Geum.ru

Текст взят с психологического сайта

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   20   21   22   23   24   25   26   27   28
), он видит свои духовные сущности хорошо оформленными, а форма - это античное обобщение корпора-туры человека.


ГРЕХОВНАЯ ПЛОТЬ И ОДУХОТВОРЕННОЕ ТЕЛО: СРЕДНИЕ ВЕКА. Пластическое видение мира в средние века теснится дуалистическим. Противопоставление души и тела - очень древнее, но только в конце античности и после ее падения оно охватывает широкие массы людей и проникает в круг ведущих религиозных доктрин, в практику государственной власти. Персидский пророк Мани (III в.) учит о том, что плоть создана из тьмы и зла, что она обречена на гибель. Манихейство проникло и на Запад. В христианстве соприкасались два толкования телесности. Одно подчеркивало, что человек - единство души и тела, созданное Богом, другое - что плоть греховна и чужда душе. <Несчастный я человек, кто меня освободит от этого смертного тела?> - восклицает апостол Павел. Оксюморон (сочетание противоположных значений) <телесная жизнь есть смерть> очень популярен в средние века. Он идет из древности и хорошо соответствует духу традиционной учености. Тело - загадка и оппонент книжности. Внутрь письменного сознания жизнь входит через слова, а не как анатомическая и физиологическая данность. Силы, заключенные в физической оболочке человека, зачастую представляются книжнику опасными и чуждыми его заня-Развитие психики в истории


тию. Борьба с могущественным оппонентом питает словесную культуру. Однако письменное сознание не просто отражает что-то, оно существует в своих описаниях и отражениях. Словесные образы и смыслы обобщаются до понятия истинной жизни, оксюморонно противопоставленной той, которая бурлит за пределами письменного занятия и в теле самого книжника. Средневековье - пора углубленной и замкнутой книжности. Оно заменяет античные изваяния телесных совершенств книжно-религиозным символом греховной плоти.


Аскетизм имеет прочную основу и в народной религиозности, в условиях жизни средневековья. Но к массовым движениям против плоти официальная церковь относилась с подозрением, видя в них нарушение социального порядка и происки враждебного манихейства. С большим напряжением, введя инквизицию и организовав крестовый поход, католицизму удалось в XIII в. справиться с катарами, южнофранцузскими манихеями, порицавшими даже продолжение человеческого рода.


В средние века тело символизируется не обязательно отрицательно. Православие признавало мистическую доктрину обожения - слияния тела верующего с Богом. В католицизме возобладала умеренная доктрина Фомы Аквинского, признававшая человека одной субстанцией, состоящей из души и тела (а не дуализмом этих начал, как у Блаженного Августина). Отношение к телесным заботам и даже чрезмерностям на деле было весьма снисходительным. Хотя телесность подвергается в средние века моральным увещеваниям, ей оставлена надежда на спасение по примеру высокочтимой плоти Иисуса Христа.


ОТ ПЛОТИ К ПОНЯТИЮ ТЕЛА. В XVI-XIX вв. в Европе - цикл быстрых изменений (экономических, социальных, политических, культурных). Они имеют ментальный аспект. <Биологический старый порядок> (Ф. Бродель) - опора <медленной истории>, крестьянской цивилизации фи-Психологическая история эпох и психических процессов


зического труда, аграрных ритуалов, символизаций живого тела и органической природы - уступает место новому порядку техники и города. Мдшина если и не вытесняет физический труд, то превращает работника в придаток механизма. Нравы становятся суше, быт - гигиеничнее, позы и движения - сдержаннее. Гражданский ритуал, в отличие от религиозного, не символизирует превращения плоти, он разыгрывает контрактные отношения социальных индивидов. Тело теряет большую часть семиотических функций. Богатые жестовые языки отмирают, символизм поз забывается. С развитием технической коммуникации человек все больше видит перед собой не живое телесное существо, а знак, картинку, снимок, кадр. Культурные обязанности тела разбираются техникой, письменностью, наукой.


В Новое время телесность лишена большей части прав на публичное самовыражение. Рабочее, страдательное, табуированное тело замолкает. Пожалуй, одно из последних мест, где требовалось громкое телоговорение, - пыточная камера и лобное место. Средневековый эшафот действует в Европе до конца XVIII в., и на нем - театр тела, символическое изъявление плотью своей греховности [см. Foucault, 1975; Muchembled, 1992]. Палач и судья исторгают и переводят на язык юридического доказательства хрипы, стоны, получленораздельные признания. На эшафоте инсценируется Страшный Суд, и казнимая плоть, вещая от себя, изъявляет свою греховность.


