Григория Николаевича Потанина, огромный масштаб его научного и публицистического наследия, закон

Вид материала

Закон

Подобный материал:

• И Лундский план 2 действий до 2005 г по оцифровке культурного и научного наследия, 123.25kb.
• И это является важным этапом включения России в общеевропейскую деятельность по оцифровке, 194.4kb.
• Чесноков В. С. Из научного и пистолярного наследия академика в,И, вернадского, 237.81kb.
• Тема: Особенности публицистического стиля, используемые в нем средства эмоциональной, 74.26kb.
• 7 Особенности публицистического стиля, 225.67kb.
• Музейных терминов актуализация наследия, 749.75kb.
• Григория Головчанского, 10897kb.
• Центре Медиа Программ. Школе Познера. Основная цель проведения конкурс, 126.07kb.
• Учение Григория Грабового. Применение технологии Учения Григория Грабового к поисковым, 135.62kb.
• Алексеева Анатолия Николаевича, действующего на основании Устава ягу и трудового закон, 913.11kb.

СООТНОШЕНИЕ «ПОЛИТИЧЕСКОГО» И

«ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО» НАЧАЛ В

СИБИРСКОМ ОБЛАСТНИЧЕСТВЕ XIX ВЕКА^*

Анисимов К.В.





Анисимов Кирилл Владиславович – доцент кафедры русской литературы КГПУ. В 1998 г. защитил кандидатскую диссертацию по теме «Круг идей и эволюция сибирской прозы начала XX века». Имеет научные работы по истории региональной литературной традиции в Сибири.


Областническое движение второй половины XIX века, совсем еще недавно казавшееся реликтом политической жизни позапрошлого столетия, в последние годы привлекает к себе стабильный научный интерес. Об этом феномене сибирской общественной жизни пишут и у нас, и за рубежом (см. библиографию европейских и американских работ об областниках: Вуд, 1998, с.216). По-видимому, причиной этого является не только самобытный культурный облик, скажем, Григория Николаевича Потанина, огромный масштаб его научного и публицистического наследия, закономерно привлекающие к себе внимание специалистов. Основная причина здесь – новое открытие культурного своеобразия Сибири, в котором и ранее в принципе никто не сомневался, но научное осмысление которого табуировалось известными политическим установками. В наше время появляются новые перспективы для оценок сибирской культуры XIX–XX вв. и содержательного ядра этого периода – областнического движения. Оно сопоставляется с историософскими построениями Освальда Шпенглера [8, с.157], с концепциями Н.Я. Данилевского и «евразийцев» [2]. Между тем не снят с повестки дня и старый вопрос о том, что же областничество представляет собой в принципе: или это политическое движение антиправительственного характера, или это особая культурная традиция, или, быть может, и то, и другое разом? В нашей небольшой работе мы попытаемся наметить границу между политической ипостасью движения и играющей, на наш взгляд, решающую роль психологической подоплекой областного самосознания.

Специфика изучения областнического движения отечественной наукой складывается из двух важнейших аспектов: традиция рассматривалась преимущественно в русле историографии; итогом рассмотрения, как правило, являлось то или иное социально-идеологическое определение. По-иному в советское время, по-видимому, быть и не могло: с областничеством 10 – 20-х гг. прочно ассоциировались дореволюционная полемика «патриотических» изданий с марксистской публицистикой, а также ярко антибольшевистская позиция виднейших областников в пореволюционные годы. Характерно, что наименее ангажированная в идеологическом отношении работа об областниках появилась за пределами отечественной традиции, в историографии русского зарубежья [13]. Обратимся к основным трактовкам областничества в сибиреведческой литературе.

За последние несколько десятилетий сложились два принципиально полемичных по отношению друг к другу типа восприятия сибирского регионализма XIX в. Первый подход представлен в монографиях Г. Круссера и М.Г. Сесюниной [5, 15]. В них оценки областничества чрезвычайно суровы: с самого момента своего зарождения движение расценивается только как «либеральное», а сепаратистские воззрения областников в один из периодов их деятельности именуются однозначно «реакционными» [5, гл. 3–4; 15, с.39, 45, 93–96 и сл.]. Излишне говорить, что «либеральный» и «реакционный» оказываются в рамках данного предельно социологизированного подхода понятиями синонимичными.

