Начиналась она не то чтобы праздно, так достаточно свободно, без определенной надобности
| Вид материала | Книга |
- Невырожденные матрицы обратная матрица, 27.2kb.
- К. Гордеев время исполнения, 442.43kb.
- Е. А., 2007 старинные книги по биологии на русском языке, 67.82kb.
- Александра Васильевна Данилова философ, член-корреспондент раен работает вместе, 4548.96kb.
- 141447. doc, 3481.92kb.
- История развития носителей информации, 136.6kb.
- Жила-была Лягушка-Путешественница, а звали ее так, потому что она очень любила путешествовать, 27.63kb.
- Мы так привыкли жить в мире машин, лодок, заводных игрушек и компьютерных игр, что, 76.82kb.
- Молодой дворянин Евгений Онегин едет из Петербурга в деревню к своему умирающему богатому, 115.13kb.
- Произведения, находящая на поверхности, рассказ, 45.21kb.
СРЕТЕНЬЕ
15 февраля — 21 марта
— Петербургский сезон — Приключения луча — Московский компас (Сретенка) — Башня-ракета и Яков Брюс — Масленица — В каждом окошке по лепешке — Роман-календарь. (Сретение) —
Первоначально эта глава называлась Петербургский сезон. Февраль и Петербург: слова очевидно связаны. Первое являющееся на ум соображение — о революции 17-го года (февральской); затем добавляется то, что как будто не относится прямо к Петербургу, — мысль о Сретении. И сразу о Масленице, потому что эта пара праздников, давно сложившаяся. Как связаны Петербург, февральская революция, Сретение и Масленица?
В календаре они связаны прямо: 19 февраля 1917 года в Петроград на Масленицу не привезли муку. Это вызвало массовые волнения, которые толкнули с места машину февральской революции (сама она была уже в готовности, собрана и смазана и заправлена в должной мере горючим).
Что было дальше, хорошо известно. Меня интересует исходный «праздничный» толчок: в событии несостоявшегося (или так состоявшегося) праздника видна закономерность. Есть определенная связь между революцией и Сретением. Сретение есть встреча двух Заветов, двух эпох (Масленица есть встреча двух сезонов, зимы и весны). Но так же и революция есть «встреча», столкновение, схватка двух эпох, двух стран: России прежней и России будущей. Сюжет Сретения — переход через пропасть межвременья, рывок, прыжок, — по сути, это революционный, двоящийся сюжет.
Метафизику, который задался целью проследить идеальную геометрию года, здесь является важнейший вопрос о протяжении точки. Вот где сокрыта сущая бездна значений и смыслов. Что такое (допустим, в истории) переход от покоя к движению? От геометрической точки, от звезды — к лучу? Мы рассматриваем первый революционный перелом года, переход в восприятии времени: от точечного (зимнего) к линеарному (весеннему).
Линия делается знаком времени. Сошедшего с места, сделавшего первый шаг. Здесь и начинают сходиться вместе все заявленные темы: февраль, Петербург, Сретение, Масленица, революция. Все они прямо или скрыто линеарны. Все это символы наступившего сезона, который представляет собой скрытое потрясение календаря.
Московского календаря: это важное уточнение: в первую очередь из Москвы видны как единое целое февраль и Петербург и с ними весь февральский праздничный чертеж. Весь он по линии, по траектории революционного (нарушившего московский покой) луча.
*
6 февраля 1918 года правительство большевиков в Петрограде меняет календарь со старого на новый. В России установлен европейский счет времени. (Вот он, прыжок через время.) Москва готовится протестовать и вдруг узнает, что новое правительство и самая столица переезжают (возвращаются) из Петербурга в Москву.
Переезд состоялся в ночь с 12 на 13 марта.
Объяснение этому было простое: войска Юденича подошли к северной столице слишком близко; революционное правительство оказалось в прямой опасности. От нее, от близкого фронта, от берега, края страны правительство двинулось в ее центр. (Тут слышно другое объяснение: столица вернулась на привычное место, закатилась в Москву, как в лунку.)
С 6 февраля по 12 марта 1918 года прошел последний петербургский (столичный) сезон. Первый и единственный, который праздновался в Питере по новому календарю.
6 февраля — блаженная Ксения Петербургская
Точная дата ее рождения неизвестна (между 1719 и 1732). Известнейшая святая, один из символов града Петрова. О жизни ее ходит множество легенд. Она предсказала смерть императрицы Елизаветы и другие заметные в столице события. Слава ее началась при жизни (она ее, как могла, избегала). Извозчики, завидя блаженную, издалека мчались к ней, предлагая прокатиться хоть немного. Тот, кто вез ее, затем весь день имел значительный заработок. Лавки, в которые она заходила, также принимались счастливым образом торговать. После смерти земля с ее могилы разбираема была постоянно. Положили на могилу каменную плиту — и она была разбита и разнесена по кусочкам. Записано множество случаев чудесной помощи Ксении: исцеление больных, но особо – устройство на службу, помощь в судебных делах (петербургские мотивы), в замужестве, воспитании и устройстве детей. Кончина ее между 1794 и 1806 годами.
О петербургской святой Москва пословиц не сложила. О самом Петербурге – другое дело; таких множество. Большая часть разыгрывает разницу между столицами «по признаку пола»: Питер женится, Москва замуж идет.
Кстати, блаженная Ксения пошла в юродивые после смерти мужа и долго ходила в его одежде; она говорила всем и сама всерьез полагала, что она это он. В ее истории, однако, гораздо важнее избегание славы, отстранение от своего «Я», бытие в ином помещении (имени), в другом свете.
