Программа деятельности Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков, состоящей при главнокомандующем вооруженными силами на Юге России

Вид материала

Программа

Подобный материал:

• Вооруженными Силами Российской Федерации". Новая редакция гласит: "Управление Вооруженными, 639.4kb.
• Реферат Развитие России в 1990-е, 1287.96kb.
• Политико-правовые основы становления института гражданского контроля над Вооруженными, 100.14kb.
• Спасательные и неотложные аварийно-восстановительные работы в очагах поражения, 387.57kb.
• Рекомендации епархиальным отделам по взаимодействию с вооружёнными силами, 388.57kb.
• Задачи Вооруженных Сил, 162.19kb.
• Доклад парламентской комиссии по расследованию причин и обстоятельств, 2491.23kb.
• Особой Экономической Зоны. Год назад с этой же трибуны я читала доклад, 41.18kb.
• Независимая Международная Комиссия (иик) по исследованию событий на юге Кыргызстана, 548.23kb.
• Приказ директора образовательного учреждения о назначении комиссии по расследованию, 23.21kb.

СВОДКА

сведений об отношении советской власти к реэмигрантам

Реэмиграция, как таковая, началась с февраля 1921 г., когда французские власти в целях скорейшего рассредото­чения русских военных контингентов (находящихся в лаге­рях Галлиполи, Лемноса и Кабаджи¹⁷¹) начали усиленно про­пагандировать идею возвращения на родину.

Первый эшелон репатриируемых, в общем числе до 1500 человек, был отправлен из Константинополя на пароходе "Решид Паша", вышедшем из Константинополя в Ново­российск 13 февраля 1921 года. Через два месяца "Решид Паша", вторым рейсом, отвез в Одессу около 2500 человек.

Первый эшелон репатриантов был принят советской властью с мерами чрезвычайной предосторожности. На бе­рег высаживались ежедневно только небольшими партия­ми, почему "Решид Паша" задержался на новороссийском рейде около месяца. Всех, высаживавшихся на берег, тща­тельно обыскивали, отбирали все деньги и ценные вещи и отправляли затем в ЧК.

Как общее правило, все офицеры и военные чиновники расстреливались немедленно в Новороссийске, а остальные должны были заполнить особый опросный лист, заключаю­щий в себе 31 пункт. Для рассмотрения содержания запол­ненных опросных листов была учреждена при ЧК особая комиссия. Результаты работ последней комиссии вырази­лись в следующем. Большая часть унтер-офицеров была расстреляна, а меньшая часть выслана в концентрационные лагеря на севере России. Рядовых солдат и казаков перевели на содержание в местный Новороссийский концентрационный лагерь впредь до проверки правильности содержания опросного листа (в последнем, между прочим, требовалось указать предыдущую службу и место пребыва­ния за последние три года, для каждого года отдельно, ука­зать, имеются ли родственники в советской России, их ад­рес и пр.).

По мере поступления ответов с мест происходило следующее: а) солдатам, давшим правильные показания в оп­росных листах, предлагалось поступить в Красную армию, а не желающим предлагалось поступить на работу в Баку, на нефтяные промыслы, с обещанием отпустить домой че­рез шесть месяцев. В случае отказа от обоих предложений такие лица продолжали содержаться в концентрационных лагерях; б) лица, давшие неправильные показания в опрос­ных листах, немедленно расстреливались.

Таким образом, из общего числа 1500 человек, приехав­ших в Новороссийск на "Решид Паше", в феврале месяце 1921 г. было расстреляно до 500 человек.

Второй рейс "Решид Паши" в Одессу большевики с внешней стороны постарались обставить помпезно. "Решид Паша" был встречен в Одессе оркестром, игравшим "Ин­тернационал", с парохода кричали "ура" и пр. Затем по­вторилась абсолютно та же процедура, какая была проведе­на большевиками в Новороссийске: снимание с парохода небольшими партиями, расстрелы лиц командного состава, опросные листы и пр.

