Geum.ru

А. И. Солженицын и его диатриба «Двести лет вместе». Несостоятельность и методологическая порочность израильской критики по обвинению Солженицына в антисемитизме. Упущение и заслуга А. И. Солженицына. История монотеиз

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   21   22   23   24   25   26   27   28   ...   31
коллективным качеством. Культура сотворяется в самые начальные моменты индивидуальной личностью и действующий творец созидает свой собственный продукт или шедевр культуры , а впоследствии, иногда спустя много лет, нередко после смерти творца и в другой обстановке, шедевр культуры становится всеобщим достоянием и приобретает коллективные свойства. Когда Ахад ха Ам говорит о Моисеевом учении как «благе национального коллектива», он упускает из вида не просто начальную, но основополагающую, стадию, при которой Моисей едино лично , хотя и в соавторстве с Богом, создавал индивидуальные скрижали завета – свой шедевр культуры , – на которых было начертано то, что лишь впоследствии стало благом для национального коллектива. Гносеологическое упущение Ахад ха Ама онтологически обернулось в то, что весь процесс культуротворчества мыслится им без начального авторского (индивидуально личностного) начала. По этой причине коллективный фактор спонтанно приобретал доминантный статус, – так, национальный язык (иврит), будучи средством общения евреев, рассматривался Ахад ха Амом в самозначимом ранге вне связи со сферой общения и с субъектами общения, только во главу угла ставилась только коллективная функция языка, а упускалось то обстоятельство, что языковой способностью одарена исключительно личность, а вовсе не народная душа либо коллективный дух, которые в противоположность личности никак не является реальностью, а только лишь удобными абстракциями; на аналогичных основаниях национальное лицо , сильное своим индивидуальным обличием, было вытеснено безликой всеобщностью национальной этики.

В совокупности теоретические разработки Ахад ха Ама, произведшие огромное впечатление в иудаизме, заимели неудовлетворительное практическое воплощение, – характерным стал организованный им закрытый масонского типа орден «Бней Моше» («дети Моисея») с деспотическим уставом. Сам Ахад ха Ам склонился к наиболее яркому проявлению духовной деспотии – отвержению смешанных браков: Н. Портнова свидетельствует, что известие о том, что его дочь Рахель вышла замуж за известного русского публициста Михаила Осоргина (Ильина), по убеждению принадлежавшего русской духовной корпорации, Ахад ха Ам воспринял как личную трагедию.

Таким образом, Ахад ха Ам сообщает положительные ценности в тех случаях, когда за основу берется едино началие человека, и тогда приобретения еврейского творца вливаются в общую струю русского духовного знания, а неполноценные силлогизмы, в аспекте которых отвергается духовный сионизм Ахад ха Ама, как и сионизм в целом, обусловлены принижением личностной категории за счет усиления коллективной субстанции. В творчестве Ахад ха Ама на полную мощность сказалась двойственность палестинофильства Л. Пинскера, а оценочное мерило этого творчества пульсирует вокруг главного концепта русской идеи – культа личности. Поэтому естественно, что дальнейшее развитие теории русского сионизма, в том числе набазе очищения системы Ахад ха Ама, связано с именем личности, одинаково принадлежащей русской духовной школе и русскому еврейству, – Михаилом Осиповичем Гершензоном.

Русская история не содержит в себе исторической характеристики русской идеи и в настоящее время отсутствуют даже предпосылки историографии русской идеи. И, тем не менее, без опасения намного ошибиться, можно заявить, что время появления издания «Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции» (1903) составляет важнейшую веху этой истории, хотя и поныне точно не обозначено историческое место данного события. Известно только, что общественный резонанс сборника был беспрецедентно огромен и подобного эффекта история Российского государства до того не знала. И если «Вехи» рассматривать как исторический памятник, то прежде всего как памятный знак об их создателе – М. О. Гершензоне.

Из семи соавторов «Вех» трое относятся к русскому еврейству (М. О. Гершензон, С. Л. Франк, А. С. Изгоев (Ланде).

