Geum.ru

Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах сочинения том десятый 1898-1903    Содержание       рассказы и повести 1898 1903 гг.       Узнакомых (рассказ)

Вид материалаРассказ

Содержание


Расстройство компенсации
Подобный материал:
1   ...   23   24   25   26   27   28   29   30   31
3

  

   В некоторых рецензиях на рассказ "Невеста" еще были отзвуки специфически "чеховской" проблематики, традиционной при обсуждении едва ли не всякого нового его произведения. Так, М. О. Гершензон писал, что "этот рассказ, как большинство рассказов Чехова, не картина, а эскиз", персонажи Чехова -- "все-таки не портреты, а силуэты". Традиционен и упрек в немотивированном изменении характера персонажа: "Новой Нади почти совсем не видать: какой переворот произошел <...> в ее душе -- об этом трудно догадаться по тем немногим внешним признакам, которые дал художник" (М. Гершензон. Литературное обозрение. -- "Научное слово", 1904, No 1, стр. 135).

   В другой рецензии говорилось, что рассказ "страдает большой схематичностью. В маленькую рамку заключено слишком значительное содержание, вследствие чего некоторые части его остались без надлежащей разработки. <...> Очень эскизны и слабо намечены Андрей Андреич и его отец, эскизна и сама Надя" (И. Джонсон (И. В. Иванов). Чехов и его рассказ "Невеста". -- "Правда", 1904, No 5, стр. 239).

   "Это типичный чеховский рассказ, -- отмечал М. А. Волошин, -- написанный в мягком тоне <...> с тонкими нюансами в настроениях и в немногих строках вырисовывающий целые категории типов и характернейшие черты момента" (М. Волошин. Литературные характеристики. -- "Киевские отклики", 1904, No 47-8, 8 января).

   Но все эти вопросы занимают в рецензиях место небольшое. Гораздо сильней, начиная с самых первых отзывов, критику интересовало другое -- общий тон, настроение рассказа. И здесь она проявила редкое в практике оценок Чехова единодушие.

   Отмечая "чисто чеховскую обстановку" рассказа, обозреватель "Северного Кавказа" заключал: "И мы уверены, несколько лет тому назад Чехов заставил бы этих героев медленно тянуть эту канитель, называемую жизнью <...>. Но, видно, времена изменились. И чеховская героиня-невеста не хочет этого медленного самоуничтожения" (Primo. Литературные заметки. -- "Северный Кавказ", 1904, No 6, 13 января). В творчестве Чехова, по мнению критики, появляется новый герой -- порвавший со своей средой, нашедший в себе силы для решительного шага. "Основной фон <...> чисто чеховский, хорошо всем знакомый по целому ряду других его рассказов. <...> Можно бы подумать, что и Надя <...> превратится в такую же мещанку, как и многие из ее подруг... Зная Чехова, это можно было предсказывать почти с полной уверенностью. <...> Из предшествующих героев Чехова ни один не позволял себе такого решительного шага, и уже одно бегство Нади на курсы должно быть признано новым этапом в писательской деятельности Чехова" (Вл. Боцяновский. Новый рассказ Чехова. -- "Русь", 1904, No 22, 3 января).

   Новый положительный герой Чехова -- это активный герой. "Если прежде его положительные типы в подавленном и беспомощном недоумении стояли перед пустотой и пошлостью нашего обывательского прозябания, то теперь они активно ищут отсюда выхода" (М. Гельрот. Из нашей текущей литературы. -- "Южные записки", Одесса, 1903, No 2, 21 декабря, стр. 31).

   Литературный обозреватель одного из провинциальных журналов именно так воспринимал общий тон критических высказываний о новом рассказе Чехова: "В последнем своем рассказе Чехов, по замечанию некоторых критиков, выступает с новым настроением, которое мало свойственно этому поэту скуки, тины, длинных тягучих мыслей <...>. Вместо слабоволия, нерешительности, среди пошлой обстановки просыпается от тяжелого кошмара живая душа" (В. X. Беллетристические новости. -- "Мирный труд", Харьков, 1904, No 2, стр. 204).