Со временем бескомпромиссность оценок областничества постепенно сглаживалась. Так, в программной статье В. Коржавина, В. Мирзоева и Н. Яновского деятельность «ранних» областников (60–90-е гг. XIX в.) расценивается как «демократический» период в эволюции движения, начало XX в. – как этап «буржуазно-либеральный» и только первые послереволюционные годы именуются переходом «в лагерь белой контрреволюции» [4, с.141]. Словно вопреки исходной жесткой схеме авторы работы делают важное замечание о сложности и неоднозначности идеологической позиции сибирских «патриотов», о «расплывчатости» их целей, «аморфности» их организации и «надпартийности» их политического мышления [4, с.141]. Данные наблюдения могли бы оказаться очень продуктивными в том случае, если бы областничество рассматривалось с историко-культурных, а не социальных позиций. Однако подобных задач упомянутые исследователи перед собой не ставили.

В сравнительно недавней монографии М.В. Шиловского [17] особенно нетерпимые высказывания в адрес областников подвергаются критике. Стремясь уйти от догматически оценочных определений областничества, ученый демонстрирует всю условность политической терминологии («либерал», «социалист» и т.д.) в публицистике самих областников [17, с.50]. Их сепаратистская установка признается историком идеалом «далекого будущего, о достижении которого в ближайшее время не может быть речи» [17, с.93]. Однако основная идея работы все-таки располагается в пространстве привычных социально-политических оценок. Возражая М.Г. Сесюниной, автор считает «ранних» областников носителями «революционно-демократического мировоззрения» [17, с.77, 106, 115, 141, 142]. Таким образом, принципиально нового отношения к областничеству историк не предлагает, помещая изучаемое движение просто на другом полюсе заданной идеологической системы координат.

Отметим также статью В.К. Коржавина, посвященную концепту «областническая идея» [3]. Она видится специалисту в сумме «сибирских вопросов», включающих в себя ликвидацию колониального статуса Сибири, развитие ее общественного мнения, его бóльшую самостоятельность [3, с.35].

Добавим от себя, что о т.н. «сибирских вопросах» не раз писали сами областники, например, тот же Потанин в известной брошюре «Областническая тенденция в Сибири» (1907). Здесь список областных приоритетов, проблем, требующих немедленного решения, выглядит следующим образом: ссылка; экономическая зависимость от метрополии; отсутствие центров просвещения; вопросы «переселенческий» и «инородческий» [11, с.41]. Это то, что составляет социальную суть областничества, однако совершенно не объясняет то, почему сибирские «патриоты» были остро заинтересованы в развитии местной культуры и, в частности, литературной и литературно-критической традиций. Социологический подход, в сущности, и не способен ответить на эти вопросы: психологический фактор, столь важный в процессе культурогенеза, им совершенно не учитывается. А значение этого фактора очень велико – ведь Потанин и Ядринцев стремились далеко не только к экономическому благоустройству Сибири, ими преследовались и такие, к примеру, «нематериальные» цели, как формирование «местного самоопределения», типа сибирского литератора и даже «сибирской литературы» в целом. По всей видимости, здесь нужен какой-то иной подход, который позволил бы отойти от банального дуализма «сепаратизм – централизм» и приблизиться к выяснению психологических и – шире – духовных основ областнической культуры.

Характерно, что, например, в определении, дающемся регионализму в американской исторической и филологической традиции, представители которой много сделали для изучения феномена областной культуры¹, социологический и политический моменты отнюдь не доминируют. Регионализм – это «осознание индивидом своей преданности (курсив наш. – К.А.) особой внутринациональной или многонациональной территории, обычно обладающей общностью культуры, интересов и единством исторического происхождения» (цит. по: Watrous, 1993, p.117). «Осознание» (consciousness), «преданность» (loyalty) и «общность культуры» (common culture) здесь стоят на первом месте, «интересы» – только на втором. В нашей науке было все наоборот: из областной культуры Сибири XIX– начала XX вв. вычленялась та или иная из ее многообразных и хронологически сменявших друг друга политических составляющих (от «демократизма» и народничества до «либерализма» и «контрреволюционности»), затем она абсолютизировалась и становилась основой для итоговой дефиниции. Между тем основное психологическое переживание областников – ощущение обособленности от России – составлявшее суть их движения и примирявшее друг с другом носителей весьма непохожих политических взглядов, специально никогда не рассматривалось.