А. И. Солженицын отметил этот факт как бы попутно, мимоходом, а между тем этот факт многого стоит: в его свете «Вехи» выступают помимо всего прочего, венцом и обелиском русско еврейского симбиоза, взятом при этом на самом философском уровне и в передней шеренге философского познания. Еврейские авторы «Вех» относятся не просто к разряду кентаврообразных деятелей русского еврейства, а являют из себя законодателей этой кентавроподобной действительности. Отсюда следует, что суждения о сионизме, исходящие от Гершензона, члена этого законодательного совета русского еврейства, обладают статусом высшего авторитета и не столько как summum modificabile (высшее мастерство), сколько как signum veri (закон истины).

Показательным в творческом подходе Гершензона является то, что преамбула сионистской проблемы положена в исторической судьбе еврейского народа и исходная аксиома сионизма у Гершензона не только духовная но и историческая, и, таким образом, внутреннее содержание сионизма черпается аналитиком из внутриеврейского сырья, а сионизм априорно ставится в качестве необходимости еврейского духа, то есть в плане развития , а не только сохранения . Следовательно, в преамбуле Гершензона обозначено, хотя и не высказано непосредственно, что собственно еврейскую суть отражают сионистские системы философского класса и партия культуры есть солирующая партия подлинного сионизма.

Аналитический экскурс Михаила Гершензона в область сионизма лишен внешней структурной упорядоченности, но по содержанию мысли он последовательно и целенаправлен охватывает все элементы сионистского комплекса, и, хотя в деталях он не всегда бесспорен, в целом идейно выдержан в границах единого замысла.

В отношении сионистской идеи Гершензон высказывается: «Сионизм – уже не только академическая доктрина: он стал движущей силой в сознании сотен тысяч ладей, он превратился в идею чувство, идею влечение. И если пока он только волнует умы и сердца, если еще не многое переместил в мире, то энтузиазм, возбуждаемый им, – порука, что при благоприятных условиях ему суждено коренным образом повлиять на судьбы еврейства… Сионизм пламенно верит в свою мечту, – откуда же эта уверенность? – Он черпает ее в своем мировоззрении, в своей философии истории. Его конкретные утверждения целиком выведены, как логически обязательное следствие, из некоторой общей идеи, и кто хочет понять сионизм, должен искать его смысл не в деловых постановлениях Базельского или Гельсингфорского съезда, а в той историко философской теории, которая одушевляет его и связывает отдельные части его программы в единство» (2001, с. 8). Выступая с декларацией сионистской идеи в 20 х годах XX столетия, когда действенный (практический) сионизм только укоренялся на земле Палестины, Гершензон прорицал еврейское качество человеческого духа, предрекая коренное изменение судеб еврейства, и потому он вещал как еврей – представитель русского еврейства.

Но при оповещении о другом компоненте сионистского комплекса – сионистском сознании , которое Гершензон утверждает определяющей философемой в исповедуемой «историко философской теории» сионизма, он выступает не просто полномочным представителем русской духовной школы, а одним из активных творцов русской идеи, как пламенный глашатай sanctum sanctorum (святая святых) русского воззрения – единичной человеческой личности. Вот каким образом Гершензон вводит русский козырь в игру академического сионизма: "Не нация, как утверждает сионизм, есть подлинно реальное в истории, а личность, потому что только личность творит существенно и только ей до известной степени предоставлена свобода выбора. Национальное начало действует автоматически и не развивается самочинно, развивается личность, и только в ней, питаемая ее целостным развитием, национальность крепнет и очищается". Итак, приоритет личности в соотношении с национальностью (национальным началом, национальным самосознанием) формирует концтептуальную базу сионизма как системной организации, и это соотношение, будучи той же коллизией личность коллектив, где коллектив замещен национальностью, а точнее, национальности придана коллективистская природа, управляет всем жизненным укладом еврейства в условиях рассеяния. Данное управление может осуществляться в сугубо еврейском порядке при наличии обязательного условия – верховенства личностного началa : в личности твердеет национальное лицо, через личность ощущается национальная боль, и, наконец, именно личность делает национальную судьбу. Гершензон пишет: «Так дух еврейского народа внутренне и внешне строил его судьбу по какому то определенному плану. Эта сплоченность в рассеянии была нужна не сама по себе: ее ценность чисто формальна. Она была, как сосуд, в котором собраны капли настоя, потому что только совокупно они сохраняют свое особенное свойство, а разбрызганные выдохлись бы. Внутреннее единство еврейского народа было нужно для того, чтобы в каждом отдельном еврее его личная воля была насыщена еврейским национальным началом». Итак, в единении заключено исходное условие национального лица как такого состояния индивидуального члена еврейской совокупности, где более всего светятся еврейские качества, а не какие либо другие. Но единение невозможно без территориальной (географической) консолидации или, другими словами, без синтеза географии и истории, а в приложении к еврейской теме это означает: национальное лицо не возможно вне Сиона. Это и есть сионистское сознание per se.