   Критики, близкие к социал-демократическим кругам, считали, что рассказ неопределенен, не указывает ясных путей или указывает не совсем те, какие нужно. "Оттого, что кто-то в одиночку перевернет свою жизнь, -- писал И. Джонсон в журнале "Правда", -- еще, пожалуй, немного выйдет доброго, -- только ему одному и будет лучше, как стало лучше Наде. Силы должны быть направлены на то, чтобы перевернуть жизнь общественную, а не только личную" ("Правда", 1904, No 5, стр. 244).

   С особенной энергией проводил подобную точку зрения В. Шулятиков: "Финал, говорящий о "живой" жизни, зовущий к ней, звучит, действительно, как нечто "новое" в устах г. Чехова. Но ... мы не имеем ни малейшего права преувеличивать ценность этого финала". Чехов, писал Шулятиков, чувствует "биение пульса времени". Но с вульгарно-социологической прямолинейностью он упрекал Чехова в том, что процесс нарастания жизни воспринимается им как ""идеологом" общественной группы, не стоящей на "большой дороге" истории. <...> Ничего определенного, ясно сознанного! <...> Неясными и неопределенными кажутся Наде задачи "новой" жизни и тогда, когда она уже стоит на новом пути... Автор оставляет их невыясненными до конца. <...> Мы не можем считать провозглашенный им "культ жизни" проповедью истинной жизни, ее победоносного развития. Подобная проповедь, как известно, составляет достояние иной общественной группы, чем та, которая воспитывает "чеховских героев"" (В. Шулятиков. Критические этюды. -- "Курьер", 1903, No 296, 24 декабря).

   Но большая часть критиков смысл и ценность рассказа видела не в указании каких-то конкретных дорог и даже не столько в образе самой героини, сколько в том общем мажорном настроении, которое возникает в рассказе.

   В. Ф. Боцяновский полагал, что "бегство Нади" еще "может быть поставлено в связь с несомненным стремлением ввысь других ранних героев Чехова" (называются герои "Скучной истории", "Трех сестер", "Дяди Вани"), и в сюжете до возвращения Нади из Петербурга не видел чего-либо принципиально нового. Но финал рассказа, "это смелое, живое слово" (имеются в виду прежде всего слова "О, если бы поскорее наступила эта новая, ясная жизнь...") -- "бесспорно, большая новость в творчестве Чехова" (Вл. Боцяновский. Новый рассказ Чехова, -- "Русь", 1904, No 22, 3 января).

   Различие в тоне первой и второй части рассказа отмечал и А. И. Богданович и тоже большое значение придавал финалу: "Бодрый, сильный аккорд, заканчивающий эту прелестную вещь, звучит в душе читателя как победный клич, как торжество жизни над мертвой скукой и пошлостью серой и однообразной обыденности. <...> "Невеста" г. Чехова -- это живой и яркий символ всего живого, протестующего, не укладывающегося в устарелые рамки серой провинциальной жизни" (А. Б. Критические заметки. -- "Мир божий", 1904, No 1, стр. 7-8).

   "Из нового произведения Чехова веет на читателя тот дух энергии, бодрости, веры в человеческие силы и в возможность завоевания этого близкого будущего, который, казалось, совсем покинул за последнее время его творчество. И притом -- что самое важное -- веет с силой, раньше в такой мере не обнаруживавшейся" (И. Джонсон. -- "Правда", 1904, No 5, стр. 243).

   Новый тон, новое настроение рассказа критика тесно связывала с изменениями в настроениях самого автора, а эти настроения -- с общественными переменами в стране. "Что касается до самого Чехова, -- заканчивал свою статью И. Джонсон (в ее начале он говорил, что рассказ "Невеста" имеет совершенно особый интерес), -- то он, несомненно, снова вступил в период бодрости и веры, и озаренное надеждой настроение как бы замолодило его творчество. На безусловную прочность этого настроения еще. может быть, рискованно уповать <...> Но что нынешнее его настроение, поскольку "Невеста" служит его выразителем, отличается небывалой раньше степенью бодрости и силы, это слишком ясно.

