Geum.ru

Название книги: Сборник рассказов

Вид материалаРассказ
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   43

-- Чего же ходите -- к глупым-то?

-- А где вас, умных-то, взять? Так и меняешь -- шило на

мыло.

-- Небось ревизия была -- злой-то?

-- На меня еще такой ревизор не родился...

-- Оно видно.

Тимофей выпил стакан -- закусить чем-нибудь не спро-сил,

Поля не предложила. Зато и он Полю не пригласил с собой

выпить.

-- Слушай анекдот. Приехал один мужик в город, идет по

улице... А сам доходной-доходной -- мужик-то. Но все-таки

думает: где бы тут подцепить какую-нито? Слыхал, значит, про

городских-то, ну и мысли-то заиграли. И тут подходит к нему

одна -- гладкая вся, тут -- полна пазуха, вежливая. "Пойдемте

ко мне, я тут близко живу". Мужик радешенький -- сама

навялилась. Приходит. Она говорит: "Раз-девайтесь, я счас

приду". А сама -- в другую комнату. Ну, он разделся, сидит.

Ждет. А она выводит детей малых и говорит им: "Вот, детки,

если не будете хорошо кушать, будете та-кие же худые, как вот

этот дядя".

Полю эта история не рассмешила. Тимофею тоже было не

смешно. А днем, когда рассказали, смеялся с шоферами, и

подумал еще, что историйка поучительная.

-- К чему эт ты? -- спросила Поля.

Тимофей пояснил:

-- Точно так со мной выкинула судьба-сучка. Живи, мол,

Тимофей!.. Раз башка есть на плечах -- живи, никого не бой-ся!

Ну, Тимофей и разлысил лоб...

-- Жил бы честно, никого бы и не боялся.

Это она больно уела.

Тимофей стал соображать, как бы ее тоже побольней

укусить.

-- Не знаешь, кто это вот тут, -- показал на кровать, --

честно с чужим мужиком миловался? Не приходилось слы-шать?

-- Приходилось. А тебе не приходилось слышать, кто на

этом же самом месте от живой жены с чужой бабой миловался? Я

одинокая была, вдова, а ты семейный. Поганец ты...

Тимофей еще выпил. Вот теперь он, кажется, все по-нял:

жалко себя, жалко свою прожитую жизнь. Не вышло жизни.

-- Сказка про белого бычка у нас получается, Поля...

Поля засмеялась.

-- Чего смеешься? -- спросил Тимофей.

-- А чего мне не посмеяться?

-- Не надо... Тебе не личит -- зубы кривые.

-- А ведь когда-то не замечал...

-- Замечал, почему не замечал, только... Эхма! Что ведь

и обидно-то, дорогуша моя: кому дак все в жизни -- и

обра-зование, и оклад дармовой, и сударка пригожая, с

сахар-ными зубами. А Тимохе, ему с кривинкой сойдет, с

гниль-цой...

-- Во змей-то! -- изумилась Поля. -- Козел вонючий.

Ну-ка забирай свою бутылку -- и чтоб духу твоего тут не бы-ло!

А то возьму ухват вон да по башке-то по умной... Умник!

Тимофей аккуратно надел на бутылку железненькую

ко-сыночку, устроил бутылку во внутренний карман пиджака и, не

торопясь, пошел прочь. Стало вроде малость полегче. Но

хотелось еще кому-нибудь досадить. Кому-нибудь также бы вот

спокойно, тихо наговорить бы гадостей.

Пришел он домой, а дома, в прихожей избе, склонив-шись

локотком на стол, сидит... Николай-угодник. По всем описаниям,

по всем рассказам -- вылитый Николай-угод-ник: белый,

невысокого росточка, игрушечный старичочек. Сидит, головку

склонил, смотрит ласково. Больше никого в доме нет.

-- Ну, здравствуй, Тимофей, -- говорит.

Тимофей глянул кругом... И вдруг бухнулся в ноги

ста-ричку. И, стараясь тоже ласково, тоже кротко и благостно,

сказал тихо:

-- Здорово, Николай-угодничек. Я сразу тебя узнал,

ба-тюшка.

Угодник весь как-то встрепенулся, удивился, засмеялся

мелко, погрозил пальцем.

-- Пьяненький?

-- А -- есть маленько! -- с отчаянной какой-то

весело-стью, с любовью продолжал Тимофей. -- С тоски больше...