Зародышевые формы сионистского сознания появились в древнейших актах еврейской истории, а в философской области эта истина является авторским приоритетом Михаила Гершензона, который первый охватил аналитическим взором странность народа – Вечного Жида: «В Египте – еще не народ, а только возможность народа, народ же родился в бездомном скитании, в Синайской пустыне… Он ощущал в себе какую то летучесть, неукореняемость в почве и, обдумывая свое духовное творчество, – свою веру и нравы, – чувствовал в них воплощение духа, отрешенность от какой либо местной действительности. Оттого еще внутри неподвижного Соломонова храма высшей святыней оставался кочевой ковчег». Но глубокомыслие Гершензона не достигает той глубины еврейской души, где таится Божье повеление, в силу которого скитания сынов Израиля были вовсе не бесцельны, а целенаправленны, и его мышление не постигает того, что кочевой инстинкт или кочевое подсознание далеко не однозначно с сионистским сознанием , но отчетливое ощущение в еврейской судьбе «духа, отрешенного от какой либо местной действительности», заставляет Гершензона прибегнуть к весьма своеобразному объяснению истории еврейского народа: «Потому что и объединение, и земное могущество не были его назначением, а только условиями его другого, подлинного творчества. Он восходил не для того, чтобы дойти до вершины и там, устроившись прочно, в оседлом существовании создать ценности, которых зародыш был вложен в него: так наполнили свое призвание Египет, Греция, Рим. Он сам захотел рассеяться и потому дал себя изгнать и остался рассеянным доныне… Он сам тайным зовом призвал Тита разрушить его царство, крестоносцев – избивать его сыновей в Вормсе и Кельне, Филиппа – изгнать их из Испании, кишиневскую чернь – громить их дома».

Но Гершензон не мог найти смысла в столь самоубийственном поведении евреев, но зато вывел причину сохранения сынов Израиля в условиях христианской всеобщей ненависти. Познавая историческую судьбу евреев, аналитик не мог следовать от причины к следствию и от следствия к причине, вытягивая, как нить, исторический путь прогресса, ибо еврейская история, не знающая законодательной силы фактов, не подчиняется этой рационалистической философии. Мыслитель мнит откровениями: «Изгнание было нужно душе народной: она захотела оторваться от земли, исторгнуть свои корни. Вавилонский плен еше более упрочил еврейство. Здесь – Езекииль молотом своего слова ковал еврейство, и здесь опять, в бездомном существовании, возник национальный кодекс еврейский – так называемое Моисеево законодательство… Иерусалим разрушен, храм сожжен, народ уведен в изгнание: так надо». Итак, рассеяться, чтобы сплотиться; расколоться, чтобы сжаться в коллективный кулак, – такова причина, по Гершензону, сохранения евреев в мире и он писал: «Еврейское начало в мире кипятилось и процеживалось более тысячи лет; теперь оно было окончательно готово: крепчайший и чистый настой. Не было и нет другого народа, столь прочно спаянного внутренне, столь однородного духовно» (2001, с. с. 14, 28, 24, 25, 29, 31, 27, 28).

Считается, что сионизм возник как панацея коллективного сохранения евреев, и для этого дела необходимо взыскуется собственное государство. Но Гершензон отвергал сионизм именно как продукт и цель коллективной идеологии и динамики а его «одна, но пламенная страсть» влекла его к другому алтарю и в его творческой лабораторий отложились две градации сионизма: коллективистский отряд философского класса и нечто противоположное – индивидуалистский отряд философского класса: первая градация существует в жизни (in vivo) и Гершензон называет ее сионизмом , а вторую Гершензон выводит теоретически (in vitro) из отрицания основных положений ее антипода – коллективистского отряда философского класса (сионизма), а проектируемая конструкция погружена в безымянную «историко философскую теорию». Таким образом, третий компонент сионистского комплекса – сионистское воззрение – дан Гершензоном в форме отрицательного знания, полученного – в результате критического обзора, важнейших и основополагающих параметров сионизма в понимании Гершензона. Свой критический поход он предваряет заявлением: «Вы, сионисты, придумали способ спасения, я же усмотрел ошибку в ваших расчетах, грозящую новой бедой; и так как я член той же семьи, то мое возражение не должно оскорбить вас; у нас одна любовь и одна забота».