По-видимому, воспринимать сибирское областничество XIX–XX вв. только в системе политических терминов, как элемент идеологической мозаики эпохи великих реформ, порожденный одной из «революционных ситуаций», нельзя. Хотя бы потому, что сами областники такому восприятию противились. Так, Потаниным отмечалось, что «основа сибирской идеи чисто территориальная» [11, с.58]. В принципиальной для понимания областнической мысли потанинской оценке Ядринцева было специально подчеркнуто: «Главное отличие Ядринцева от предшественников-патриотов заключается в том, что он оппонировал не правительству, а русскому обществу, он противопоставлял не интересы русского общества интересам правительства, а интересы сибирского общества интересам Европейской России, интересы колонии – интересам метрополии» [6, с.158]. Вероятно, для выяснения смысла «областнической идеи» приоритетное внимание должно уделяться самохарактеристикам областников, их собственным попыткам определить свое положение в идеологическом и культурном спектре России XIX–XX вв.

Не раз отмечалось, что смысловым ядром областнического мироощущения являлось восприятие европейской России и Сибири как в определенной степени различных территорий, имеющих разный экономический статус («метрополия» и «колония») и, возможно, разные исторические перспективы. В этой связи в отношении Сибири областниками предполагался тот или иной вид «отделенности» от империи. По этой причине эволюция движения с 60-х гг. XIX в. вплоть до 20-х гг. XX в. постоянно сопровождалась призраком сепаратизма. Рефлексия областников относительно понятия «сепаратизм», обильно представленная, например, в сочинениях Потанина, в какой-то мере становилась попыткой определить суть собственного направления мысли. Этим обусловлена важность данных толкований, к некоторым из которых мы хотели бы обратиться.²

В попытках областников разъяснить принципиальные аспекты собственного мировоззрения есть элементы противоречивые, но присутствуют также и абсолютно статичные, не раз повторявшиеся мотивы. Противоречивость свойственна прежде всего трактовкам «сепаратизма». Причем она присутствует как в областнических текстах 60-х гг., когда идея отделения культивировалась с максимальной активностью, так и в начале XX в., в эпоху по традиционным оценкам значительно менее радикальную. Это обстоятельство проблематизирует идею областнического сепаратизма, уводя исследователя от привычной схемы, предполагающей оценку «патриотов» 50 – 60-х гг. как безусловных сепаратистов, вставших впоследствии на «примирительные» позиции.

По-видимому, впервые областники попытались сформулировать свое отношение к сепаратизму в показаниях на следствии по делу 1865 г. Здесь Потанин наделяет «сепаратизм» служебной ролью в отношении «местного патриотизма». «Местный патриотизм не следует смешивать с сепаратизмом; сепаратизм есть только направление местного патриотизма при известных условиях; другие условия могут привести его к идее совершенно противоположной об единстве. Я употреблял сепаратизм не как цель, а как средство, чтоб воспитывать местный патриотизм» [5, с.81-82]. «…Чтоб придать достоинство местному патриотизму, необходимо было присоединить к нему стремление к великому будущему Сибири. Без этих великих образов будущего местный патриотизм оставался такой же смешной идейкой в глазах студентов и сибирского юношества, как местный патриотизм какого-нибудь Пошехонья» [5, с.82]. Как видим, в понятийной иерархии молодого областника «сепаратизм» оказывается подчиненным более значительной идее «местного патриотизма». Сепаратизм есть, но вместе с тем его словно бы и нет: он важен как призыв, но собственные его перспективы туманны (ссылка на «известные условия»), однако и без него «местному патриотизму» не осуществиться. Такая «дуалистическая» интерпретация понятия весьма несвойственна Потанину, стиль сочинений которого всегда тяготел к лаконизму, рациональности и изобразительности [7, с.46]. Данные колебания можно объяснить недостаточной разработанностью собственного мировоззрения, равно как и понятным желанием молодого арестанта не раскрывать всех карт следователю. Но дело в том, что и спустя десятилетия потанинские попытки соотнести «патриотизм» и мысль об отделении сохраняли внутреннюю рассогласованность. Обратимся к его «Воспоминаниям», написанным уже на склоне лет.