   И если литературу в лице даровитейших ее представителей справедливо называют чувствительным барометром, чутко отражающим состояние социальной погоды и предсказывающим близящиеся перемены, то с этой стороны последнее произведение знаменитого писателя приобретает еще и особый, огромный смысл" (там же, стр. 244).

   В некоторых статьях отмечалась скептическая нота, звучащая в последней фразе рассказа: "...покинула город, -- как полагала, навсегда". "Это "как полагала, навсегда", -- весьма характерно и производит такое же впечатление, как заключительные словечки некоторых песенок любви Гейне, расхолаживающих одним ударом лирический восторг" ("Мирный труд", 1904, No 2, стр. 208). "Чехов не может еще вполне отрешиться от его скептицизма и пессимизма. Весьма вероятно, что в последнюю минуту, быть может, даже в корректуре, он вставил это грустное слово. Без этого рассказ уж слишком не похож был бы на все другие произведения писателя", -- проницательно заметил Боцяновский. (Как известно, эти слова действительно были вставлены в корректуре.) "Но, -- заключал критик, -- этот, я сказал бы, робкий скептицизм не в состоянии парализовать силы яркого и живого, нового у Чехова слова" ("Русь", 1904, No 22, 3 января).

   При жизни Чехова рассказ был переведен на сербскохорватский язык.

  

   Стр. 204-205. Отеческого дара расточив богатство ~ пасохся окаянный. -- Цитируется лубочное переложение притчи о блудном сыне (Евангелие от Луки, гл. 15, ст. 11-32).

  

НЕОКОНЧЕННОЕ

  

РАССТРОЙСТВО КОМПЕНСАЦИИ

  

   Впервые -- "Журнал для всех", 1905, No 2, стр. 71-74.

   Вошло в издание А. Ф. Маркса (т. XI, 1906).

   Печатается по черновому автографу (ГБЛ).

  

   В ПССП (т. IX, стр. 693) предположительно датируется 1902--1903 годами. В полном собрании сочинений Чехова, изданном в виде приложения к "Ниве", "Расстройство компенсации" было датировано 1887 годом (т. 21, СПб., 1911, стр. 137-145, с подзаголовком: "Неоконченный рассказ"). Эта дата возникла, видимо, случайно: перед "Расстройством компенсации" в томе было помещено 14 рассказов 1887 года, опубликованных при жизни Чехова, эта же дата была отнесена к "Расстройству компенсации" -- последнему рассказу перед разделом "Наброски" (куда вошли: "У Зелениных", "Калека" и "Волк"). Родные Чехова вряд ли могли быть инициаторами этой датировки (в "Журнале для всех" и в посмертном томе марксовского издания дата работы Чехова над "Расстройством компенсации" сообщена не была).

   По почерку автограф можно отнести ко второй половине 1890-х годов. На автографе много редакторских помет, сделанных чернилами (в частности раскрыты все авторские сокращения). Получив его после публикации, М. П. Чехова написала карандашом на последней странице: "Рукопись, побывавшая в редакции "Журнала для всех". Как безбожно!".

   Чехов возвращался к рукописи неоднократно: он вносил всё новые и новые замены, зачеркивал фразы и абзацы. Есть его карандашные пометы: пронумерованы страницы, на первой странице зачеркнуто слово "насвистывать".

   Первая глава сначала кончалась фразой: "Как же быть?" (стр. 228, строка 16). Соединив эпизод посещения Яншиным станции с предыдущим, Чехов отделил "яншинскую" часть рассказа от следующей, в которой повествование начато с точки зрения сестры Яншина: "Вера Андреевна видела в окно..." (стр. 230).

   Михаилу Ильичу была дана сначала фамилия Новлянский, затем Бахович, и лишь потом Чехов остановился на Бондареве. Имя жены Яншина Леночка по всей рукописи исправлено из первоначального: Липочка. Жизнерадостный дачник со странной фамилией: Битный-Кушле-Сувремович -- имел сначала имя и отчество: Каэтан Иеронимович.

   Были устранены два эпизодических лица: из главы I -- "дама с сердитым лицом", которая сидела около книжного шкафа на станции, и из главы II -- горничная, вместе с которой Вера Андреевна вышла из залы в столовую, чтобы распорядиться насчет чая.