Со второй половины XVIII в. до начала XIX в. в уголовном законодательстве большей части европейских стран происходит полная смена способов наказания.


Символизм кары отброшен ради ее эффективности и неотвратимости. <За несколько десятков лет исчезло пытаемое, расчленяемое, усекаемое, символически заклейменное на лице или плече, заживо преданное смерти, представленное на обозрение тело. Исчезло тело как главная цель уголовного наказания> [Foucault, 1975, р. 14].


Хотя публичная смертная казнь существует до начала XX в., именно ее зрелищность вызывает у противников


Развитие психики в истории


крайней меры наказания наибольшее негодование. Публичность и мучительность экзекуции воспринимаются отныне как варварство. Сменяется субъект наказания, теперь это сознание, а не тело.


Признание должно исходить от разумного, ответственного лица, причем на логичном языке, а не воплями. <...Индивидуум должен не только физически предстать перед судом, но и понимать, в чем его значение. Если правосудие отправляется на основах чуждого, неопределенного права, распадающегося на отдельные решения, термины которого даны в чуждой терминологии, то физическое присутствие перед судом ни к чему не ведет, познающий человек там отсутствует, человек предстает перед судом лишь телесно, а не как сознание> [Гегель, 1990, с. 445].


В конце эпохи пыток, в XVI-XVIII вв., древнейший ритуал телоговорения садистски смешан с извращенной страстью к содрогательному кровавому зрелищу. Авантюрист Дж. Казанова сочиняет в своих мемуарах впечатления от одиннадцатичасовой казни Дамьена со скабрезными подробностями своих заигрываний с титулованными зрительницами жуткого спектакля.


У современника Казановы маркиза де Сада, давшего свое имя синдрому наслаждения мучительством, соединяются интимная близость и пытка. Ряд сексуальных извращений, описанных в романах маркиза - не что иное, как пытка, приложенная к половому акту; причем самая популярная из пыток - порка - имела в средние века небывалое распространение. Флагелляция (самобичевание) временами принимала такой размах, что римский папа бывал вынужден ограничивать покаянное самоистязание. Но флагелляция - это не зрелище, а именно покаянное действие. Истязание ради зрелища имеет признаки кровавого декаданса и аморализма, своеобразного брутального эстетства. Маркиз, просидевший в заключении большую часть жизни, был садистом преимущественно на бумаге. Он передал XX веку самое сомнительное из разлагавшейся телесной культуры доиндустриальной эпохи. Во-первых, деструктивное действие, лишенное символического смысла и натуральности. В массовой культуре маши-нообразное, сведенное к голой технике интимное общение


373


Психологическая история эпох и психических процессов


полов называется сексом. При попытке определить его человеческое качество ближайшим культурным объяснением оказывался садизм (вместе с его альтер эго - мазохизмом). Во-вторых, отделившаяся от собственно действия чувственность особого рода. Междусенсуальностью (чувственностью) и сексуальностью разница, конечно, больше, чем одна буква. Чувственность (сенсуальность) идет к сексуальности Новейшего времени, как утверждает М. Фуко, через медицинские, санитарно-гигиенические знания, популярную литературу, демографическую регуляцию государством, а также через искусство. Качество книжной ментальности накладывается на действие, но при посредничестве понятия. Последнее формирует нормативную цензуру для витальных потребностей (<Сверх-Я> по Фрейду).


Можно встретить утверждения, что на какое-то время тело исчезает из фокуса европейской цивилизации, и заменяется понятием тела [см. Descamps, 1986]. Переоткры-тие телесности происходит в XX в., когда ее образ и нормы находятся под влиянием массовой коммуникации и общества потребления.


Язык и речь в истории


ИСТОРИЧЕСКОЕ ПОНИ МАНИЕ ЯЗЫКА. Принято считать, что язык - это способность, которой человек отличается от животных и с помощью которой он создает культуру. На самом деле это не вполне так. Язык (передача информации от особи к особи) существует у муравьев, пчел и тем более у высших стадных млекопитающих: тюленей, дельфинов, приматов. Язык же человека есть собирательное обозначение языков - телесно-жестовых, художественно-изобразительных, технических и т.д.,- среди которых словесное выражение является главным.