Сведения, поступившие разновременно из различных источников, в том числе даже и из одесской большевистской прессы, определяют число расстрелянных репатриан­тов, прибывших в Одессу на "Решид Паше", в 30%.

В дальнейшем репатриация носила до весны 1922 года уже отдельный и случайный характер, причем реэмигран­ты, прибывающие маленькими группами, либо имели воз­можность перед своим отъездом в советскую Россию зару­читься тем или иным документом от представителей совет­ской власти, либо, действительно, не имея за собой никаких грехов перед советской властью, рассчитывали на благопо­лучное возвращение домой. Последняя надежда обыкновенно не оправдывалась, как можно судить хотя бы по дан­ным прилагаемых выдержек из частных писем.

Весной 1922 года в Болгарии начались гонения на рус­ских и одновременно усиленная агитация за возвращение на родину. В результате сложившейся для русских мучи­тельной обстановки вновь начались попытки организован­ного возвращения эмигрантов на родину. Отправлялись партиями иногда численностью от 100 до 200 человек, час­тью в Одессу, а частью в Новороссийск. Обычно небольши­ми группами. Например, в мае месяце с[его] г[ода] партия казаков в 180 человек отправилась из Варны в Новороссийск. Пар­тия эта была посажена в карантин и тотчас же ограблена до нитки, офицеры были отделены и в тот же день расстреля­ны. В числе расстрелянных были: Войска Донского Войско­вой старшина Баранов, хорунжий Зорин, сотник Фомин, подъесаул Ковалев и др. Оставшиеся казаки были посте­пенно отправлены по своим станицам в распоряжение мес­тных особых отделов для производства детального рассле­дования об их службе в Белых армиях.

Частные письма, полученные простыми казаками из своих станиц, рисуют вполне определенную картину того, что ожидает возвратившихся на родину, даже таких каза­лось бы маленьких людей, как рядовой казак. Что же ожи­дает офицера, чиновника или просто интеллигентного че­ловека — это не подлежит никакому сомнению: в лучшем случае — заключение в концентрационный лагерь в каче­стве заложника, подлежащего расстрелу при первом удоб­ном случае.

В приложениях к настоящей справке даны копии выдер­жек из писем из советской России, адресованных в огром­ном большинстве простым солдатам и казакам. В этих пись­мах дается категорический совет: в настоящее время воз­вращаться в Россию эмигрантам нельзя, так как их ожидает расстрел или смерть в тюрьме.

Наша мамаша много пострадала — четыре месяца сидела в тюрьме, а дяди Ивана, дяди Симеона совсем нет. Были вместе с мамашей, сейчас их нет... Ты нам пишешь, что будешь домой. Ну, смотря какое будет у Вас настрое­ние. Если вы услышите какие слухи, что будет иное распо­ряжение и подходящая жизнь, а если так, как сейчас у нас живется, то лучше сидите на месте, потому, что таких лю­дей здесь не желают... А может можно приехать к тебе, то пиши — я приеду к тебе с сыночком Мишей... (Усть-Лабинская, 29 июня 1922 г.)

Ты пишешь, чтоб тебе 2 или 3 ответа написали. Это для нас очень тяжело. Если одно письмо — 250 000, то где же столько денег взять на три письма. Возьми на арифметику — сколько будет денег... Теперь хлеб у нас порос травой... А сейчас есть нечего. Все меняют на хлеб что угодно, прямо на дурняка: за 2 фунта муки 1 одеяло; 10 фунтов — шубка, 20 пудов — 1 пара быков, ну прямо задурна берут; у кого хлеб есть, у того все есть, что хочешь... У нас, начиная от станицы Казанской, на восход все станицы совсем голо­дные. В нашей станице пока еще песенки кричат, а там уже разговаривать не могут. Ты пишешь, что хотя страдаем, а чести не теряем... Коньячек выпивать дюже не надо... Если думаешь домой, то кто от Вас приезжает, то яко наг, яко благ, чисто и остаются. Так, что дюже не рискуй по одному ехать. Ты пишешь деньги не жалейте — да их нету... Хозяй­ство 1 конь, 2 коровы, 7 овец, была одна свинья, ну дак съели проклятые; 3 курицы, 2 цесарки, а нас 9 душ.