   Обычаи и "традиции" в доме уездного предводителя Бондарева, тяготившие Яншина, были охарактеризованы резче ("Тут в самом воздухе висит цензура") и подробнее (см. варианты).

   Подробнее говорилось также о самом Яншине и его переживаниях, о его страстном желании уехать куда-нибудь из этого мрачного дома.

   Долго не давалось Чехову образное решение мысли о путанице вопросов, мучивших Яншина. До уподобления их "невылазному болоту" ("стоило только решить какой-нибудь один, чтобы от этого еще пуще запутались другие") Чехов сравнивал их с грудой мелких камней (см. стр. 322, строки 32-41).

   В отрывке о Битном-Кушле-Сувремовиче был оттенок, характеризующий его бравирование оппозиционным настроением (см. стр. 325-326, строки 40-3).

   Выражение чувства в любовном письме из Флоренции звучало с еще большей экспрессией (см. стр. 328-329). Письмо заканчивалось словами: "Стоп. Зовут в table d'hote обедать. Не хочу!"

  

   В Первой записной книжке (1891--1904) есть заметка, в которой легко угадать первоначальный замысел рассказа: "В письме: "русский за границей если не шпион, то дурак". Сосед уезжает во Флоренцию, чтобы излечиться от любви, но на расстоянии влюбляется еще сильнее" (Зап. кн. I, стр. 81). Эту карандашную запись Чехов обвел чернилами и, как все неиспользованные литературные записи, перенес в Четвертую записную книжку -- для произведений, над которыми собирался работать в будущем. По соседству с другими заметками Первой записной книжки эти строки относятся к середине декабря 1897 г. Чехов жил тогда в Ницце.

   В заметке, сделанной в записной книжке, как и в черновом автографе, влюбленный герой уезжает во Флоренцию; как и там, речь идет о письме, присланном, очевидно, из-за границы.

   Возлюбленным Веры Андреевны вполне мог быть сосед (из текста чернового автографа видно, что он знаком с братом и мужем Веры Андреевны, что она встречалась с ним здесь же в еловых аллеях возле дома). В заметке, как и в черновом автографе, герой "на расстоянии влюбляется еще сильнее". Однако, работая над рассказом, Чехов отступил от первоначального замысла: герой уезжает в Италию вовсе не для того, "чтобы излечиться от любви", а наоборот -- чтобы встретиться там с Верой Андреевной на свободе и не таить своей любви. Письмо его -- целиком любовного содержания; мотива "русские за границей" в нем нет. Намерение развернуть этот мотив (в "Расстройстве компенсации" или в другом произведении, неизвестно) подтверждается другими заметками, относящимися к тому же пребыванию Чехова в Ницце. Например: "Русские за границей: мужчины любят Россию страстно, женщины же скоро забывают о ней и не любят ее" (Зап. кн. I, стр. 82, конец декабря 1897 г. или начало 1898 г.). Или: "Каждый русский в Биаррице жалуется, что здесь много русских" (там же, стр. 77, сентябрь 1897 г.).

   Записи, относящиеся к "Расстройству компенсации", сохранились также среди заметок Чехова на отдельных листках (ЦГАЛИ). Они расположены на наружных страницах двойной почтовой бумаги.

   На первой странице: "Вера: Я не уважаю тебя за то, что ты так странно женился, за то, что из тебя ничего не вышло... Оттого я и имею тайны от тебя.

   Беда в том, что самые простые вопросы мы стараемся решать хитро, а потому и делаем их необыкновенно сложными. Нужно искать простое решение.

   Я счастлив, доволен, сестра, но если бы я родился во второй раз и меня бы спросили: хочешь жениться? Я ответил бы: нет. Хочешь иметь деньги? Нет...

   Нет того понедельника, который не уступил бы своего места вторнику.

   Леночке в романах нравились герцоги и графы, но мелкоты она не любила. Любила главы, где любовь, но [не терпела чувственных описаний] чистая, идеальная, а не чувственная. Описаний природы не любила. Разговоры предпочитала описаниям. Читая начало, нетерпеливо заглядывала в конец. Не знала и не помнила имен авторов. Писала карандашом на полях: дивно! прелесть! или: и поделом!"

