Geum.ru

Федеральной целевой программы книгоиздания россии леонов Л. М. Л 47 Пирамида. Роман. М.: «Голос», 1994. 736 с

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   33   34   35   36   37   38   39   40   41
моей, куда более совершенной... Вам не кажется, Женя, что эта, которая у вас в руке, гораздо симпатичнее, ведь правда?

Престранное, во всех историях искусств, умолчание о столь первоклассном авторском повторенье Юлия объяснила тем, что втайне сохранявшаяся в роду самой младшей из добрачных дочерей Челлини, Репараты, солонка так и не побывала в сокровищнице флорентийского герцога и тирана, кому предназначалась. Чуть раньше Козимо недоплатил мастеру за Персея и собственный его портрет.

— Вы, конечно, помните, Сорокин, ту великолепную бронзу с эмалированными белками глаз и позолотой на латах?

В ответ на законное сорокинское недоумение, откуда такая глыба золота взялась у обнищавшего к старости Челлини, последовал туманный, из деликатности к гению, намек на темную историю с утайкой папских драгоценностей, стоившей мастеру двухлетнего заключенья в какой-то не менее знаменитой башне. Плотность биографических сведений указывала на старания владелицы сконструировать из эпизодов авторской хроники как бы футляр для своей сомнительной игрушки. Однако очевидная перепутанность подразумеваемых дат, кое-где прямо противоречивших логике событий, указывала на спешку, с какой Юлия готовилась к своему испытанью.

— Что же, как видно, школьница изрядно готовилась к возможному экзамену, — коварно проворковал Сорокин. — Не напомните мне, случайно, который из тогдашних пап застукал старика на хищеньях... Видимо, Климент Седьмой?

— Нет, тогда был уже Павел Третий, — не без заминки отвечала та.

Они пристально глядели в глаза друг дружке, и, кажется, Сорокин сердился на себя, что не может сквозь ил забвенья вспомнить какую-нибудь каверзную подробность из челлиниевской биографии.

— И вы, голубка моя, совершенно уверены, что именно так?

— Вполне... — сказала Юлия уже с мольбой во взгляде не ловить больше, не разрушать ее легенды и вот уже пыталась взяткой купить его молчание. — Но я вижу, вам приглянулась эта штучка. Можете взять ее себе на память... если хотите?

Неожиданный ход заставлял задуматься, видимо. Юлия нуждалась в соучастнике чего-то, но чего именно?

— И вам не жалко, пани Юлия, расставаться с таким чудом? — не сразу, борясь с искушением, все вертел он в руках почему-то подозрительную, вдруг, драгоценность.

Маленькая искусная хитрость оправдала себя.

— О. нисколько... одним движеньем пальца, не моего, конечно, я могла бы завалить им весь тот угол! — с вызовом пресыщенья кивнула она на затемненный, перед ними, полукруглый проход в стене, почему-то напомнивший Сорокину мозговую извилину неизвестного назначенья. — Да вы смелее, Сорокин: кладите скорей за пазуху, раз дают...

Поневоле, чтобы не получилось смешно, приходилось поторопить недоверчивого плебея.

— Ну же, берите... пока не раздумала! Не бойтесь, это не взрывается...

— И все же я воздержусь, пожалуй, — отвечал тот, бережно возвращая на место ценный предмет.

— Любопытно... — одними губами усмехнулась обиженная пани, — какими соображениями вызвана столь негаданная скромность?

— О, наверное, теми же, что и чрезмерная щедрость пани. Но как вам с детства известно, милая Юлия, — вполушутку сопротивлялся режиссер, — богатства мудрых составляются из миров нетленных!

— Если опасаетесь, что убьют по дороге домой, — несколько грубовато, явно злясь на его колебанья, сказала она, — то перед вами исключительно добрая ведьма, свои дары она обеспечивает не только доставкой на дом, но и вечной сохранностью.

— Все равно не пойдет, дорогая... у меня просто негде посадить слугу с пулеметом для охраны такого подарка, — поклонился Сорокин и взглянул на часы с вопросом — много ли чудес осталось для обозренья впереди?

Потребовалось некоторое время, чтобы восстановилось утраченное равновесие, после этого, будто ничего не случилось, продолжился осмотр подземелья. Подтверждались недобрые, смутные покамест догадки режиссера насчет истинного характера навязанной ему консультации, но генеральное испытание ожидало его впереди.

Заметно смущенная суховатым тоном отказа хозяйка предложила идти дальше без задержек, минуя путаные боковые ответвленья, надоумившие Сорокина на замечанье, что, пожалуй, в случае чего им и не выбраться из подобного лабиринта; была помянута также Ариаднина нить для энциклопедического блеска. И так как Юлия припустилась допытываться, что за случай имеется в виду, будто здесь-то и заключалось главное, Сорокин вынужден был отбиться первым же подвернувшимся реалистическим доводом: если перегорят пробки освещенья, например.