*
Петербург деловит, просвещен, высокомерен, смеется над суевериями Москвы, над ее «бабьей» склонностью к чуду. В ответ Москва отказывает «рациональному» Петербургу в способности устраивать чудеса. Все это различные проекции извечного спора о первенстве, о праве на единственность (русской столицы), о правильности чертежа, помещения во времени, которое в двух столицах столь разно.
УВИДЕТЬ, УЗРЕТЬ, УЗНАТЬ
15 февраля — Сретение
Евангелие от Луки. Согласно древнему обычаю, младенца на сороковой день по рождении несли в храм, чтобы принести благодарственную жертву. Мария и Иосиф Обручник принесли в храм Иисуса и с ним двух горлиц (птенцов голубя), дабы их отдать Господу вместо первенца. В храме родителей и младенца встретили вещий старец Симеон и пророчица Анна. Симеон первым узнает (встречает) Бога.
Христос до того момента не явлен глазу. Теперь наступает время его рассмотрения и прямого узнавания (рисования). Первого, чувственного: узрения.
*
О жертве. Кроме горлиц, были 14 000 младенцев в Вифлееме и окрестностях, убиенные Иродом. Они также «прятали» за собой Спасителя, оборачивая его многоликим, многоочитым покрывалом. В их сумме растворено его лицо.
Иисус был (и остается) надежно укрыт, замкнут. Всякое узнавание его было (и есть) чудо, творческий акт, сложное прозрение. Таким чудом было узнавание Симеона Богоприимца. Дух Святой обещал ему, что он не умрет, пока своими глазами не увидит Спасителя.
По преданию, старец Симеон был одним из семидесяти переводчиков, которые по поручению египетского царя Птолемея (основателя Александрийской библиотеки) переводили Ветхий завет на современные в ту пору языки. С еврейского на греческий. Составлялась Септуагинта (книга семидесяти, семидесятница). Симеону достался фрагмент с пророчествами Исайи. Переводчик усомнился над местом, говорящим, что Мессию родит дева. Он перевел: молодая женщина. Хотел даже выскрести «деву» из оригинала ножом, но руку его остановил Ангел. За сомнения и неточность Симеон был наказан бессмертием. Отпустить его умереть мог только родившийся от Девы, Безлетный. (Отсюда по его словам составленное: «Ныне отпущаеши».) Ко времени встречи с Христом Симеону было триста лет (по другим данным – сто, он жил в первом веке до Р.Х.). Оттого была его великая радость. Симеон взял младенца на руки (Иисус: «не старец Меня держит, но Я его держу, ибо он от меня отпущения просит») и сказал Марии: огонь ты носишь, чистая. Исайя очистился от Серафима уголь приемши.
*
Это праздник всех христиан. Уточнения несущественны; католики отмечают Сретение 2 февраля (мы 15-го), для них это день свечей. В Польше для обряда очищения в костелах в этот день святят свечи, и целые процессии с горящими свечами обходят городские улицы и окрестные поля.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЛУЧА
Однажды на Сретение, рано утром я зашел в Архангельскую церковь, ту, что на Чистых прудах, за Почтамтом. Там два храма: один Архангельский в Меньшиковой башне, в коем высоты больше, чем ширины, и рядом малый, приземистый, наоборот, заметно раздавшийся в ширину, Федора Стратилата. Службу в нем правят раньше, чем в Меньшиковой башне, и мне все никак не удавалось застать ее в этом малом храме.
Погода в то утро стояла сырая и промозглая; свет от облаков был смутен, белес и (с недосыпу) резал глаза. На службу я и в этот раз опоздал; наградою была ширина в опустевшей церкви непомерная. Храм сей, как старый «Запорожец», машина-мыльница, снаружи мал, внутри же необыкновенно поместителен.
Я пошел осматривать иконы; одна меня задержала. Многонаселенная икона-календарь (на весь год; святые, точно войско, стоят отрядами по месяцам). Я стоял и раздумывал, не постигая, отчего в середине иконы двенадцать больших праздников изображены против часовой стрелки, а вся икона, весь год — по часовой, в самом деле, почему? И тут за киотом в тесном закутке запела женщина. Пробовала голос: звуки были отдельны, почти случайны, но все до одного прекрасны. Потом, также будто бы случайно, над церковью заколотил колокол и вдруг все звуки сошлись в неясную симфонию: поющий гаммы голос и звон слились с беспорядочным хождением служек (они отирали подсвечники большими кистями и тихо переговаривались), с общей суетой, пьяными бродягами в сенях, холодом и порывами ветра на улице. Симфония показалась мне горизонтальна, как будто звуки ее нес по земле ветер.
На недавнем Крещении в Богоявленском соборе (см. выше) купол ощутимо шел вверх, синий свет из него так же медленно оплывал вниз. За месяц время поменяло вектор: двинулось по земле, потекло изо дня в день.
Я перешел в Меньшикову башню, служба здесь только начиналась. Царские врата были открыты настежь, священник-грек переодевался, поднимая медленно, картинно руки со скрещенными пальцами. Народ прибывал, и уже сделалось тесно, одной из последних протиснулась девочка, румяная дылда в полосатом вязаном колпаке и с рюкзаком за плечами — как вдруг.