   На другой странице -- только две записи: "Леночка пела, не открывая рта.

   Post coitum: -- Мы, Бондаревы, всегда отличались крепким здоровьем..."

   Судя по фамилии Бондарев и по имени Леночка, эти записи сделаны уже после того, как Чехов не только написал, но и исправил текст рукописи, где "Бондарев" была третьим вариантом фамилии Михаила Ильича, а "Леночка" -- окончательным вариантом имени жены Яншина.

   За исключением фразы о понедельнике и вторнике, нейтральной по отношению к содержанию написанных Чеховым страниц (хотя и она могла бы подойти к Михаилу Ильичу, с его любовью к нравоучительным сентенциям -- ср.: "Что-нибудь одно: будь попом или гусаром!" или "нет тяжелее и святее труда, как труд сиделки"), весь этот текст связан с содержанием чернового автографа. Сестру Яншина зовут Вера, она замужем за Бондаревым. Самого Яншина мучают семейные неурядицы. Его жена Леночка любит переводные романы. Размышления Яншина о вопросах, которые, запутавшись, "походили на невылазное болото", соотносятся с записью о самых простых вопросах, которые делаются "необыкновенно сложными". Любовная связь Веры Андреевны с автором письма из Флоренции -- это одна из "тайн", которую она скрывает от брата. Работая над "Тремя сестрами" в 1900 г., Чехов воспользовался обстоятельствами, лежащими в основе обоих упреков сестры брату (что он "так странно женился" и что из него "ничего не вышло").

   Последняя запись на листке ("Post coitum: -- Мы, Бондаревы, всегда отличались крепким здоровьем...") характеризует грубую, примитивную натуру мужа Веры Андреевны (в ПССП, т. XII, стр. 310 фамилия прочтена неверно: Болдыревы).

   Итак, замысел "Расстройства компенсации" относится к концу 1897 г. Жизненные впечатления, отраженные в начатом рассказе, подтверждают эту дату, хотя в ней есть отзвуки и более ранних лет. Дело происходит в России, в усадьбе, напоминающей отчасти Богимово. Упоминаются большой зал с колоннами, в котором по ночам слышно эхо шагов, длинная и темная еловая аллея, потом спуск к реке, близость станции, уездный городок и монастырь. Некоторые из этих деталей повторены в "Трех сестрах" (в действии I -- гостиная с колоннами, в действии IV -- "Длинная еловая аллея, в конце которой видна река. На той стороне реки -- лес").

   Дом самого Яншина, по которому он тоскует в усадьбе зятя, находится в деревне -- в Новоселках (так называлось и село близ Мелихова; в Новоселке с в августе 1897 г, было окончено строительство школы, затеянное Чеховым).

   С Италией, в которой очутился возлюбленный героини, Чехов был знаком по предыдущим заграничным путешествиям -- в 1891 и 1894 годах.

   В черновом автографе и в первой записи к рассказу есть детали, относящиеся к жизни Чехова в русском пансионе в Ницце. Упоминание шпиона в этой первой записи, вероятно, обязано своим происхождением действительной встрече, которая также нашла отражение в записной книжке, в более ранней записи: "7 окт. (1897 г.) Признания шпиона" (Зап. кн. I, стр. 77; эту запись Чехов зачеркнул и перенес в дневник -- см. т. XVII Сочинений).

   О встрече со шпионом рассказывает в своих воспоминаниях Вас. И. Немирович-Данченко, приехавший в Ниццу в октябре 1897 г. (Вас. Немирович-Данченко. Памятка об А. П. Чехове. -- Чеховский юбилейный сборник. М., 1910, стр. 402). Жалкий вид этого шпиона, приехавшего из Варшавы и откровенно признавшегося в своей профессии ("Я-с... Извините... Шпион-с!"), внушил Чехову творческий интерес, и, по словам Немировича-Данченко, он говорил, что хочет его "во весь росг написать". Неизвестно, воспользовался бы Чехов в дальнейшем этим образом, но, вероятно, заметка в записной книжке сделана после разговора с мемуаристом. Об этом шпионе Чехов писал 17 октября 1897 г. В. М. Соболевскому (см. также: З. С. Паперный. "Ах какая масса сюжетов..." (Записные книжки Чехова). -- "Литературная газета", 1974, No 47, 20 ноября).