не обессудь, батюшка. С тоски. Шибко-то не загуливаюсь,

Ребятишек теперь вырастил -- чего, думаю, теперь не попить?

Какой ты, батюшка, седенький... А чего пришел-то?

Угодник поморгал ясными глазами... Опять посмеялся.

-- С чего тоска-то?

-- Тоска-то? А бог ее знает! Не верим больше -- вот и

тос-ка. В боженьку-то перестали верить, вот она и навалилась,

матушка. Церквы позакрывали, матершинничаем, блудим... Вот она

и тоска.

-- А ты веровал ли когда?

-- Батюшка!.. Вот те крест: маленький был, веровал. В

ро-ждество Христа славить ходил. Не приди большевики, я бы и

теперь, может, верил бы.

-- Сам-то не коммунист?

-- Откуда! Я бы, может, и коммунистом стал -- перед

то-бой-то чего лукавить! -- но был у меня тесть -- ни дна бы

ему, ни покрышки! -- его в тридцатом году раскулачили...

-- Ну.

-- Ну, я с той поры и завязал рот тряпочкой и не

заикал-ся никогда.

Угодник больше того удивился. Горько удивился.

-- Ты что, Тимофей?

-- Как на духу батюшка! Дак ты чего пришел-то? К добру

или к худу -- как понимать-то?

Угодник потрогал маленькой сморщенной ладонью бе-лую

бородку.

-- Чего пришел... Да вот попроведать вас, окаянных,

при-шел. Ты, однако, подымись с колен-то.

-- Постою! Чего мне не постоять? Не отсохнут. Что,

ба-тюшка, так вот походишь, поглядишь по свету-то:

испаскудился народишко?

-- Маленько есть. Значит, говоришь, тесть тебе перешел

дорогу?

-- Перешел. Да он и кулаком-то, по правде сказать,

ни-когда не был, так -- заупрямился тогда, с колхозами-то,

нашумел, натрепался где-то... Трепач он был, тесть-то. Дурак

дураком. Ботало коровье. Жил, правда, крепко. А я середнячишко

был... мне бы в партию большевиков-то можно бы...

-- И что же он, тесть-то?

-- Отпыхтел свое, пришел. Я его так и не видел -- далеко

живем друг от друга. У сына он живет, балда старая. А сын

далеко где-то. Так, говоришь, испаскудился народишко?

-- Здорово испаскудился, -- серьезно сказал Угодник.

-- Совсем никудышный стал народ! -- подхватил Тимо-фей.

-- Пьют, воруют... Я и то приворовываю на складе. Знамо, грех,

но поглядишь кругом-то -- господи-господи, что делается!

-- Приворовываешь?

-- Приворовываю, батюшка. Ребятишек вон выучил -- на

какие бы шиши, так-то? Батюшка... -- Тимофей весь со-брался,

подполз поближе. -- Чего я тебя хотел попросить...

-- Ну?

-- Ты там к господу нашему, Исусу Христу, близко

си-дишь... К деве Марии... Посоветуйтесь там сообча да и...

это... Шибко уж жалко, батюшка! До того жалко, сердце

обмира-ет. Ведь я мужик-то неглупый, ведь у меня грамотешки-то

совсем почти нету, а я вон каких молодцев обвожу вокруг

пальца...

-- Не пойму я.

-- Родиться бы мне ишо разок! А? Пусть это не

считает-ся, что прожил, -- родите-ка вы меня шло разок. А?

Угодник опять невольно рассмеялся.

-- То жалуется -- тоска, а то... Ну и сукин ты сын,

Тимоха!

-- Да потому я жалуюсь, что жизнь-то не вышла! --

Ти-мофей готов был заплакать злыми слезами. -- Ты вот

сме-ешься, а мало тут смешного, батюшка, одна грусть-тоска

зеленая. Ведь вон на земле-то... хорошо-то как! Разве ж я не

вижу, не понимаю, все понимаю, потому и жалко-то. Тьфу! -- да

растереть, вот и вся моя жизнь.

-- А как бы ты, интересно, жить стал? Другой-то раз...

-- Перво-наперво я б на другой бабе женился. Про любовь

даже в Библии писано, а для меня -- что любовь, что чирей на

одном месте, прости, господи, -- одинаково. Или как все одно

килу смолоду нажил -- так и жена мне: кряхтишь, а но-сишь.