Комментируя смысл понятий «культурный сепаратизм» и «областничество», патриарх сибирской интеллигенции вновь касается старой темы сепаратизма. «В самом деле, культурный сепаратизм не покрывает собою всего понятия об областничестве, очертания последнего шире этого термина. Областничество включает в себя сепаратизм не только в области культуры, но и в области политики, за исключением только самого крайнего акта (покушение на целость государства), который на обычном общепринятом языке называется политическим сепаратизмом; последний недопустим с государственной точки зрения; но областнический сепаратизм не угрожает целости государства, хотя может заходить очень и очень далеко» [6, с.210]. Итак, государственный сепаратизм Потаниным отвергается, тем не менее какая-то специфическая его областная разновидность объявляется вполне правомерной. Она – совсем не то, что вульгарный отрыв региона от единого государственного тела, хотя и она может быть достаточно смелой: «заходить очень и очень далеко». Насколько далеко, областник, однако, не поясняет. Дуализм оценок налицо и здесь.

Несколько выше Потанин возвращает читателя к процессу 1865 г. и объясняет бóльшую суровость своего наказания в сравнении с остальными осужденными следующим образом. «Я заявил, что я распространял сепаратистические идеи, что я убедил своих товарищей разделять мои мысли, что все причастные к этой идее были увлечены мной. <…> Своим признанием я набросил сепаратистический плащ на всю компанию моих друзей и дал окраску всему делу. <…> Я сказал, что я теперь не считаю крамолой сепаратистические идеи, но не считаю себя вправе сказать, что мое осуждение было несправедливостью. В то далекое время, высказывая свои идеи, я думал, что совершаю противозаконное дело. Я был виноват в том, что, убежденный в противозаконности деяний, я все-таки их совершал. Я совершенно примиряюсь с тем, что поплатился за это шестью годами тюрьмы и двумя ссылки» [6, с.209]. Издатели «Воспоминаний» комментируют приведенное «темное место» с вполне закономерным в данном случае недоумением: «В такой “примирительной позиции” содержится противоречие: то не виноват, то виноват…» [6, с.323]. Видимо, необходимая мера отделенности Сибири от России не была ясной Потанину до конца. На этом основаны его осторожные и порой противоречивые определения сепаратизма, с которым областничество часто ассоциировалось как современниками Потанина, так и позднейшими исследователями. Эти же сомнения влияют на колебания по поводу собственной вины: странным образом областник был уверен в «противозаконности деяний», основанных на идеях, которые ныне он не считает «крамолой». Как видим, осмысление сепаратизма лидером областнического движения Сибири обнаруживает явную подвижность, обусловленную, впрочем, не столько эволюцией взглядов, занявшей несколько десятилетий, сколько невозможностью «вместить» феномен областничества в прокрустово ложе сухих политических терминов (а «сепаратизм» ведь – из их числа).

В противоположность семантической неопределенности концепта «сепаратизм» некоторые другие понятия, статус которых близок к дефинициям, отличались куда большей стабильностью. Речь идет, например, о понятии «инстинкт», нередко использовавшемся для объяснения ключевых областнических идеологем типа «местного патриотизма». Много примеров дает здесь эпистолярное наследие того же Потанина. В письме к Ядринцеву, датированном 16 февраля 1873 г., читаем: «Местный патриотизм – это могущественный инстинкт, не призванный к жизни, бесполезно таящийся, робко прозябающий в сердцах людей…» [9, с.94]. Здесь же Потанин ссылается на источник этих воззрений – учение Дарвина. «По Дарвину оказыв[ается], что все социальные инстинкты вынесены нами еще из мира дочеловеческого, животного: героизм, самопожертвование, любовь к отечеству (курсив наш. – К.А.) – все это существовало давно, только в грубой форме, которая исчезла со временем» [9, с.94].