   В первой записи к рассказу, в словах: "если не шпион, то дурак", косвенно отразилось раздражение Чехова пустыми разговорами за табльдотом в русском пансионе. См. письма к А. И. Сувориной от 10 ноября 1897 г. и к М. П. Чеховой от 29 декабря 1897 г. По воспоминаниям М. М. Ковалевского, Чехов не всегда спускался к табльдоту и любил уединяться во время писания рассказов (Максим Ковалевский. Об А. П. Чехове, -- "Биржевые ведомости", 1915, No 15185, 2 ноября). Ср.: в первоначальном варианте конец письма из Флоренции: "Стоп. Зовут в table d'hote обедать. Не хочу!"

   В воспоминаниях Вас. Немировича-Данченко приводится также рассказ Чехова о впечатлении, какое на него производил вид тяжелобольных на французском курорте под Ниццей -- в Ментоне. "Сидят на берегу в креслах чахоточные и плюются. А море, здоровое, сильное, смелое, спокойно катится к ним... У кресел с больными жены и мужья... Хорошо бы написать, как они ненавидят больных, как рабы, прикованные к галере... И только природе нет дела ни до тех, ни до других" (стр. 401). В "Расстройстве компенсации" героине, с равнодушным видом стоявшей возле безнадежно больного мужа, предстоит везти его за границу, но мысли и чувства ее заняты возлюбленным. Правда, о ее ненависти к мужу в начатом рассказе нет ни слова, зато Чехов подробно останавливается на отношении Яншина к зятю: "...он вдруг почувствовал ненависть, тяжелую, острую ненависть к пухлому, бритому, актерскому лицу больного..." и т. д. (см. стр. 226). Это чувство в "Расстройстве компенсации"

  

   [Название рассказа связано с болезнью Михаила Ильича: расстройство компенсации, или декомпенсация (медиц.) -- расстройство деятельности какого-либо органа или целого организма в результате нарушения "компенсации" (лат.: уравновешение).]

  

   мотивировано: Бондарев -- тяжелый, несимпатичный человек, испортивший жизнь сестры Яншина ("то кажется, что сестра Вера несчастна", -- одно из многочисленных обстоятельств, которые не давали Яншину покоя). И теперь, помогая сестре ухаживать за больным, страдая от его капризов и грубости к окружающим, Яншин еле сдерживал свою ненависть. Но, покинув больного, он зашагал по еловой аллее -- и почувствовал умиротворение.

   Психологическое наблюдение над чувствами родных, которым приходится долго ухаживать за безнадежно больными, -- на ином социальном материале и с иной мотивировкой -- есть и в "Мужиках", напечатанных еще в апреле 1897 г. (см. т. IX Сочинений, стр. 294; ср. Зап. кн. I, стр. 60).

   Ситуация: молодая, цветущая женщина (в одном из вариантов автографа Яншин смотрел на стройную фигуру "своей замечательно красивой сестры") у кресла с больным, брюзжащим мужем, к которому она равнодушна, -- была использована Чеховым еще в действии II пьесы "Леший" (1889) и повторена в "Дяде Ване" (1896).

   В "Расстройстве компенсации" повествование начинается с описания всенощной, как и в ряде других произведений середины 1890-х -- начала 1900-х годов ("Три года", "Убийство", "Архиерей"; в "Невесте" всенощная "только что кончилась").