Никудышная бабенка попалась. Дура. Вся в папашу своего. Хайло

разинет и давай -- только и знает. Сундук пле-теный, не баба.

Из-за нее больше и приворовываю-то. Жад-ная!.. Несусветно

жадная. А с моей-то башкой -- мне бы и в начальстве походить

тоже бы не мешало... Из меня бы прокурор, я думаю, неплохой бы

получился, -- Тимофей за-смотрелся снизу в святые глаза

Угодника. -- Тестюшку, на-пример, своего я б тада так

законопатил, что он бы и по сей день там... За язычину его...

-- Цыть! -- зло сказал старичок. -- Ведь я и есть твой

тесть, дьявол ты! Ворюга. Разуй глаза-то! Допился?

Тимофей, удовлетворенный, поднялся с колен, отрях-нул

штаны и спокойно и устало сказал:

-- Гляди-ка, правда -- тесть. Тестюшка! Ну, давай

вы-пьем. Со стречей. Вишь, за кого я тебя принял...

-- Допился, сукин сын!

-- Все секреты свои рассказал тебе. Тц! Ну, ничего --

знай. Вот ведь как обознался! Это ж надо так вклепаться...

А-я-я-яй.

...Потом, когда выпили, тесть, оскорбленный за себя и за

дочь, тыкал под нос Тимофею опрятный кукиш и твер-дил

скороговоркой:

-- Вот тебе, а не другую жись! Вот тебе -- билетик на

вто-рой сеанс! Ворюга...

А Тимофей, красный, удовлетворенный, повторял:

-- Ах, как я вклепался!.. А-я-я-я-яй! Это ж надо так!

-- Я тебя самого посажу, ворюга!

-- Кто, ты? Господь с тобой! Кто тебе поверит, ли-шенцу?


-- Вот, вот тебе -- билетик на второй сеанс! Хе-хе-хе!

Другой раз жить собрался!.. На-ка! -- тесть-угодник хотел

опять угодить под нос зятю белым кукишком, но зять вылил ему

на голову стакан водки и, пугая, полез в карман за спич-ками.

-- Подожгу ведь...

Тесть-угодник вытерся полотенцем и заплакал.

-- Чего ты, Тимоха?.. Над старым-то человеком...

Бес-стыдник ты! Дешевка... Приехал к нему, как к доброму...

-- В том-то и дело, что не знаю, -- миролюбиво уже

ска-зал Тимоха. -- Не знаю, тестюшка, не знаю. Я б все честно

сказал, только не знаю, чего такое со мной делается. При-стал,

видно, так жить. Насмерть пристал. Укатали сивку... Жалко.

Прожил, как песню спел, а спел плохо. Жалко -- песня-то была

хорошая. Прости за комедию-то. Прости ве-ликодушно.


OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского


Боря


В палату привели новенького. Здоровенный парень,

пол-ный, даже с брюшком, красивый, лет двадцати семи, но с

разумом двухлетнего ребенка. Он сразу с порога заулыбался и

всем громко сказал:

-- Пивет, пивет!

Многие, кто лежал тут уже не первый раз, знали этого

парня. Боря. Живет у базара с отцом и матерью, в воскрес-ные

дни, когда народу на базаре много, открывает окно и ла-ет на

людей, не зло лает -- весело. Он вообще добрый.

-- Пивет, Боря, пивет! Ты зачем сюда? Чего опять

натво-рил?

Няня, устраивая Боре постель, рассказывает:

-- Матерю с отцом разогнал наш Боря.

-- Ты што же это, Боря?! Мать с отцом побил?

Боря зажмуривает глаза и энергично трясет головой:

-- Босе не бу, не бу, не бу!.. -- больше не будет.

-- За што он их?

-- Розу не купили! Стал просить матерю -- купи ему

ро-зу, и все.

-- Босе не бу, не бу!

-- Ложись теперь и лежи. "Не бу!"

-- А мама пидет? -- пугается Боря, когда няня уходит.

-- Мама пидет, пидет, -- успокаивают его больные. -- Сам

разогнал, а теперь -- мама.