Солнечный луч, пробивший где-то там, наверху белесую преграду туч, которому на земле открывалась одна только узкая щель при входе с юга, из переулка, через двор, прошил пространство и вырезал в нем две вертикальные колонны царских врат. Ему было жизни одно мгновение, и он нарисовал за это мгновение полную перспективу — сперва облил сбоку слепящим светом иконостас, выявив максимально глубину колонн и наличников (перед тем полотно иконостаса было темно и плоско), а затем, переместившись в алтарь, нашел тяжелое завитое семисвечие и неопознаваемые мелкие предметы. Все зажглось. Два этажа глубины (три – я стоял у самого входа, в притворе) открылись за одну минуту, нарисованные, явленные одним лучом. Три — одним.
Луч, линия, обегающая сферу, режущая ее, проявляющая в ней глубину и дробную безразмерность, — все знаки Сретения, праздника линеарного.
*
В этом празднике верующее человечество начинает вьяве приобщаться к Богу. Начинает видеть его. (Свет идет лучом навстречу человеку: из четырех измерений — в три.)
Также и в истории: после первых «январских» веков существования церкви начинает проявляться канонический облик Христа. Одновременно с этим проступают черты христианского храма.
Сретение празднует начало храмостроения как осмысленного, прямо-пространственного процесса.
1045 год. В Новгороде на Сретение по повелению Ярослава Мудрого начали строить Софийский собор (строили те же мастера, что и в Киеве).
Луч Сретения обозначает новое пространство, остро, насквозь, проницает его; само Сретение подразумевает пространство большее, поскольку представляет столкновение, сумму времен многообъемлющую.
*
Недавно в Меньшиковом храме я увидел роспись — в том месте (над входом), где положено быть лику, иконе. Вместо нее был нарисован храм: массивный, одним телом, с малыми окнами, скала посреди пустыни. — Где же икона? — Это и есть икона, — ответили мне, — это такая особенная икона, в память не человеку, но храму.
МОСКОВСКИЙ КОМПАС
Сретенка
Как «луч» Сретения проникает Москву, как обозначает (обещает в ней) пространство?
Следует рассмотреть улицу Сретенку, попытаться разгадать заложенный в этом названии московский смысл.
Вот он: Москва (в плане) похожа на компас; на нем улица Сретенка есть стрелка, указывающая прямо на север. Вверх.
Обозначение верха и низа есть уже помещение в пространство (неявное).
Стрелка москвокомпаса двести с лишним лет была видна воочию: улица завершалась Сухаревой башней, остроконечной, похожей на ракету. Башня поднималась на тридцать сажен и уже основанием своим о трех этажах превосходила все окрестные здания. К тому же подпираема была холмом и потому была видна в Москве отовсюду.
Ориентация многоэтажной стрелки нарисовалась довольно показательна. В августе 1689 года, во время столкновения с регентшей Софьей юный Петр бежал по Сретенке из Москвы на север, в Троицу. Из девяти стрелецких полков Москвы бежавшего Петра поддержал лишь один — полк Лаврентия Сухарева, который держал оборону города именно на Сретенских воротах Скородома (деревянной крепости, по контуру которой прошло затем Садовое кольцо). Отсидевшись в Троице, Петр удержал власть и в благодарность Сухареву в 1692 году постановил построить на «верной» дороге для нужд образцового подразделения новую полковую избу. В составе деревянной крепости появился каменный зуб непомерной величины. Затем разобрали крепость — зуб остался. Через много лет по возвращении из-за границы Петр велел его надстроить, чтобы придать полковой избе облик европейской ратуши. Избу украсила высоченная каменная стрела, в коей утверждены были часы, отбивавшие новый, европейский счет времени. К тому же наверху, у самого ее наконечника размещалась обсерватория. Вертикаль северного направления обретала новый смысл – теперь отсюда стартовал взгляд вверх, в недвижный фокус универсума. В нижних этажах располагалась библиотека, в сердцевине которой, в центре тяжести каменной громады, утвержден был медный глобус семи футов в диаметре.
Сооружение значительное (на тот момент самое большое светское здание Москвы), начиненное атрибутами географическими и астрономическими, — сюда же следует отнести и то, что с 1701 года в башне помещена была Школа математических и навигацких (!) наук, — все оставляло впечатление, что Петр хотел установить в этой точке новый, «магнитный» полюс столицы.
Так этот человек-луч, царь Стрелка начал двоить Москву и одновременно показывать ей саму себя. Это сретенский сюжет: как раз тот, что нам нужен.
Следует признать, что «ратуша», украшенная на старомосковский манер галереями и окнами с петушиными гребнями, европейского духу Москве не придала. Более того, сама башня поместилась, точно на полдороге, между двумя не похожими одна на другую эпохами. Межвременье в ее облике явственно было ощутимо. Как будто и в самом деле «ракету» Сухаревой башни окружал космос, только это был не тот космос, для обозрения которого пригодилась бы упомянутая обсерватория. Нет, не тот. Башню обнимала «москвопетербургская», ментальная, сквозящая в самом сознании русская трещина.
Каменная оглобля Сухаревки помещалась в провале свободно, никак не сходясь с обступающим ее одноэтажным дробным городом. Зрелище двоилось, распадалось на вектор и расходящуюся под ним пустоту.
Это так же важный знак: членение «москвотела», тела времени, заведомо конфликтно: то и дело вместо пространства грозит обнаружить себя пустота, вакуум.
Стоит отметить эту пару, «вектор-пустота» и за нею: а) стремление утвердить в зыбком московском пространстве уверенную линию, ось, стержень, перпендикуляр, и б) невозможность органично совместить эту прямую с кривой, питерскую регуляцию с беспорядком Москвы.