Приезжай домой, да не сам, а с армией, кроме никак нельзя, а без армии не езди и живи там, а то дома идет ты сам знаешь, что. Смотри в оба, домой не езди, не езди. Идут люди в другой мир. Догадайся, как когда-то на станции пе­решли в другой мир 34 человека... Живи там до времени своего... Затем дорогие станичники и все дорогие кубанцы, держись, не езжайте никуда, бо приедете с одними ухами. Кто може знает ветеринарного фельдшера Кондрата Яков­левича Андреева. Он прибыл домой в одной исподней ру­башке, без сподников, а за верхнюю одежду и говорить нечего... и... (Тифлисская, 3 мая 1922 г.)

Дорогой братец. Если имеешь кусок хлеба, то живи там. Я начальник дивизии, получаю 15 миллионов рублей денег и не могу прожить. Пуд муки стоит 14 миллионов... Сейчас здорово волнуются солдаты и крестьяне. Говорят: обещали много всего, но ничего не дали. (Станица Лабинская 1922 г.)

Моя жизнь плохая. Сейчас у нас сильный голод... Кабы пришлось встретиться, то не узнал бы меня. Я здорова, но сил нет. Весь народ, как больной, не евши. Кто из казаков пришел, те все каются, но я буду просить тебя, старайся придти домой, хотя будем умирать вместе. Хлеба очень плохие, но в некоторых местах высек град, помешал с грязью. Ты пишешь, где Кузьма. Положил свою голову в гор. Краснодаре. Когда вы ушли, а он воротился и жил в стану, а кто-то доказал... (Отрадная, б июня 1922 г.)

Ты писал за дядю Василия и братца Михаила — их уже нет, убиты в 1921 году, и Дмитрий С. тоже убит в 1921 году. Потом, ты спрашиваешь, как мы живем и питаемся. Живем очень плохо, страдаем голодом. Едим сурепу, макуху и ко­чаны из кукурузы. Уже у нас нет ни одной коровы — про­ели. У нас пуд муки стоит 15 миллионов рублей, так что у нас деньги до того поднялись вверх, что уже спички коро­бочка стоит 50 тысяч рублей. А теперь, дорогой сынок, при­шли нам с себя карточку. А относительно того, что ты спра­шивал, чи ехать домой или нет, то мы советуем жить еще там... (Уманская, 6 мая 1922 г.)

Письма с Дона

Область сильно голодает, особенно северные округа. Се­ять почти никто не собирался, так как семян нет: все было отобрано по продналогу¹⁷². Весной власти из одной станицы посылали казаков в другую, иной раз верст за сто, за по­лучением семян, но обыкновенно прибывавшие туда не только никаких семян не находили, но встречали жителей, едущих за семенами чуть ли не в их станицу.

Скота почти не осталось. У тех казаков, что раньше имели по 30—40 голов, теперь едва ли осталось по паре. В прошлом году жители городов продавали или обменивали в станицах свои вещи на хлеб; теперь наблюдается явление обратное — в Новочеркасск и Ростов везут станичники ра­нее¹⁷³, чтобы на базарах купить хлеба.

Людоедство факт, установленный даже в Новочеркасске, где продавали котлеты из человеческого мяса. Наблю­даются кошмарные сцены убийства матерями своих детей, чтобы не видеть их мучений, а затем самоубийства. Сооб­щающий знает два факта, когда в одном случае мать отра­вила всю семью, а в другом — задушила двенадцатилетнего сына.