В палате стало несколько оживленнее. С дурачками, я

за-метил, много легче, интереснее, чем с каким-нибудь

умни-цей, у которого из головы не идет, что он -- умница. И

еще: дурачки, сколько я их видел, всегда почти люди добрые, и

их жалко, и неизбежно тянет пофилософствовать. Чтоб не

философствовать в конце -- это всегда плохо, -- скажу те-перь,

какими примерно мыслями я закончил свои наблюде-ния за Борей

(сказать все-таки охота). Я думал: "Что же жизнь -- комедия

или трагедия?" Несколько красиво написалось, но мысль

по-серьезному уперлась сюда; комедия или тихая, жуткая

трагедия, в которой все мы -- от Наполеона до Бори --

неуклюжие, тупые актеры, особенно Напо-леон со скрещенными

руками и треуголкой. Зря все-таки воскликнули: "Не жалеть надо

человека!.." Это тоже -- от неловкой, весьма горделивой позы.

Уважать -- да. Только ведь уважение -- это дело наживное,

приходит с культу-рой. Жалость -- это выше нас, мудрее наших

библиотек... Мать -- самое уважаемое, что ни есть в жизни,

самое род-ное -- вся состоит из жалости. Она любит свое дитя,

уважа-ет, ревнует, хочет ему добра -- много всякого, но

неизмен-но, всю жизнь -- жалеет. Тут Природа распорядилась за

нас. Отними-ка у нее жалость, оставь ей высшее образование,

умение воспитывать, уважение... Оставь ей все, а отними

жалость, и жизнь в три недели превратится во всесветный

бардак. Отчего народ поднимается весь в гневе, когда на

по-роге враг? Оттого, что всем жалко всех матерей, детей,

род-ную землю. Жалко! Можете не соглашаться, только и я знаю

-- и про святой долг, и про честь, и достоинство, и т.п. Но

еще -- в огромной мере -- жалко.

Ну, самая пора вернуться к Боре. Я не специально

на-блюдал за ним, но думал о нем много. Целыми днями в

па-лате, в коридоре только и слышалось:

-- Пиве-ет! А мама?.. Пидет?

-- Придет, Боря, придет, куда она денется. Пусть хоть

маленько отдохнет от тебя.

Боря смеется, счастливый, что мама придет.

-- Атобус, атобус?.. Да?

-- На автобусе, да.

Даже когда мы отходим ко сну, Боря все спрашивает:

-- Мама пидет?

Он никому не надоедает. Уколы переносит стойко, толь-ко

сильно жмурится и изумленно говорит:

-- Больно!

И потом с восторгом всем говорит, что было больно.

Над ним не смеются, охотно отвечают, что мама "придет,

придет" -- больше, сложнее Боря спрашивать не умеет.

Один раз я провел, как я теперь понимаю, тоже доволь-но

неуклюжий эксперимент. Боря сидел на скамеечке во дворе... Я

подсел рядом, позвал:

-- Боря.

Боря повернулся ко мне, а я стал внимательно глядеть ему

в глаза. Долго глядел... Я хотел понять: есть ли там хоть

искра разума или он угас давно, совсем? Боря тоже глядел на

меня. И я не наткнулся -- как это бывает с людьми здра-выми --

ни на какую мысль, которую бы я прочел в его гла-зах, ни на

какой молчаливый вопрос, ни на какое недоуме-ние, на что мы,

смотрящие здравым в глаза, немедленно тоже молча отвечаем --

недоумением, презрением, вызы-вающим: "Ну?" В глазах Бори

всеобъемлющая, спокойная доброжелательность, какая бывает у

мудрых стариков. Мне стало не по себе.

-- Мама пидет, -- сказал я, и стало совсем стыдно. А

встать и уйти сразу -- тоже стыдно.

-- Мама пидет? Да? -- Боря засмеялся, счастливый.

-- Пидет мама, пидет, -- я оглянулся -- не наблюдает ли

кто за мной? Это было бы ужасно. У всех как-то это легко,

походя получается. "Мама пидет, Боря! Пидет". И все. И идут по

своим делам -- курить, умываться, пить лекарство. Я сидел на

скамеечке, точно прирос к ней, не отваживался еще раз сказать:

"Мама пидет". И уйти тоже не мог -- мне казалось, что услышу

-- самое оскорбительное, самое унич-тожающее, что есть в

запасе у человека, -- смех в спину себе.

-- Атобус? Да?

-- Да, да -- на автобусе приедет, -- говорил я и отводил

глаза в сторону.

-- Пивет! -- воскликнул Боря и пожал мне руку. Хоть

ум-ри, мне казалось, что он издевается надо мной. Я встал и

ушел в палату. И потом незаметно следил за Борей -- не смеется

ли он, глядя на меня со своей кровати. Надо осто-рожней с этим

народом.