Будучи признанным гением критического анализа, Гершензон охватил сионистское воззрение, бытующее в системах, принадлежащих к разряду коллективистского отряда философского класса, со всех сторон – методологического, гносеологического, онтологического, мировоззренческого. В качестве стартовой позиции аналитик избирает методолого онтологическое положение: «С сионизмом случилось то же, что можно наблюдать в истории всякой политической партии: программа совершенно затмила породившую ее идею и тем превратила эту идею в догмат… Весь разум сионизма поглощен тактикой, все споры ведутся в границах программы; даже главнейший раскол в сионизме не коснулся его сердцевины, потому что и духовный сионизм Ахад Гаама не спрашивает, верно ли определена конечная цель: он указывает лишь иной путь к той же цели, какую ставит себе политический сионизм». Следовательно, критическому жалу Гершензона подвергается политический сионизм и под названием «сионизм» понимается именно политическая (коллективистская) разновидность, в состав которой, – что особо важно, – включается и духовный сионизм Ахад ха Ама, дающий к этому, как показано ранее, веские основания. В политическом сионизме Гершензон обнаруживает в качестве коллективного двигателя национальный момент и в контексте этого определения он первый и единственный в теории сионизма постулировал принципиальную разницу между национальным фактором и национальным лицом (между системой in vivo и системой in vitro).

Само собой разумеется, хотя бы только из факта философского воспитания Михаила Гершензона, что весь свой немалый умственный потенциал аналитик обрушил на коллективистскую (националистическую) сторону: «Сионизм всецело основан на идее национализма. Развитие человечества, по мысли сионистов, совершается исключительно в национальных формах; оно и есть не что иное, как общий итог национальных решений. Нет другого творчества, кроме творчества национального; нация – единственная подлинная реальность мировой истории. Таков первый, основной догмат сионизма. Но понятие нации многозначительно, как же определяют его сионисты? – Они мыслят нацию на манер растения, их второй догмат гласит: непременным условием национального существования являются единство и своеобразие быта. А так как быт есть результат коллективного приспособления к внешней среде, то, согласно третьему догмату сионизма, единство и своеобразие национального быта немыслимы без территориального объединения нации. На этих трех понятиях, спаянных причинной связью, покоится весь сионизм, национальное творчество – быт – теория. Все остальное в сионизме есть лишь применение этой несложной доктрины к судьбе еврейского народа». Догматика, выверенная Гершензоном, характеризует гносеологию политического сионизма лишь отчасти, – никакая теория познания, взятая как процесс приобретения знаний, невозможна без того определяющего идеала, который дает начало целевой установке – производителю знаний, и в продолжение критики гносеологического содержания политического сионизма Гершензон сообщает: «Сионизм не вывел своего идеала из философского анализа еврейской истории; он не вынес его также из глубины просвещенного сознания, как объективно должное; он соорудил его из трех дурных предпосылок: из ошибочного представления, что судьба народов определяется их собственными сознательными решениями; из произвольного утверждения о ненормальности еврейской судьбы и из ложного догмата о территориально государственном объединении наций, как средстве единоспасающем. Beе эти три предпосылки он готовыми принял от извращенной и грешной европейской идеологии конца 19 го столетия. Поэтому я считаю себя вправе сказать, что сионизм – не еврейское учение, а современно европейское, всего более немецкое; он вполне подражателен, результат заразы. Соблазниться сознательным национализмом, свирепствующим теперь в Европе, – какое плачевное заблуждение!». Но здесь Гершензон ломится в открытую дверь: действительно, западноевропейский сионизм мало похож на еврейское учение и стремление попасть под его политический корень есть «плачевное заблуждение», но в русском еврействе сформировалась собственная сионистская система, отличие которой от западного сионизма, даже в политических модификациях, вполне можно аргументировать экзерцициями Гершензона. Последний этого не заметил, ибо в духовном сионизме Ахад ха Ама он не увидел ничего, кроме очевидных и совершенно справедливых признаков политического сионизма, а упустив в сочинениях Ахад ха Ама выход на духовность русского сионизма, обеспечивающего ему самостоятельное духостояние, Гершензон оказывается в числе тех, кто в случае с Ахад ха Амом вместе о водой выплеснул ребенка. Еще более необъяснимым для столь высококлассного аналитика, как Михаил Гершензон, является полное отсутствие внимания ко всей системе палестинофильства Л. Пинскера с ее двойственной природой.