*
В 1934 году большевики снесли стреловидную башню. За ней сразу же открылась восьмиэтажной высоты дыра до самого полюса. Она была столь остро ощутима, значение закрывающей полярную скважину вертикальной фигуры оказалось для Москвы настолько велико, что через некоторое время по тому же направлению была нарисована новая «магнитная стрелка», куда грандиознее прежней: Останкинская телебашня.
Кстати, если присмотреться внимательно, то памятник героям космонавтики, что перед входом в ВДНХ, с сидящим Циолковским внизу, высоченным трамплином и никелированным огурцом наверху есть в ту же небесную щель остро направленная стрела.
Тут же и космос, и «Космос»: Сретенские, Сухаревские напоминания.
*
Еще о Сретенке (обнаружили ось). На нее нанизывается (извлекается из пространства истории), делается видно следующее.
В 1395 году на Москву шел Тамерлан. Московский князь Василий собрал войско и стал с ним за Коломной, на берегу Оки. В поддержку и успокоение города и войска из Владимира, у митрополита Киприана испрошена была икона Владимирской Божией Матери. Две недели икону несли на руках в Москву, и 26 августа у деревянной церкви Марии Египетской на Кучковом поле дядя Василия московского, князь серпуховской Владимир Андреевич с боярами и духовенством встретил икону. После чего она перенесена была в Кремль, в Успенский собор. Того же 26 августа Тамерлан отдал приказ войску повернуть прочь от Москвы. Согласно легенде, Богоматерь явилась во сне Тимуру и повелела оставить Русь.
Встреча составила главнейший смысл события и определила топонимику места.
Дорога (ось), по которой везли икону, стала Сретенкой. Сретенка запомнилась как тайная граница, на которой остановился Тамерлан и его восточное — всей восточной половиной мира нашествие на Москву.
*
Спустя триста лет, в Смуту, город залило с запада — до Москвы дошли и заняли Кремль поляки. И тогда на этой же северной оси учреждено было Гуляй-поле, которое было не поле, но крепость, устроенная князем Дмитрием Пожарским вокруг своего дома на Лубянке. Здесь москвичи держали оборону ввиду пошатнувшегося центра. Именно отсюда пришло освобождение столицы: через Никольские ворота Китай-города ополчение приблизилось к Кремлю.
Так на оси Сретенки, оси симметрии Москвы был положен предел западу.
Здесь же проходил путь юного Михаила Романова – новоизбранный царь, основатель новой династии, ехал по Сретенке из Троицы в Кремль. По определению позднейшего летописца, после Смуты и трясения на 1 мая 1613 года после встречи царя на Сретенке в городе окончательно установилась «романовская весна».
Раз за разом московская земля выкарабкивалась к свету, подтягиваясь за улицу-ось.
*
Как будто черта эта, проведенная снизу вверх по карте, должна служить границей не столько между западом и востоком, сколько между покоем и движением, тишиной и бунтом, свободой и несвободой. Северный вектор Москвы остается до сих пор фигурой достаточно сложной, двуединой, во всяком смысле вертикальной.
Все сходится. Царь Петр шагнул по Сретенке, как по маршруту уже обозначенному, осевому, — широченным шагом (он сам был фигурой такой же: вертикальной, двоящейся и двоящей). Шагнул в самый пролом и космос.
И стало два Петра.
БАШНЯ-РАКЕТА И ЯКОВ БРЮС
Вспоминается Яков Брюс, сподвижник Петра и, по убеждению Москвы, колдун и темный провидец. Брюс сидел в Сухаревой башне — именно в проломе, в космосе — в обсерватории и оттуда проницал умом пространство и время.
В этом наблюдении Яков Вилимович явно зачерпнул лишнего. (Есть легенда о том, как Брюс выдумал деревянную птицу, построил ее и летал над Москвой и взял однажды с собой Петра, притом не просто так, а во сне, чтобы не испугать.)
А Брюсов календарь? Два века он наводил на Москву ужас. Спрашивается, что такого особенного было в том календаре?
Начнем с того, Брюс вообще его не составлял, но лишь надзирал за работой Василия Киприянова, который тем более никаких прозрений в будущее не строил, но лишь перелицевал заграничный календарь, немецкий, в коем проставил на несколько лет вперед восходы и заходы солнца. Календарь при самом косвенном, начальственном участии Брюса был выпущен только один, за 1709 год; больше «Петров колдун» этим не занимался. Однако этого оказалось достаточно.
Самые страшные сочинения, сказки и легенды и за ними напряженные пересуды нескольких поколений москвичей последовали в ответ на это скромное начинание. Оказалось, что календарь предсказывает жизнь с большой вероятностью на много лет вперед (вариантов календаря составлялось несметное количество).
А сказки о мертвой и живой воде? Брюс разнимает на части своего ученика и составляет его заново. Затем, спустя девять месяцев, колдун прыщет на тело ученика живой водой, и ученик просыпается, жив и здоров. Так, согласно еще одной легенде, заканчивает свою жизнь сам ужасный всевидец. Сговорившись с тем же учеником, он проводит опыт над собою, дабы против природы омолодиться. Дело кончается тем, что ученик с женой колдуна договариваются и не только не оживляют его, но даже не сращивают, а, расчленивши, прямо по частям и хоронят, здесь же, в башне, после чего живут во блуде. Затем появляется Петр и жестоко наказывает обоих, Брюса же более не воскресить, поскольку рецепт зелья времени потерян навсегда.