Свирепствуют эпидемии тифа, холеры и различных же­лудочных заболеваний. Смертность приняла громадные размеры, особенно это заметно на железнодорожных стан­циях, где в день умирают десятками. Покойники на кладби­щах лежат в очередях, ожидая похорон, а привозимых из больниц, без гробов, сваливают в кучи, где они лежат по несколько суток.

Мука, привозимая из-за границы для голодающих, им не попадает, а идет на Красную армию и для коммунистов. Настроение подавленное. На восстание надежды нет ника­кой. Вначале ждали прихода Краснова¹⁷⁴, теперь уже никого не ожидают. Удивление вызывает Западная Европа, до сих пор не могущая понять, что советская власть провалилась окончательно. Опасаются, что при приходе своих снова вспыхнет месть, а потому мечтают о каком-то третьем ли­це, которое установит порядок и справедливость, ибо с коммунистами расправится само местное население при паде­нии власти (это учитывают евреи и массами бегут в Фин­ляндию, Польшу, Западную Европу и Америку).

Отношение к интеллигенции стало хорошим. Начала распространяться подпольная литература, высмеивающая коммунистов, фельетоны Аверченко¹⁷⁵, юмористические рас­сказы, частушки, высмеивающие власть, и проч[ее].

В станицах террор не уменьшился и до сих пор произво­дятся публичные казни, для чего станичники собираются набатным звоном, с церковной паперти предъявляется дан­ному лицу обвинение, наскоро устраивается инсценировка суда и приговоров и тут же приводится в исполнение. Осо­бенно свирепствовал террор во время и после рейда Назаро­ва¹⁷⁶, который, кроме громадного вреда населению, ничего не принес, ибо, где только проходил хоть один назаровец, сле­дом шла смерть и разрушение. За приют на ночь одного из назаровцев или даже за разговоры с ним старшие в доме расстреливались, дети выбрасывались на улицу, имущест­во конфисковывалось, а все постройки сжигались.

Всякое получаемое из-за границы письмо навлекает подозрение в установлении связи с белогвардейцами (и по­рой влечет за собою преследование). Вернувшиеся из-за границы исчезают через 3—4 дня бесследно, так как во всяком вернувшемся советская власть видит врага, таящего контрреволюционные замыслы. Амнистия — это обман. По официальным заявлениям властей, их "последний враг — это беженец за границей, ибо он мешает установить связь с Европой, а ей — признать" их. Поэтому принимаются все меры к уничтожению эмиграции.

Вчера приехал из дому и опять в Петровск. Жизнь на Кубани страшно скверная. Голодовка полнейшая, а грабе­жи и убийства небывалые. Я тоже чуть было от нападения воров не пошел на тот свет. Отделался порядочным ранени­ем. Пиши, как живешь, но отнюдь не в открытых письмах и тем паче не разглагольствуй особенно, помня то, что если за тобой нет никакого контроля, то за нами их сотни. Ну, да ты, пожалуйста, пока что лучше не пиши, а то придут и заберут последний хлам. (Петровск Дагестанский, 25 апре­ля 1922 г.)

Я сидел в подвале. Сидел за то, что соседи сказали, что мой сын офицер... Сейчас тянут сильно налог. 15 пудов с десятины, 150 пудов готовить надо на осень... Хотя ты и соскучился, и мы соскучились, но я советую тебе, когда попалось тебе хорошее место, то живи себе спокойно, а домой не ходи, потому что дома не дай Бог, что. А жена и дети твои не пропадут. (Кирпильские, 15 мая 1922 г.)

Подожди, родненький. Все идет постепенно к концу, но очень медленно. Но Бог даст дождемся. Не торопись и сиди смирно. (Ялта, 25 июня 1922 г.)


Даня, домой не рискуй!... Разлучила нас распроклятая русская революция. Жизнь у нас как-то ограничена... да вам, должно, понятно. (Станица Зассовская, 24 мая 1922 г.)