Наличие «местных инстинктов» может характеризовать как будущего областника, так и человека, близкого областническим воззрениям. В «Воспоминаниях» Потанин пишет: «В Омске (еще до отъезда в Петербург. – К.А.) я встречал немало единомышленников, но это были только люди с сибирскими инстинктами. Ни в одном из них не предвиделся будущий сибирский публицист» [6, с.86]. «Здешняя гимназия по постановке учебного дела далеко уступала омскому кадетскому корпусу: учителя в ней – это были какие-то карикатуры. Самый лучший из них был Андреев, преподаватель латинского языка; он был сибиряк и в среде учителей единственный уроженец Сибири; но он был только человек с сибирскими инстинктами» [6, с.86]. Показательно, что тождественное словоупотребление, говорящее о принципиальном родстве исходных посылок, обнаруживают ряд сочинений Ядринцева. В предсмертном очерке «30-летие сибирского землячества» (1893) областник объяснял взаимную тягу друг к другу студентов-сибиряков в столице тем, что они «чувствовали инстинктивно близость» [14, с.27].

В определенном смысле основа областнического мироощущения – именно инстинкт. Потанин совершенно определенно выводит свои более поздние научные и социологические построения, касающиеся Сибири, из этого иррационального переживания, подчеркивая вторичность науки и первичность психологии. В письме к К.В. Лаврскому, датированном январем 1877 г., он говорит: «Много у меня все-таки было неясного, сознаваемого только инстинктом. Хотелось проверить и подкрепить свои желания наукой. Ехал я уже (речь идет о поездке из Сибири в Санкт-Петербург в университет – К.А.) с твердым намерением приобрести в святилище науки и принести их (так. – К.А.) назад своим землякам» [10, с.68-69]. Характерная черта инстинкта – его бессознательность. Как писал Владимир Соловьев в соответствующей статье для словаря Брокгауза и Эфрона, «инстинкт … означает способность и стремление (у животных и людей) к таким действиям, которые соединяют целесообразность (курсив автора – К.А.) с безотчетностью (курсив автора. – К.А.)…» [16, с.234] «Безотчетность» инстинкта обусловливает и будущую «областную тенденцию» в Сибири.

Зарождение «местного патриотизма» видится Потанину отнюдь не в собраниях петербургского землячества студентов-сибиряков на рубеже 50 – 60-х гг. Он пытается придать феномену значительно бóльшую укорененность в сибирской общественной жизни и истории. Ключевую роль в этом отношении играют первые сибирские «патриоты», такие как П.А. Словцов и П.П. Ершов, но главным образом – само сибирское крестьянство, т.е. абсолютное большинство сибирского населения. Разумеется, Потанин не собирается придавать характер осмысленной программы смутным переживаниям крестьян. Их ощущения, подчеркивает областник, близки тому, что много раз им именовалось инстинктом. «Сепаратизм не чужд сибирскому крестьянству; но его сепаратизм не идейный, как сепаратизм сибирской интеллигенции, а стихийный (курсив наш. – К.А.)» [12, с.79-80]. «Областная тенденция» в народной среде кажется Потанину явлением психологическим: «Тенденция вышла из чувства (курсив наш. – К.А.) обособленности, которую бессознательно (курсив наш. – К.А.) чувствовало сибирское крестьянство и которая покоилась на территориальной базе» (Потанин, 1907, с.39). Это объясняет приведенную выше потанинскую фразу о «территориальности» как основе «сибирской идеи». Эта последняя оказывалась производной не от «этнографических особенностей», «исторических традиций» [11, с.57] или, добавим от себя, политических факторов, но от чувства обособленности сибиряка, которое не может не развиться ввиду очевидной и действительной отдаленности Сибири от России. Подробнее эту тему Потанин раскрывает в своей знаменитой статье «Нужды Сибири» (1908).