Между прочим, Брюс был похоронен не в башне, но, как и полагалось ему, на Немецком кладбище. Зато могила его сделалась на долгие годы обиталищем невнятных сил, теней и духов. Домов Брюсу приписывали в Москве несколько, и все как один, они были отмечены чертовщиной. В одном, кажется, в Большом Харитоньеве переулке — от Сухаревки недалеко — в стену был помещен заколдованный камень с письменами. Расшифровав надпись и повернув камень, можно было добраться до клада и проч.
Все это не о Брюсе, но о тени его. Той тени, что за всяким человеком-стрелкой, дающим некоторый существенный ориентир (так же и Сретенка есть несомненный ориентир на круге московского компаса).
Но как страшна для Москвы эта тень! Она прямо проваливается в пустоту, которая и есть для Москвы петрово пространство.
*
Здесь важно различить «пространственный» прием Петра, первый — сретенский — опыт преобразования Москвы, который, будучи применен в дальнейшем во все увеличивающемся масштабе, привел к раздвоению столицы и образованию Петербурга и, неизбежно, к революции. Все это связывается в одну февральскую картину Москвы, где трещина между зимой и весной, покоем и движением показательно совпадает с петровским сюжетом, — и с улицей, идущей из центра, по карте вверх, к Полярной звезде — строго вертикально.
*
Заметки в февральском и мартовском календаре, которые производились без определенного плана (наверное, так сказалось сезонное предпочтение), составились в короткую цепочку, на первый взгляд, особо не связуемую. И все же есть нечто общее в этих записях: все они так или иначе говорят о линии, о связи и разрыве, о трещине, о петербургских нестроениях.
21 февраля 1722 года. Петр I издает Указ о престолонаследии в империи.
Того же 21 февраля, 1816 года. Начало движения декабристов.
24 февраля 1882 года. Началась телефонизация России.
1 марта 1861 года. Отмена крепостного права.
1 марта 1881 года. В 3 часа 30 минут по полуночи умер после покушения Александр II, царь-освободитель.
2 марта 1855 года. Умер российский император Николай I.
2 марта 1917 года. Николай II подписал отречение от престола в пользу своего брата Михаила.
11 марта (по старому стилю) 1801 года. В замке Архангела Михаила (Инженерном) в Петербурге убит заговорщиками Павел I.
Что-то последние четыре пункта уж очень мрачны. Это уже тенденция; сказывается невольное намерение собирателя, готового услышать в феврале один только революционный противуромановский тон.
И все же можно отметить общее февральское напряжение петербургской (именно романовской) сферы, той, что разрешилась в 17-м году «масленичной» революцией.
*
Еще раз: февраль — это «петербургский сезон» в Москве. Мы разбираем московские праздники и церемонии, тенденции и предпочтения, вольные и невольные. Картина революции, равно и метафизический ее чертеж, в самом Петербурге, несомненно, имеет свои смыслы и сюжеты, резоны и перспективы.
Иногда на одно и то же событие две столицы смотрят с противоположных сторон; что для одной хорошо, правильно, для другой фатальная ошибка.
Москва желает на свой лад праздновать февраль. У нее есть для него церемонии куда более комфортные, хоть и на ту же тему (встречи времен), но без душегубства и разрезания города геометрическим «скальпелем» (меридианом).
МАСЛЕНИЦА
Масленица — праздник переходящий, но он уверенно соотносится со «стационарным» Сретением. Связь между ними неслучайна. Оба праздника говорят о встрече времен, об их напряженном диалоге. По-прежнему две стороны в февральском диалоге, две точки на чертеже очевидны: Сретение соединяет Ветхий и Новый Заветы, Масленица — зиму и весну.
История Масленицы уходит корнями в глубокую древность. В день Сретения наши предки-язычники поклонялись Солнцу: жрецы Солнца совершали обряды встречи и приветствия светила, призывали тепло. А когда Солнце оказывалось в зените, сжигали куклу, сделанную из соломы, так называемую Ерзовку. Она олицетворяла дух огня и бога любви. С утра ее украшали дарами и подношениями: цветами, лентами, праздничными одеждами, носили на шесте, обходя дома и долы. К ней обращались с просьбами о благополучии и процветании. А потом сжигали (отправляли посылку с просьбами богу прямиком на небеса).
Ерзовка горела и тем прогоняла холод. Чем ярче и жарче горела, тем урожайнее впереди виделся год.
1 марта — Ярило с вилами. Вздевает зиму на вилы.
Март на нос морозом садится. Марток – надевай двое порток. Весна не установилась, еще очень холодно, спереди и сзади зима.
*
В самом деле, душе еще холодно, откуда-то с изнанки дует. От этого только сильнее желание весны. Зима уже порядком надоела, «будничный» сезон (см. выше: Две зимы) закончен. Календари, церковный и светский, в общем желании праздника вновь сходятся. Первые лучи обещают тепло, как на церковном «чертеже» года сретенский луч обещает будущее храмовое пространство лета. В эти обещания верят все; зазывание весны усиливается, ее выкликают со страстью, с перебором — так Масленица сама себя греет. Она раскрашена, как петух, цвета на ней горят не хуже огня на кукле Ерзовке. И этот перебор цвета понятен: глаза, утомленные долгой зимней белизной, согласны на пожар в цвете.
*
Внимание к цвету в принципе для Руси характерно. Даже в «пейзаже» русского шрифта Фаворский ищет цвет. У Шмелева Масленица вся идет цветными пятнами: золотая канитель, пряничные кони, блины, пылающие печи, «синеватые волны чада в довольном гуле набравшегося народа».