Ты просил сообщить, какие казаки дома... Какие не уходили и какие поприходили, все живут дома припеваю­чи, как "макуха в прессе". (Зассовская, 26 мая 1922 г.)

Прежде я пропишу о том, что письмо, которое было то­бою пущено 27 марта, мы получили в конце Пасхи, 23 апреля по новому стилю. Премного благодарны за твое письмо и мы все рады были этим письмом до безумства. Но ничего не возрадовало нас так, как твои слова о дешевизне. Удивительно какая дешевизна и какая жизнь. Ах, две боль­ших разницы между Россией и Болгарией. Ты просишь про­писать, как в нашем краю на Кавказе. Легко нам сказать, но трудно описать, что творится. Ох, пропала Россия, про­пал наш народ, пропала наша жизнь молодая. Голод до безумства, а именно товарищи довели. Вот, как ты знаешь, как мы жили, по сколько сеяли и по сколько было скота, кроме того какая сбруя была, затем теперь несем голод. Из десяти штук лошадей осталось полторы калеки, коров нет. Можно короче ответить: телка годовичка, лошадь и жеребе­нок — и все хозяйство. Товарищи взяли 8 штук скота и до 300 пудов пшеницы. А теперь сидим и несем очень и очень невыносимую голодуху. Посев есть озимый четыре с поло­виной десятины, но трудно его ожидать. Как ты знаешь, Ставропольская губерния -обширная страна, урожайное уютное место, самая хлеборобная местность. В ней выкача­но после вас силой хлеба тысячи миллионов пудов. А теперь там сильный мор и голод. Гибнут, как мухи, трудовые люди. Все уничтожено, запустел и Ставропольский край, зараста­ет мохом и полынем. Нет возможности описать гибель рус­ских людей. Сильные грабежи, убийства. На степь не пока­зывайся молодой человек — убьют бандиты. Новостей — книгу бумаги и тогда описать невозможно. Все очень доро­го, невозможно жить... (Письмо получено терцами.)

Здравствуй дорогой брат А. М. Уведомляю тебя я, что я дома живу, но как живу, ты даже не имеешь представления. Самое главное, что голодаю и страшно голодаю, и здоровье никуда не годится, прямо тебе скажу, инвалид, болит грудь, и ноги не годны, еле хожу, жизнь невозможная, не знаю, переживу я или нет до нового урожая, только нет, навряд. Работать нечем, осталось одна пара быков и те ни такие, как нужно. Словом, гибель и гибель на каждом шагу ожидается, посеву почти нет и в будущем жить нечем. Если тебе известно что-нибудь про К., то пропиши, а ему если увидишь, скажи в каком я положении нахожусь в самом и ужасном. Если бы ты встретился, то не узнал бы меня: земля, пала¹⁷⁷, на 20 лет кажусь старше настоящего. Родители мои умерли без меня. Остался я один, помочи ожидать неоткуда, погибаем, большое множество у нас умерло людей, причина смерти — голод, какой-то кошмар. Шлю тебе при­вет и желаю всего хорошего. Увидишь К., передай привет. Твой брат. (Письмо из Черкасского округа, Донской обла­сти).

Один из офицеров, уехавший в 1921 г. с о[строва] Лемноса, пишет: Жизнь не плохая, хлеба хватает до нового урожая, а там опять с хлебом да и "зеленый лук растет". Последняя фраза, поставленная в кавычки, была у них условным зна­ком, что нужно читать не только по строкам, но и между строк. Вечером на огне были проявлены скрытые для про­стого глаза строчки, а в них оказалось следующее:

"Жить нельзя, голод и восстание. Не знаешь, куда при­соединиться. Если присоединиться к коммунистам, то убь­ют восставшие, если пристать к восставшим, то не будет помилования от коммунистов. Не верьте политическим ораторам и партиям. Держитесь своей военной организа­ции. Только она и спасет Россию".