Естественнонаучным обоснованием «местного патриотизма» в этой работе является климат. «Климат самый упорный, самый закоснелый сепаратист…» – говорит Потанин, подкрепляя свою мысль многочисленными примерами природных различий России и Сибири. «Буквально, а не иносказательно “в воздухе висит” сибирский сепаратизм» [12, с.58]. Поэтому и «в уме русского жителя Сибири живет неизгладимое сознание, что он живет не на родине того ядра русского народа, которое создало русское государство, русскую литературу, русскую политическую жизнь…» [12, с.58-59]. Разъясняя все это читателю, Потанин особенно часто прибегает к понятиям из области психологии. Только что прозвучало слово сознание. Также появляются «чувство обособленности» [12, с.59], наконец, естественно, «чувство местного патриотизма» [12, с.71]. По мнению Потанина, наряду со всеми прочими причинами, корни «местного патриотизма» сибиряка располагались и в сфере ощущения, переживания – инаковости климата, отдаленности от «ядра русского народа», непохожести на «рассейских», с которыми сибиряк может даже конфликтовать [12, с.80]. И если у крестьянина подобные чувства вполне могут сохранять безотчетный характер, то у интеллигента они рано или поздно должны породить «местное самосознание», а затем и осмысленный «патриотизм». Характерно, что, вспоминая первые годы областнического движения, Потанин неоднократно подчеркивает, что серьезных политико-экономических целей оно не преследовало, обвинения против его участников были слишком умозрительны и слишком суровы. «Можно сказать, что Ядринцев и его друзья потерпели кару исключительно за одну свою любовь, выразившуюся в одних только помыслах» [12, с.64].

Как видим, наиболее частыми понятиями, раскрывающими специфику регионального мировоззрения, в сочинениях областников являются инстинкт, чувство, сознание, любовь и т.д. Психологический компонент в каком-то смысле предшествует развивающимся лишь на его основе экономическим и политическим программам. Полагаем, что только с учетом психологического фактора исследователь будет в состоянии описать сущностные черты областной литературной традиции, которая, как и любая литературная традиция, вырабатывает в первую очередь типологию героя и структуру конфликта – категории, немыслимые вне духовной проблематики. По этой причине в целом ряде современных работ звучит справедливая мысль о становлении подлинно «сибирской» литературы «лишь с появлением областничества, то есть ближе к концу XIX века…» [2, с.11].

Действительно, если появление литературной традиции в Сибири смело можно датировать началом XVII в., то возникновение внутри нее местного писательского самосознания стоит, по-видимому, относить лишь ко времени деятельности областников. В этот период региональная словесность постепенно отказывается от своего двусмысленного маргинально-провинциального статуса, что яснее всего выразилось в моделировании «сибирецентричного» типа писательской биографии, в становлении на этой основе типа героя-«патриота», в нарочитом противопоставлении литератора «местного» и «столичного». В течение XVII–XVIII вв. литературе Сибири удалось сформировать комплекс художественных образов с яркой местной спецификой, т.е. то, что можно назвать «местным колоритом». Однако характерной чертой последнего была определенная поливалентность. Экзотические образы использовались региональной культурой в той же мере, что и литературой «центра». Таким образом, на первых порах не рождалось ключевого для региональной поэтики разделения текста «своего» и текста «о себе». Это разделение, очевидно, стало возможным только после возникшего в какой-то момент (точной датировки, разумеется, здесь быть не может) психологического самоотождествления русским человеком себя с огромной сибирской «украиной». В этот момент он перестал быть «русским в Сибири», превратившись в «сибиряка», для которого «рассейские» – что-то вроде соседнего народа. Очевидно, с этим связано утверждение сначала Афанасием Щаповым, а затем его последователями – областниками особого «народно-областного типа», который сформировался на основе этнического синтеза русских колонистов и «инородцев». Данная концепция имела принципиальное значение для областного самосознания: появившаяся «региональная» психология нуждалась в подкреплении «эмоций» и «инстинктов» реальным этнографическим содержанием, что выразилось в словах Ядринцева об особом «народно-областном типе» сибирского населения, представляющего собой симбиоз русской и «инородческой» рас [19, с.95]. Повторим, что здесь областник цитирует без ссылки на источник слова А.П. Щапова, написанные еще в 1872 г.: «… сибирское русское население путем скрещивания с туземными азиатскими племенами … стремится образовать … своеобразный народно-областной тип…» [18, с.144]. Так субъективные переживания находят себе опору в этнографическом материале. Эти же ощущения диктуют и свойственную областникам настойчивость на литературных сюжетах, хронотоп которых связан с ситуацией перехода в иное пространство, с пересечением границы, с вживанием в новую территорию или возвращением в исходную, по выражению М.М. Бахтина, «локальность».