   Если содержание автографа позволяет отнести замысел "Расстройства компенсации" к концу 1897 г., то особенности почерка свидетельствуют о том, что Чехов вскоре приступил к написанию рассказа. Скорее всего это было не за границей, а по возвращении в Россию. Творческое настроение, в котором Чехов был в октябре-ноябре 1897 г. (он успел написать три рассказа за месяц с небольшим: "В родном углу", "Печенег", "На подводе"), уже во второй половине ноября сменяется недовольством собой и жалобами на то, что работа "на чужой стороне" не клеится (см. письма к М. П. Чеховой от 25 ноября и 14 декабря и к В. А. Гольцеву и Ф. Д. Батюшкову от 15 декабря 1897 г.). Нужно было исполнить обещания, данные "Русской мысли" и международному журналу "Cosmopolis", да и замыслы других, неначатых произведений хотелось скорее осуществить (см. письмо к М. П. Чеховой от 14 декабря 1897 г.). Была попытка вернуться к "начатой, но оставленной повести" -- начатой еще у истоков создания повести "Три года" (письмо к М. П. Чеховой, 17 декабря 1897 г.). Но и это намерение не было осуществлено. Прожив во Франции до начала мая 1898 г., Чехов успел закончить еще только один рассказ -- "У знакомых". Действие этого рассказа, писавшегося для "Cosmopolis"'а, происходит в России. Между тем редактор русского отдела журнала Ф. Д. Батюшков ожидал от Чехова изображения иностранной жизни (см. его просьбу в письме от 3 ноября 1897 г. и ответ Чехова на стр. 358 наст. тома).

   Произведения, в которых Чехов использовал впечатления, например, от поездки в Италию и Австрию ("Рассказ неизвестного человека" и "Ариадна"), были написаны по возвращении в Россию (см. примечания к этим произведениям в томах VIII и IX Сочинений). Очевидно и к "Расстройству компенсации" Чехов приступил только в России, когда к нему вернулось творческое настроение и его "машина" опять заработала, как он выразился в письме к Гольцеву 6 июня 1898 г.

   Сообщая Суворину о смерти отца, выбившей его из колеи, Чехов писал 17 октября 1898 г.: "В Ялте тихая жизнь, хочется писать роман, и я, войдя в свое обычное настроение, засяду и напишу листов десять". Может быть, об этом "романе" Чехов рассказывал Гольцеву (в письме от 15 сентября 1899 г. было обещание прислать к апрелю 1900 г. "маленький роман в 4 листа").

   Если принять во внимание широкий разворот событий, с двумя сюжетными линиями, выявившимися уже в начатом тексте "Расстройства компенсации" (Яншин -- Бондарев и Вера Андреевна -- ее возлюбленный), то определение "роман", да еще в обычном чеховском понимании, может быть вполне приложимо к этому замыслу. Романом Чехов называл поначалу и "Три года", и "Мою жизнь", и даже "Попрыгунью" -- "маленький, чювствительный роман для семейного чтения" (письмо к В. А. Тихонову от 30 ноября 1891 г.).

   Другое начатое повествовательное произведение этих лет -- "Калека" не может быть отождествлено с этим "романом" уже потому, что оно с самого начала предназначалось но для "Русской мысли", а для "Книжек Недели" (см. стр. 232-234 и 483 в наст. томе).

   По возвращении в Россию Чехов сделал несколько записей, связанных с замыслом "Расстройства компенсации". Приблизительно к середине 1898 г. относится запись, которую можно было бы рассматривать как возможный вариант завязки любовной интриги, сложившейся в начатом рассказе: "Потапов привязывается к брату, и это служит началом любви к сестре" (Зап. кн. I, стр. 90). Эта ситуация вполне укладывается в обстоятельства, отраженные в черновом автографе рассказа и в предварительной заметке к нему (сосед мог сначала сдружиться с братом, который бывал у сестры). Но далее в этой записи следует поворот событий, не имеющий связи ни с одним из сохранившихся текстов, относящихся к "Расстройству компенсации": "Развод с женой. Сын потом присылает ему планы: помещение для кроликов".

   Позднее в записную книжку внесены лишь две записи, которые связаны с мотивами, имеющими отношение к замыслу этого произведения: 1) "Девица постоянно: дивно!" (Зап. кн. I, стр. 95 -- эту запись, относящуюся к 1899 г., Чехов зачеркнул; ср. в (Записях на отдельных листках) о Леночке: "Писала карандашом на полях: дивно! прелесть! или: и поделом!" -- ЦГАЛИ); 2) "У N. страсть к шпионству с детства до глубокой старости" (Зап. кн. I, стр. 134 -- относится к 1901 г.).

  

   Стр. 231.