Отличие человека от других живых существ в том, что он превращает в знаки и сообщения (семиотизирует) почти все, к чему прикасается, все, из чего состоит его жизнь и он сам: свою физиологию, моторику, образы, пережи-Развитие психики в истори;:


вания, воспоминания, отношения, материальную среду. Велик соблазн объявить эту особенность человека его сущностью, переименовать его из Homo sapiens и Homo faber (Человек мастер) в Homo symbolicus (Человек символический - термин немецкого философа Э. Кассирера), общество же трактовать как способ передачи информации (французский этнолог К. Леви-Строс выделил три формы коммуникации: обмен женщинами в браке, обмен материальными ценностями в экономике и обмен идеями в познании). Во все ускоряющемся обороте тел, мнений, капиталов история выглядит потоком информации, в который попадает только то, что будет обозначено.


Тем не менее в человеке остаются молчаливые глубины тела и души, недоступные трансляции: человек подходит скорее под определение многосущностного, чем еди-носущностного феномена. Цивилизация живет напряжением между явным и потаенным, тем, что индивидуально накапливается, и тем, что социализуется. Абсолютная отзывчивость грозит личности опустошением, но она едва ли возможна.


Подходы лингвиста и психолога к языку различны, хотя и соприкасаются. Первый изучает сложившиеся в культуре знаковые системы (собственно язык), второй - человеческое употребление знаков, называемое речью. Междисциплинарное положение исторической психологии заставляет держать в поле зрения оба полюса и промежуточную между ними сферу, в частности: а) знаковые артефакты, выстроенные в исторические типы; б) использование речи и письма в разные эпохи; в) семиотизацию (превращение в знаки) незнакомого материала; г) дописьменное, письменное и послеписьменное сознание с культурными разновидностями (миф, фольклор, книжная ментальность, информатика).


Не все темы могут быть разработаны историческим психологом с достаточной глубиной, но все сконцентрированы вокруг места психики в изменениях знаковой сферы. Поскольку знаковые артефакты - это письменные ис-Психологическая история эпох и психических процессов


точники, из которых историческая психология черпает информацию, то она выводит отсюда свою методологию и строит здесь свои методики. К тому же гуманитарный акцент обязывает ее нести приоритеты личности внутри преимущественно сциентистского знания. Теоретически, методологически, методически и мировоззренчески историческая психология привязана к проблематике текста. Ее пансемиотизм сдерживается наличием недокументированной психики. Философски небезграничность знакового анализа (преобладающего в социогенетизме, структурализме, герменевтике) можно подытожить дилеммой: является ли знак универсальным медиатором во всех делах культуры и общества или же создает одну (не единственную !) из сущностей человека?


ЯЗЫК И СИМВОЛ. Современное учение о знаках (семиотика) складывается в начале XX в. в работах американца Ч. Пирса (1839-1914) и швейцарца Ф. де Сос-сюра (1857-1913). По определению Ч. Пирса, назначение знака - представлять что-то, <он стоит к чему-то, для чего-то, в некотором отношении>. Структура знака состоит из трех элементов: объекта, который обозначается (референт), графической фигуры и смысла. Знак - общее название нескольких типов репрезентатов. Во-первых, индекса. Индекс (в других обозначениях - сигнал) не отделен от того, что он обозначает, то есть отношение первого и второго элементов знака, как между причиной и следствием, между следом и ногой, пальцем и его отпечатком, телом и его тенью. Во-вторых, образа, иначе - ико-нического знака. Его признаком является внешнее сходство между объектом и обозначением объекта. В-третьих, собственно знака (его Пирс называет символом). Референт и его графическое изображение здесь объединяются произвольно, причинно-следственных отношений и сходства между ними не усматривается. В первом и во втором случае структурные отношения элементов подвижны, в после-Развитие психики в истории


днем - стабильны. Пирс считал, что в совершенном реальном знаке равновесие индекса, образа и собственно знака поддерживается пользователем.


Де Соссюр называл знаками объединение означающего (звучание слова) и означаемого (понятие). Их связь кон-венциональна, то есть они относятся к третьей группе реп-резентатов по Пирсу.