Указанные аспекты областной литературы, как кажется, могут быть описаны только на основе глубокого понимания психологической подоплеки «областнической идеи», ее корней в начале XIX в., ее влияния на литературную обстановку начала XX в.


Библиографический список

1. Вуд А. Сибирский регионализм: прошлое, настоящее, будущее? // Расы и народы. – 1997. – Вып. 24. –М., 1998. – С. 203-217.
   
2. Казаркин А.П. Идеи областничества и евразийства в литературе Сибири // Вестник Томского государственного университета. – 1999. – № 268. – С.11-12.
   
3. Коржавин В.К. К вопросу об «областнической идее» в Сибири // Исторические аспекты экономического, культурного и социального развития Сибири. Ч.2. – Новосибирск, 1978. – С.30-41.
   
4. Коржавин В., Мирзоев В., Яновский Н. К характеристике сибирского областничества // Сибирские огни. – 1971. – № 12. – С. 138-151.
   
5. Круссер Г. Сибирские областники. – Новосибирск, 1931.
   
6. Литературное наследство Сибири. Т.6. – Новосибирск, 1983.
   
7. Меднис Н.Е. Тип мышления и особенности поэтики Потанина-критика // Критика и критики в литературном процессе Сибири. XIX–XX вв. – Новосибирск, 1990. – С.46-54.
   
8. Одиноков В.Г. Интеллектуальный потенциал Сибири в XIX веке: интеллигенция и критика // Книга и литература: Сб. науч. ст. – Новосибирск, 1997. – С.151-157.
   
9. Потанин Г.Н. Письма. В 4 т. Т.1. – Иркутск, 1977.
   
10. Потанин Г.Н. Письма. В 4 т. Т.3. – Иркутск, 1989.
    
11. Потанин Г.Н. Областническая тенденция в Сибири. – Томск, 1907.
    
12. Потанин Г.Н. Нужды Сибири // Сборник к 80-летию дня рождения Григория Николаевича Потанина. –Томск, 1915. – С. 51-85.
    
13. Сватиков С.Г. Россия и Сибирь (К истории сибирского областничества в XIX в.). – Прага, 1929.
    
14. Завещание и смерть Н.М .Ядринцева / Публикация и научный комментарий Н.В.Серебренникова // Вестник Томского государственного университета. – 1999. – № 268. – С.26-31.
    
15. Сесюнина М.Г. Г.Н. Потанин и Н.М. Ядринцев – идеологи сибирского областничества (к вопросу о классовой сущности сибирского областничества второй половины XIX в.). – Томск, 1974.
    
16. Соловьев В. Инстинкт // Энциклопедический словарь Ф.А.Брокгауза и И.А. Ефрона. Т.13. – Спб., 1894. (репринтное изд.: Т.25. – М., 1991.) – С.234-236.
    
17. Шиловский М.В. Сибирские областники в общественно-политическом движении в конце 50 – 60-х гг. XIX века. – Новосибирск, 1989.
    
18. Щапов А.П. Собр. соч. Доп. том к изданию 1905–1908 гг. – Иркутск, 1937.
    
19. Ядринцев Н.М. Сибирь как колония. – 2-е изд. испр. и доп. – СПб., 1892.
    
20. Steiner M., Mondale C. Region and Regionalism. A Source Book for the Humanities and Social Sciences. –New York–London, 1988.
    
21. Watrous S. The Regionalist Conception of Siberia, 1860 to 1920 // Between Heaven and Hell. The Myth of Siberia in Russian Culture / Ed. by G.Diment & Y.Slezkine. – New York, 1993. – P. 113-132.