Идет поиск характерной праздничной формы, единой, годной Москве в качестве эмблемы. Масленица дает свой рецепт такой формы — необъятного (солнечного) блина.
Петр точит на него «сретенский» нож.
*
Голодный февраль привносит в почитание чувственность. Бог со сладостью поедаем. Это рискованное действие, которое немедленно по окончании праздника оборачивается коллизиями Великого поста (см. далее главу Птицы, рассказ «Стыд»).
Этот риск оправдывается творчеством: Москва не столько ест, сколько художествует с едой.
В советское время эту традицию сохранить было непросто. Не потому, что забыли Масленицу, просто отмечали ее немного постно, с этнографическим уклоном. Для настоящего художества нужна большая вера. Я слышал, что в одном из московских ресторанов в эти дни подавали блин в виде плана Москвы, на котором поочередно икрой, красной рыбой и селедкой были выложены: Кремль, Бульварное и Садовое кольцо. Широко, но все-таки формально.
Кто, интересно, ел Кремль, с какого конца откусывал?
В КАЖДОМ ОКОШКЕ ПО ЛЕПЕШКЕ
Масленица в России всегда означала нечто большее, нежели обыкновенный праздник. Это было рисование едой. Нагромождение на столе блинов представляло в первую очередь зрелище: их стопки, пирамиды и башни весьма живописно погружались в половодье соусов, приправ и начинок. Последние были также колоритны: от обыкновенных крошеных яиц на масле, сметаны, зайчатины и соленых грибов до заумных, сложно составленных рецептов, кои предназначались для сооружений многоэтажных, где блинные перекрытия разделяли до двенадцати видов мясной сырной, овощной, медовой, винной и прочей мешанины, разнорыбицы и пестрокваши. Так собиралась красочная панорама — сытого, безмятежно праздного мира. Мир был повернут к человеку широким, лоснящимся от счастья лицом.
Эта личность представляла собой Солнце, восстающее из зимней спячки.
Солнце встречали — отсюда название первого дня масленичной недели.
Встреча-понедельник. Весь народ высыпал на улицу. (Кто оставался и хоронился в доме, приближал собственные похороны.)
За ним следовал Заигрыш-вторник. В деревнях ряженые «заигрывали» у окон. Таскали от избы к избе соломенный сноп, который постепенно наряжался. Иногда вместо него на длинном шесте таскали голик, голый веник («брат» Ерзовки). Ветки веника украшали цветными тряпками-скудицами. С тряпками уходили из дома скудость и болезни. В этот день по традиции свахи присматривали невест.
Среда была Лакомка.
Первые три дня считались подготовительными, далее начиналась широкая, настоящая масленица.
Разгул-четверг, открывающий потешные сражения и кулачные бои. Широкий четверг: начиналось большое катание в санях, обязательное для всякой уважающей себя семьи, которое длилось до субботы. В четверг молодые люди составляли новое чучело, собственно Ерзовку (название ее было разно) из соломы и ветхой одежды. Чучело возили по окрестностям с гиканьем и криками и до воскресенья устанавливали на катальной горке.
Вариант: голик с тряпками-скудицами выносили за деревню на пригорок. К нему приносили худую солому, к примеру, из матраса, на котором лежал больной человек. Также шли в дело домашняя рухлядь, рваные лапти, сено, которым отирали с отелившейся коровы пот.
Тут уже угадывается некое санитарное действие, побочное, к тому же отбивающее аппетит.
В четверг — к теще на блины!
*
Пятница — Тещины посиделки (вечерки). Зятья угощали тещ. Горки поливали водой.
Суббота — Золовкины посиделки. Молодые невестки принимали родных со стороны мужа. Бабы мирились. В этот день проходил обряд, именуемый «целовник», прославляющий молодоженов. Молодые выходили кататься с горы на санях. Перед спуском они кланялись народу, внизу же им нужно было целоваться без перестачи, пока не надоест зрителям.
И наконец, Прощеное воскресенье, широкая масленица. Сооружается масленичное колесо (солнце), в землю втыкается шест и на него одевается оное колесо, украшенное тряпками, пуками соломы, с подвешенными старыми корзинами и дырявыми бочками. Вся пирамида поджигается под пение и пляски; пепел от нее затем выносится на поля.
В воскресенье проходили также проводы, сожигание четвергового чучела. Его водружали на сани, в которые впрягались парни, катали по деревне и вывозили в поле, где посеяна была рожь. Сани сопровождала общая толпа, которая кривлялась и скоморошничала: селяне изображали разом и попеременно скорбь и радость. В иных местах впереди процессии шла женщина, наряженная попом. Она кадила лаптем и время от времени вскрикивала «Аллилуйя!».
В поле на чучело набрасывались всем скопом и разрывали его тело по частям. Затем останки торжественно сжигались и по полю разбрасывали пепел. (Этот обряд проходит и по другим случаям, но на Масленицу он наиболее ярок.)
В этот день все просили друг у друга прощения.
В понедельник после Масленицы катали в санях старух. Их возили по полям, чтобы лен был долгий.
Это были обычаи в большей мере деревенские. Москва не могла их позабыть, потому что во все времена оставалась наполовину деревней. К ее масленичному сочинению добавлялась фантазия горожан, постепенно оживающая.
Вот случай, возможно, послуживший началом одной известной пословицы. Она звучит так: московские невесты: в каждом окошке по лепешке. Звучит обидно. Кстати, этот случай, если он вообще имел место, непосредственно московских невест не касался. История следующая.