Плохо, жрать нечего, абсолютно нечего. У кого есть кое-что, проживает, отдает за крошки хлеба. Так, например, мы за зиму прожили два подворья, а за зиму ни разу не были сыты, а у кого ничего нет, тот обречен на голодную смерть. Охота на сусликов, собак — явление обыкновенное. Недавно приехала из Н-ой станицы...¹⁷⁸ и рассказала, что две женщины (она называла их, но я забыл) убили отца и у них при обыске нашли человечье мясо, засоленное в кадушке, а жена Н. ела мясо своего умершего ребенка. Вообще на почве голода столько можно собрать материалов, что и бумаги не хватит. Ты пишешь, что тебя тянет на родину, а В., вернувшийся от вас и служит на хорошем месте, говорит, что если бы он попал опять за границу, то никогда и ни за что не тосковал бы по родине и даже бы не вспомнил про нее ни разу. То же говорят все казаки, которые приехали от вас и вкусили голода. Я с своей стороны не советую тебе ехать сюда. Здесь делать нечего совершенно, а об учении и думать нечего.

Получил письмо... и ваш адрес, что вы на чужбине дале­кой работаете, живете, слава Богу, хорошо, и... тоскуете по родине... И я, и многие другие, как я, живем в "изгнании", живем плохо и также тоскуем по родным местам. Общее у нас с вами — тоска по родине, а не общее — у вас жизнь хороша, а у нас не красна. Да откуда ей быть красной, когда уже во многих местах начинается людоедство.

Дорогие, тоскуйте, но мудро тоскуйте по родине... Сиди­те пока, где сидите, работайте... У нас — мýка, а у вас мукá есть — а это лучше. Что лучше мукá или мýка? Хотелось бы вам многое шепнуть и рассказать вам да... Видал я решетки, сидел в лагерях, кормил вшей, голодал, доходило до потем­нения в глазах, головокружения, ходил, как пень... А самое нужное, не знаешь, когда же пустят к своим местам. Мно­гие из нас по воле Бога и по воле людей приказали долго жить... Бывайте здоровы, дорогие, да хранит вас Бог. Будь­те мудры до конца, наберитесь еще терпения. Мне и многим хуже вашего — помните это. Не одни вы тоскуете, а сотни тысяч... (Письмо казака из концентрационного лагеря.)

Письмо я получил от вас, за которое очень благодарю. А затем я вам сообщу за те семьи, кто выехал за границу. Совершенно ничего, будьте спокойны. Не о чем журиться. Все хорошо. А вы пишите, что домой можно ехать или нель­зя. Это зависит от вас. Можно еще пока пожить там, хотя и поприезжали такие, как вы. Но мой совет вам, друзья, жи­вите еще пока. Я могу писать почаще вам письмо, и когда станет жизнь нормальна, то я сообщу вам. Нас здесь годуют. Понаедались до нельзя, аж, темно. С дорогой душой бы к вам бы полетел, но теперь уже поздно. Уже мне томно... (Стараминская, 8 марта 1922 г.)

Жизнь наша не улучшается, а все хуже. По приезде в Астрахань жили ничего, т[о] е[сть] было на что жить, а теперь почти все прожили. Хотя мельничешка еще есть, но молоть нечего. Хлеба здесь не сеют. Да, к сожалению, у нас-то и сеять нечем и нечего. Сами хлеба почти не видим. Питаем­ся лишь только одной рыбой. Как дальше будем жить, не знаем. Ты писал, что желаешь помочь папе. Папа сказал так: если возможно что-нибудь помочь, то пришли посыл­ку, что-нибудь съестное и только... (Астрахань, 27 марта 1922 г.)


Скоро ли вы приедете домой. В нашем доме живут квар­тиранты. Приезжайте домой, а то наш дом разорят. Нам жить трудно. Нам не то что одеваться и также обуваться... Для всех нет хлеба, много голодных. Новостей очень много, но писать пока не будем. (Отрядная, 10 марта 1922 г.)