Однако вовсе не эти упущения определяют когнитивную ценность упражнений Гершензона для теории сионизма, значимость которых показывает себя в пророческом ведении мыслителя, где Гершензон пишет: «Я обвиняю сионизм в том, что своим признанием он усиливает в мире злое, проклятое начало национализма, стоившее стольких слез человечеству и, прежде всего евреям. В идеале сионизм стремится прибавить к существующим уже безжалостным национализмам еще один – еврейский, потому что, если подлинно когда нибудь в Палестине возникнет тот специфически еврейский быт и строй, о котором, мечтают сионисты, то и он непременно будет ревновать о своей чистоте, будет подозрительно смотреть кругом и строить рогатки». Серьезным предостережением звучат слова замечательного мыслителя: «Создавая еврейский национализм, вы умножаете царящее зло и приобщаете к нему еврейство». Познавательное несовершенство системы политического сионизма Гершензон раскрывает на историческом полотне и говорит: «Сионизм, как историко философское учение, представляет ту особенность, что как раз о прошлом он прямо ничего не изрекает. Его цель – вовсе не осветить историю еврейского народа; его цель – устроить будущность народа, не похожую на его настоящее; поэтому он подробно анализирует современное положение еврейства и выводит отсюда директивы для будущего, а прошлое оставляет в стороне». В таком учении Гершензон видит отказ от еврейских корней, уход от еврейских традиций, а главное, изгнание из своего умственного арсенала того, чем евреи обозначают свою долю в общечеловеческом процессе – избранничества евреев , которое в древнее время было выражено призывом пророка Исайи, а в наше время – манифестом Эйнштейна; «Сионизм есть отречение от идеи избранничества и в этом смысле – измена историческому еврейству», – вещает М. О. Гершензон. Основное в этом глубокомыслии состоит в том, что, порицая отказ от еврейских начал, то есть пренебрежение к прошлому , он одновременно дает знать идеологию развития , то есть устремление к будущему как единственно приемлемую динамику на протяжении двух тысяч лет еврейского галута. Он пишет: «Сионизм просто зачеркивает эти двадцать веков рассеяния. Он говорит: деятельности не было вовсе, было болезненное прозябание, причиненное извне, вроде того оцепенения, в какое погружена рыба, вынутая из воды». Но стимулируя и извлекая признаки развития еврейского духа, Гершензон, инстинктивно склоняясь к духовному сионизму Ахад ха Ама и философии С. Л. Франка, решительно отвергает рационалистический метод мышления, красноречиво отстраняясь от ударного способа миропознания политического сионизма. Гершензон убежденно высказывается: "Первый, самый характерный признак сионизма – его безверие, его необузданный рационализм , мнящий себя признанным и способным управлять стихией" (2001, с. с. 9, 8 9, 10, 18, 20, 21, 10, 23, 29, 17; выделено мною – Г. Г. ).

Вряд ли следует ставить в упрек М. О. Гершензону его немалый философский грех: неспособность распознать в русском сионизме подлинную, а не политизированную сущность, а также еще более существенную промашку в совмещении русского и европейского сионизма. Ибо, точнее сказать, грех здесь падает и на русскую духовную школу (и вновь – вместе ). Русские духовники, не вникнув в двойственный характер палестинофильства, склонились к националистической его модификации и априорно уравняли весь русский сионизм с политическим и также западным сионизмом, а к отрицанию сионизма в целом к русским творцам (Н. А. Бердяев, П. Б. Струве, С. Н. Булгаков, А. И. Солженицын) примкнули деятели русского еврейства (И. Бикерман, М. О. Гершензон) (Данное отрицание сионизма ни в коем случае нельзя уподоблять отвержению сионизма в революционных и религиозных кругах). Повинны в этом также еврейские творцы духовных ценностей: Ахад ха Ам и С. Л. Франк, которые целиком погрузились первый в еврейский предмет, а второй в русский предмет, и не думали о соответствующем синтезе. Отсюда исходит вопрошание: какова