Как-то раз на Масленицу хозяин трактира на Маросейке украсил окна своего заведения блинами — прямо налепив их горячие физиономии на стекло. Интерьер потемнел и пожелтел; на улице же стало как будто светлее. Прохожие приветствовали солнцетворение. Услышав их голоса, хозяйка высунулась из окна, желая присоединиться к приятному разговору и заодно попенять супругу за то, что развел нечистоту, и теперь от жирных блинов стекла засалятся до такой степени, что смерть ей придет за отмыванием. Тут будто бы и произошло рождение злополучной пословицы. Проходящий мимо острослов поглядел на фасад и узрел во всех окнах широкие «лица», — причем в крайнем слева окне сияло лицо не менее остальных солнечное, но при этом улыбающееся и что-то вдобавок говорящее. Прохожий указал на него пальцем и закричал: Смотри, Москва — в каждом окошке по лепешке! Улица покатилась со смеху. В одно мгновение шутка облетела весь город и на следующий день была уже пословицей. Спрашивается, при чем тут невесты?
*
Москва из всего готова устроить церемонию, она умеет церемониться и тянуть время. Петербург другое дело, это господин деловой и стремительный. Тут стоит еще раз вспомнить анекдот о Масленице, с празднования которой в Петербурге началась революция.
Петербург, последовательный, «линеарный» господин, не нашел нового рецепта праздника — сложного, карнавально конфликтного, который должен был состояться при переходе из зимы в весну семнадцатого года. Трудно было его найти при том составе времени: оно было рыхло, голодно, оно сретенским образом двинулось с места; оно было петербургски проектно. Тут все сошлось роковым образом.
Несколько русских календарей, несколько способов счета времени и пространства, распались. Составные части русского общества к тому моменту давно уже пребывали каждая в своей эпохе. Прежняя оболочка (петербургская, рациональная, нововременская) их уже не удерживала — Россия не представляла собой единого «праздничного» помещения. То, что случилось в феврале в Петербурге, было неизбежно (потому что случилось в феврале, в Петербурге).
Разошедшиеся пространства — столицы и страны — словно облака, пробила молния. Составные части России рассыпались — с искрами, с кровью, расстреливая, перетирая друг друга в порошок. Революция и гражданская война: ужаснее этого сюжета ничего придумать невозможно. Наверное (вот истинно праздные грезы) нужен был рецепт весенней церемонии куда более искусный, чтобы перевести страну через опасный «сретенский» порог; но все было против этого — война, голод, фатальные внутренние несогласия не дали даже приблизиться к примирению.
РОМАН-КАЛЕНДАРЬ
Сретение
В романе-календаре Толстого пункт Сретения отмечен очень точно, хоть праздник и не назван прямо (просто сказано: был праздник).
Вот это место: похищение Наташи Анатолем Курагиным (том II, часть V, главы VIII —XVII). Оно должно было состояться точно на Сретение 1812 года.
И тут, как и в сцене Святок, интуиции не подводят Человека Москву: все написано верно. Самый смысл праздника сохранен.
Сюжет на ощутимом переломе: долгое («зимнее») ожидание Наташи своего жениха вот-вот должно закончиться. Ей предстоит перейти из одного состояния в другое, из своей семьи в чужую, из «Ветхого» Завета в «Новый». Остается одно мгновение — то именно, что между: только перешагнуть его, переступить один шаг. И вдруг она шагает не через, а в самое эту между, в странную щель, которая называется «сейчас». Где нет ни прошлого, ни будущего, где все можно — Толстой несколько раз повторяет это «все можно». Никаких обязательств, которые связаны с прошлым и будущим, нет: ты свободен.
Это ли не революция?
Толстого самого чрезвычайно интересует это (революционное) «сейчас», где «все можно». Он часто испытывает своих героев теми же испытаниями и соблазнами, которые сам прошел (а чаще не прошел).
Он знает, что такое пропасть мгновения, куда валишься, как в бездну. Это не плотский соблазн, который Толстой, как правило, оставляет в этом романе за скобками. Нет, это соблазн сознания, которое, как выясняется, легко сбрасывает вериги обязательств перед вчера и завтра и как будто поворачивает в сторону от общего потока времени, чтобы через боковую дверцу с надписью «сейчас» уйти куда-то в сторону, в иное.
Толстой по-сретенски разыграл сцену похищения, перевернул мир вверх ногами.
Сретение у него законным образом, по календарю совмещается с Масленицей. Масленица в романе тем более зашифрована; зато наяву карнавал — непременный спутник Масленицы. Вновь являются «ряженые»: теперь это артисты в театре. Театр выписан чрезвычайно подробно — все скоморошьи детали на месте.
Дело начинается за несколько дней до Сретения, именно в театре. Вспомним: сначала представление мало занимает Наташу; тут Лев Николаевич объясняет весьма подробно, что она просто не попадает в такт, — вот и актер на сцене даже ногой притоптывает, чтобы попасть в такт, в нужное мгновение (эта деталь показывает, насколько сам автор в этот момент хладнокровен и расчетлив). И вот приходит нужное мгновение: появляется кукла в белом (Анатоль: совершенная кукла, истукан), рядом с ней еще одна, в персидском халате (Долохов, этот просто стоит на границе света и тьмы, жизни и смерти, как тогда, при Аустерлице) — и театр как будто выворачивается наизнанку: в одно мгновение вокруг мир иной и «все можно».