На эти нормативные знаки с закрепленными европейской письменной культурой отношениями ориентируется классическая семиотика. Напротив, наука последних десятилетий видит связь означаемого и означающего подвижной, обратимой. В этом сказывается влияние герменевтики, этнологии, психологии (особенно психоанализа и генетической теории интеллекта Ж. Пиаже). Означаемое может поменяться местами с означающим, грамматика - поглотиться игрой образов или соматических импульсов, как бывает в сновидении, мифе, психической жизни ребенка. Представителем этой окололингвистической сферы является символ (не по Пирсу, а в понимании, идущем от религии, искусства) - репрезентат с более чем одним референтом (означаемым), изобразительностью денотата, множественностью и текучестью отношений между означающим и означаемым. По Пиаже, символ изобретается и употребляется ребенком до усвоения грамматически правильной речи; по Юнгу, в символах заявляет о себе независимая от предметного мира психе.


Символ ближе к доязыковой эпохе, чем собственно знак, он указывает на те стадии языковой деятельности, где репрезентаты еще не вполне отделились от символизи-руемой ими жизни.


ДОРЕЧЕВАЯ ЭПОХА. ГИПОТЕЗЫ ГЛОТТОГЕНЕЗА. Наиболее распространенная гипотеза в изучении глотто-генеза (возникновения языка) состоит в том, что дорече-вая эпоха не была дознаковой, а располагала жестовой коммуникацией и даже весьма развитым кинематическим язы-377


Психологическая история эпох и психических процессов


ком. Им могли пользоваться неандертальцы, вербальные способности которых под сомнением. Приверженцем гипотезы о кинематическом языке в 1920-1930-х гг. был Н.Я. Марр, создатель так называемого нового учения о языке"', в 1960-1970-х гг. ее разрабатывал Б.Ф. Поршнев. В западной науке она всегда имела приверженцев [см. Wind, 1989].


М. Дональд разделяет психологическую эволюцию на стадии: 1) эпизодического мышления у высших обезьян с жестово-стимульной коммуникацией; 2) миметического мышления у Homo erectusa (неандертальцев) с жестово-изобразительным языком; 3) мифического мышления у ранних Homo sapiens'ou с тонально-звуковой речью; 4) теоретического мышления с чтением и письмом у Homo sapiensa [Donald, 1991].


Опорами указанной гипотезе служат обильная мимика высших человекообразных обезьян и богатый жестовый язык дописьменных народов. Между предполагаемыми антропоидными предками человека и самой новой человеческой речью - пара миллионов лет эволюции. Можно предположить, что все это время жестовая коммуникация высших приматов, их ископаемых потомков развивалась и достигла высокого совершенства, став в конце концов настоящей знаковой системой, наподобие языка глухонемых.


Более точные предположения о доязыковой эпохе сделать трудно, так как жестовый язык не может быть отделен от тела, накрепко связан с непосредственной ситуацией общения и не выходит за ее пределы.


Уточнение референтов (предметов) знака, отделение их от императивных и эмоциональных звукосочетаний приводит к появлению предложений, имеющих субъект и предикат (определение субъекта), а следовательно, к появлению существительных.


Первыми получают названия животные. В это время появляются изображения животных на стенах пещер. Имена других предметов создаются позднее. Что касается обо-Развитие психики в истории


значении человека, то эта стадия языкового процесса принадлежит следующей эпохе - мезолиту, и другому типу хозяйства: не охотничьему, а рыболовческому (во всяком случае, со значительной долей речных и морских промыслов). Ледник тает, затапливая Европу своими водами. В лабиринтах водных проток больше нельзя странствовать. Люди если и не вполне оседают, то уходят недалеко, собирая водоросли, ракушки, рыбу на берегах водоемов. Странствия позднепалеолитических охотников сменяются более спокойным существованием. Язык команд, регулирующий действия группы промысловиков на равнине, сменяется языком имен. Человек живет дольше, становится заметнее и получает право на обозначение.


Все теории глоттогенеза так или иначе демонстрируют роль языка в разрушении биоорганической слитности обитания. Однако современные этнолингвистические исследования показывают, что до письменности полного отделения знака от телесных движений не происходит.