Боря умеет подолгу неподвижно сидеть на скамеечке...

Сидит, задумчиво смотрит перед собой. Я в такие минуты гляжу

на него со стороны и упорно думаю: неужели он злиться умеет?

Устроил же скандалевич дома из-за того, что ему не купили

розу. Расплакался, начал стулья кидать, мать подвернулась --

мать толканул, отца... Тогда почему же он -- недоумок? Это

вполне разумное решение вопроса: вы-мещать на близких досаду,

мы все так делаем. Или он не по-нимает, что сделал? Досаду

чувствует, а обиду как следует причинить не умеет...

В соседней палате объявился некий псих с длинными

ру-ками, узколобый. Я боюсь чиновников, продавцов и вот

та-ких, как этот горилла. А они каким-то чутьем угадывают, кто

их боится. Однажды один чиновник снисходительно, чуть грустно

улыбаясь, часа два рассказывал мне, как ему сюда вот, в шею,

угодила кулацкая пуля... "Хорошо, что ри-кошетом, а то бы...

Так что если думают, что мы только за столами сидеть умеем,

то..." И я напрягался изо всех сил, всячески показывал, что

верю ему, что мне очень интерес-но все это.

Горилла сразу же, как пришел, заарканил меня в коридо-ре

и долго, бурно рассказывал, как он врезал теще, соседу,

жене... Что у него паспорт в милиции. "Я пацан с веселой

душой, я не люблю, когда они начинают мне..."

Как-то горилла зашел в нашу палату, хохочет.

-- Этот, дурак ваш... дал ему сигарету: ешь, говорю,

слад-кая. Всю съел!

Мы молчали. Когда вот так вот является хам, крупный хам,

и говорит со смехом, что он только что сделал гадость, то всем

становится горько. И молчат. Молчат потому, что разговаривать

бесполезно. Тут надо сразу бить табуреткой по голове --

единственный способ сказать хаму, что он сде-лал нехорошо. Но

возню тут, в палате, с ним никто не соби-рается затевать. Он

бы с удовольствием затеял. Один преж-девременный старичок,

осведомитель по склонности души, пошел к сестре и рассказал,

что "пацан с веселой душой" за-ставил Борю съесть сигарету.

Сестра нашла "пацана" и ста-ла отчитывать. "Пацан" обругал ее

матом. Сестра -- к вра-чу. Распоряжение врача: выписать за

нарушение режима.

"Пацан" уходил из больницы, когда все были во дворе.

-- До свиданья, урки с мыльного завода! -- громко

по-прощался он. И засмеялся. Не знаю, не стану утверждать, но,

по-моему, наши самые далекие предки очень много смеялись.

Больница наша -- за городом, до автобуса идти километ-ра

два леском. Четверо, кто полегче на ногу и понадежней в

плечах, поднялись и пошли наперерез "пацану с веселой душой".

Через минут двадцать они вернулись, слегка драные, но

довольные. У одного надолго, наверно, зажмурился левый глаз.

Четверо негромко делились впечатлениями.

-- Здоровый!..

-- Орал?

-- Матерился. Права качать начал, рубашку на себе

по-рвал, доказывал, что он блатной.

На крыльце появляется Боря и к кому-то опять бросает-ся

с протянутой рукой.

-- Пиве-ет!

-- Пивет, Боря, пивет.

-- А мама пидет?

-- Пидет, пидет.

Жарко. Хоть бы маленький ветерок, хоть бы как-нибудь

расколыхать этот душный покой... Скорей бы отсюда --

ку-да-нибудь!


OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского


Даешь сердце!


Дня за три до Нового года, глухой морозной ночью, в селе

Николаевке, качнув стылую тишину, гулко ахнули два выстрела.

Раз за разом... Из крупнокалиберного ружья. И кто-то крикнул:

-- Даешь сердце!

Эхо выстрелов долго гуляло над селом. Залаяли собаки.

Утром выяснилось: стрелял ветфельдшер Александр Иванович

Козулин.

Ветфельдшер Козулин жил в этом селе всего полгода. Но

даже когда он только появился, он не вызвал у николаевцев

никакого к себе интереса. На редкость незаметный человек. Лет

пятидесяти, полный, рыхлый... Ходил, однако, скоро. И смотрел