Наташа угодила в такт, в самое «сейчас».
Все дальнейшее есть путешествие в коконе мгновения (свободы): переодевания, заголения перед Элен, записки, французские декламации — актеры всегда рядом, не актеры, так цыгане или этот раешный Балага, ямщик, едучи на котором, «все можно». Привычным образом скоморошествуют петербуржцы Куракины; на них в любое мгновение все готов свалить Толстой: подлая, бессердечная порода — откуда взяться сердечности, если они куклы?
Апофеоз «масленичного» спектакля приходится на вечер Сретения; семья ушла в церковь, на праздник, суть которого соединение времен — Наташа остается дома, она провалилась между временами.
Прошлое закончилось, будущего у нее нет, а если явится, то чудом. Наташа вся в настоящем: в «сретенском», проникнутом пустотой проломе.
Так Толстой отмечает в своем романе-календаре праздник Сретения. Его интуиции остро чувственны, безошибочны, пристрастны. Еще бы — его Москву (Наташу) соблазнил Петербург (Анатоль) пустотой своего «сейчас».
*
Стоит отметить два момента. О первом уже было сказано: Наташа с ее «сейчас все можно» действует революционно: по ее поведению и еще более по тому, как обставляет Толстой всю сретенскую сцену, можно судить о том, что такое русская революция изнутри. Насколько она спектакль, порыв, отсутствие расчета, переход в «кокон» иной логики, через который «кокон» уже не достучаться извне. Насколько февральская революция (Наташи и России) была заведомо провальна и карнавальна, насколько у нее не было будущего: все обернулось в скоморошьи маски и «сейчас».
Второй момент более сложен; он как будто вне календаря и его последовательно проходящих сезонов. Толстой вообще особо не смотрит в праздничный календарь (исторический — другое дело, в нем он целиком, с головой, со всем своим ясным умом).
Праздничный календарь не столько для ясного ума, сколько для чувства. Толстой празднует мгновение, пишет вспышкой, этим как раз Наташиным «сейчас». Он в центре события, он и есть событие. Не он следует за календарем, но календарь следует за ним, надеваясь на чувство Толстого то одной, то другой праздничной одежкой. Вот вспыхнуло чувство — что такое, почему? потому что Рождество. А это что? Святки. Вот пришло Сретение; Толстой не исследует Сретения, он только чувствует его «революционные» предрасположения, его позыв к прыжку, рывку и бунту — так чувствует, так играет сам в «сейчас все можно», что выходит готовый праздник.
*
Пушкин в Михайловском, в своем праздном календаре Сретение ничем особым не отмечает. (Он как бы умер, как Андрей Шенье.) Продолжается чтение, привыкание к новому звуку.
Нет, есть одна заметка: в конце февраля ему приходит письмо (от брата), где тот пишет, что опубликована первая глава «Евгения Онегина». Пушкин вспоминает ее, точно оглядывается, и вдруг понимает, что это прежнее, прошлое, от которого он как будто перешагнул на другой берег. Теперь он другой, он в другом времени и слова пишет другие. Пушкин теперь пишет четвертую главу «Онегина», которая так отличается от первой, что он вынужден писать к ней преамбулу, где объясняет всем, но прежде всего самому себе, как нынешние его стихи отличны от тех, «прошлогодних». Те словно бесплотны, эфемерны, там все был сон; теперь он готов проснуться.
Его зима заканчивается.
*
В устройстве Сретения все просто, и вместе с тем запутано, опасно, хрупко.
Все просто на «чертеже», где к первому большому празднику добавился второй, и вот уже у нас не одна (январская, рождественская) точка, а две, вместе со сретенской. Между этих точек рисуется линия, протягивается дальше в глубину года — луч, протяжение света и времени.
Прибавилось измерение (бытия), год вырос на один «шаг».
Москву пронизал Сретенский «луч» — меридиональная, важнейшая ось. Проник мгновенно, так и положено при переходе от покоя к движению: эти состояния разделяет мгновение, кратчайшее из всех возможных.
Такова скорость света, луча, взгляда: Москве выпадает чудо узрения, различения самое себя и Иисуса Христа.
Сложность в том, что эта схема не укладывается напрямую в течение московской жизни. Граница между зимой и весной в Москве не то что не мгновенна, но невообразимо растянута.
Или так, еще сложнее: она мгновенно-протяженна.
Праздник перехода от покоя к движению может растянуться месяца на два. Чтобы вынести это, необходимо великое терпение.
Не вынесешь, не выдержишь, шагнешь во «все можно» — все, выноси святых, жди революции.
В феврале две наши столицы вступают в открытый «геометрический» конфликт. Его можно назвать метафизическим, можно поведенческим: слишком по-разному Москва и Петербург относятся к самому понятию движения (времени, во времени).
Питер едет, как машина. Москва не машина — мошна времени. Примерно так: она центроустремлена и в пространстве, и во времени; для нее учеба чертить линии (двигаться равномерно, мыслить рационально) растягивается с XIV века по XIX.
Питер, напротив, все куда-то устремлен, директивен. Он раскачивает, тащит с места тяжелый воз Москвы.
Толстой, остро ощущающий конфликт двух столиц, иллюстрирует его «сретенской», масленичной сценой — Петербург (Анатоль) соблазняет Москву (Наташу).
Это соблазн революции: без-вчерашнего и без-завтрашнего состояния.
Столицы расходятся в стратегическом устремлении; ткань времени между ними натянута до предела. При стечении попутных (бедственных) обстоятельств она рвется революционным образом.