ДЕЙСТВЕННОСТЬ СЛОВА. Речь создается семи-отизацией голосовых сигналов, выделенных среди других движений тела ради их коммуникационного удобства и опосредующей силы. Вокруг дописьменной речи собирается культурная традиция первобытности. Однако, как свидетельствуют исследования этнолингвистов, этнопсихоло-гов, а также исторических психологов, устная речь не присутствует у дописьменных народов в чистом виде. Она нуждается в жестовом подспорье, а с другой стороны, располагает элементарной записью. Грамматическая структура дописьменного языка зачастую не дает возможности выразиться связно без уточняющих телодвижений. Устная (<горячая>) коммуникация накалена намерениями говорящих, которые демонстрируются интонацией (звуковыми жестами), мимикой и пантомимикой. Чрезвычайно характерно, что неотделенность устной речи от своего органического основания подчеркивается первобытной


379


Психологическая история эпох и психических процессов


убежденностью в физической действенности слова. Обладание словом зачастую тождественно обладанию вещью, поэтому, например, надо хранить свое тайное имя. Первобытные люди далеки от семиотического понимания слова; назначение речи в их представлении - воздействие.


Изначальная речь претендует на место среди космогонических сил. В древнейшем ритуале звуки, называющие нечто, тождественны этому нечто.


В магическую процедуру входит и звуковое вызывание, интонирование, оживление творимого предмета. Сила речи скорее в ее непрерывности и воздейственности, чем в точности. Название репрезентирует отсутствующий предмет, в этом отношении оно аналогично любому физическому заменителю. В комплексе представлений о загробном существовании человека тишина равнозначна забвению и позору, поэтому слова об усопшем должны звучать постоянно. Речь борется с исчезновением, заменяя в этом качестве живую жизнь. То, что отсутствует - неистинно, иллюзорно. Внереальный мир очерчивается как то, что забыто, что вышло из сферы говорения и хвалы [Detienne, 1967].


Живое тело, снабженное речевым аппаратом, всегда в наличии для производства сообщений; оно одновременно действующая социально-биологическая единица и живой, изменяющийся текст (точнее, пучок первичных дотекстов, их матрица). В истории слово-действие встречается с письменностью, и отнюдь не бесконфликтно.


Письменность выбрасывает тело за скобки языка и создает собственно текст, но совсем отказаться от услуг живого действия она не может и не хочет. Исторический рассказ опосредованно представляет непосредственное, он заменяет события изображением событий, а психомото-рику -письменно сублимированными формами: представлением, размышлением, сочувствием, переживанием. Нетрудно заметить, что письменность приносит все атрибуты исторического сознания: необратимое линейное время, нарушенность личного контакта между коммуникантами, разобщенность сознания и дела, разделение личности в


380


Развитие психики в истории


уже историческом пространстве-времени. Перечень выглядит как отрицание первобытной целостности. История действительно является таким отрицанием. Она создает прошлое, отделяя его от настоящего, но также объединяет эти две стороны человеческого существования, правда, не живыми, а письменными нитями. В застывшем мире культурных текстов движение переходит в текстуально-моторное действие, в чтение.


ПИСЬМЕННОСТЬ И ЧТЕНИЕ. У письменности и чтения - общая история внутри систем записи, которые первоначально слиты с движениями тела, а затем все более освобождаются от них, оставляя от прежнего альянса только сканирующий взгляд и работающую наподобие приемника информации логическую мысль. В зависимости от способа выделения речевых единиц письменность можно разделить на несколько типов. Во-первых, примитивная фразография, передающая не слова, а сообщения. Это пик-тографические значки дописьменных народов, а также их рисунки. Фразография не составляет целостной письменной системы, она вспомогательна по отношению к живому действию. К собственно письменности относятся логография (знак передает слово), идеография (знак передает понятие), слоговое (силлабическое) и звуковое письмо. Древнейшая иероглифическая письменность Переднего Востока состояла преимущественно из идеограмм и логограмм, постепенно обогащаясь обозначениями слогов и звуков [Дирингер, 1963; Истрин, 1965]. Европейская графическая запись после Гомера является звуковой. Только в звуковом письме, где буква обозначает звук, графика управляет голосом. Что касается иероглифов, то это видоизмененные рисунки. Сами по себе они молчат, и понимать их могут народы, говорящие на разных языках (так, китайские иероглифы поймут кореец и японец, да и китайцы из разных районов страны, пользуясь одной письменностью, могут не знать диалектов друг друга).