— Однако я заявляю вам формальный протест, — полусерьезно взорвался Сорокин. — Целый час, пардон, с гаком, вы водите меня за нос в своем феерическом иллюзионе, не досказываете чего-то, а только с фосфорической улыбкой взираете на мою способность производить по всякому поводу высокоинтеллектуальный конферанс. Так у нас дело не пойдет, перед консультирующимся врачом надлежит полностью обнажаться, мадам!.. Или вы, что, стесняетесь признаться в чертовщине, которую я и без вас давно раскусил? Меня не покидает гадкое чувство, что кто-то шалит со мною гипнозом из засады, через замочную скважину... Но кто? Поборите в себе ложное смущенье: никакая мистика не порочна, если в состоянии представить оправдательные рекомендации так называемому здравому смыслу. В конце концов процесс умственного развития, помимо чисто утилитарных выгод в смысле поблажек похоти, не менее приятен нам возможностью безотрывно лакомиться некой коварной, наподобие эскимо холодящей тайной, полизывать и покусывать ее со всех сторон, добираясь до главной, иррациональной вкусноты в середке... и кто знает, что еще откроется нам внутри, прежде чем она снесет нам башку вместе с кусалками. Если оно еще не началось, то будем тешиться надеждой, что заключительная вспышка познания состоится чуть позже нас. Беглый обзор века, общественные симптомы вроде преждевременного, в ряде стран, загнивания ростков юности, также состояние искусств с их паническим отказом от мышления, сама нравственная структура событий показывают, что мы присутствуем при закате прежнего обветшалого божества, в канун интронизации его антипода... И, пардон, что мешает вам раздеться до конца? Вслух назвать своего покровителя?.. Что вас смущает в нем — его внешность, прошлое, дурной характер? Но эстетика всегда подстраивалась к действительности, и любое злодейство с приходом к власти автоматически реабилитируется с вручением ему романтического ореола, даже известного благообразия — хотя бы и с обратным знаком, разумеется, подобные смены не обходятся без нервных переживаний для современников. Но ведь по самой логике владычества с его падкостью на лесть и ладан не примется же новый начальник сразу по восшествии на престол за истребление подданных, которые ради избавления от скуки тотчас присягнут ему на верность, не так ли? В смутные эпохи самое безопасное место для такой прелестной дамы, как вы, у него на спине! Перестаньте же морочить меня, пани... Вы, что же, и впрямь оседлали черта? Редкая удача, мне остается лишь порадоваться за ваших друзей... Мой вам совет не выпускать из колен свое влюбленное чудовище: утомляйте, утомляйте его почаще, лишайте адской спеси, воли, самообладанья даже...

Юлия поглядела на него с пронзительным интересом.

— Вам в самом деле так не терпится сменить свое подданство, Женя? Должна огорчить вас: мой всего лишь ангел.

— Как он выглядит, ваш ангел?

— Только не таким, как их изображают. — По словам Юлии, Дымков долго качал головой, когда она показала ему благостную, в голубом хитоне и распростертыми крыльями, склонившуюся перед Марией золоченую полуптицу на знаменитой фреске Фра Беато Анжелико. — Вот я пришлю вам контрамарку, и вы увидите, как это выглядит на деле.

— Ах, это он и есть... — догадался, наконец, режиссер

Сообщение было так неожиданно, что подавленного сорокинского молчания хватило по меньшей мере на полтора зала, и вряд ли приметил хоть одну из врезанных там в стены равеннских мозаик. Допущение дьявола, неоднократно обыгранного в большой литературе, представлялось куда более закономерным, нежели его противника, чье упоминанье в их кругу было бы сочтено банальностью самого дурного вкуса.

— Пожалуй, тоже неплохо, — с комическим жестом согласился он наконец. — Поздравляю вас с ангелом... но черт, хотя по бессмертности своей тоже не испытывает необходимости воспроизводства, тем не менее в силу приписанной ему порочности представляется мне в романтическом плане несколько перспективнее. Ангелы же по абсолютной своей, в смысле греха, стерильности всегда рисовались мне как исключительно плохие любовники... учтите, Юлия.

— И вы не боитесь, нахальный Сорокин, — в свою очередь едко посмеялась Юлия, — что, стоя где-то рядом, даже за спиной у вас, он услышит ваше предостережение?

По многим признакам тому стоило некоторых усилий не оглянуться через плечо.

— Я хотел бы думать, — официальным тоном произнес Сорокин, — что подразумеваемый, неизвестный мне господин располагает чувством юмора хотя бы вполовину своего могущества... — И снова взглянул на часы. — Однако, отдавая дань его разнообразным дарованьям, я вынужден подумать о возвращенье. У меня трудный день завтра...

— О, потерпите... скоро мы будем на месте, где вы сможете проявиться в полном блеске, Женя! — зловеще посулила хозяйка.

Между делом навеянные подземельем приходили на ум самые головокружительные соображенья. Например, если сам он, как и объект его разрушительных усилий, является всего лишь причудливым сгущеньем сил в странном магнитном поле, то вдвойне жутко было представить, что некто, в действительности несуществующий, сознательно уничтожает нечто, чего на поверку тоже нет. Значит, суть заключается не в отменной добротности изделия, а в том, что актом творения и в спешке, что ли, не была предусмотрена именно такая его поломка. Здесь-то Сорокин и сделал любопытное открытие, впоследствии послужившее ему ключиком к разгадке ребуса в целом. В беглом рассказе Юлии об истории своего музея, созданного на голом месте волшебством ее приятеля, упоминалась вскользь единственная и знаменательная его неудача, прямое указание на сомнительное всемогущество бессмертия. Речь шла о задуманной было ею, вполне осуществимой с помощью посторонних-то сил, полагала она, переписке выдающихся покойников всех веков, культур и континентов. Не в подражанье виртуозным подделкам известного Врен-Люка, изготовлявшего для университетских хранилищ пергаменты сверхисторического содержанья вроде писем Пилата к Иосифу Арифамейскому. Затея не означала также и веры в загробное инобытие, где бездельные людские тени низшего пошиба круглосуточно бьются в домино, как пенсионеры на московских бульварах, тогда как поголовастее, слоняясь в безветренных рощах подземного Академа, треплются на свои, без износу, вечные темы. Подразумевались не сами они, а их отстоявшиеся в памяти нашей философские личности, чьи суждения о вещах в той окончательной редакции, как они видны оттуда, позволили бы проследить эволюцию смысла человеческого в гераклитовой реке. Дымкову, на фоне уже содеянного им, не составило бы труда технически осуществить сенсационную и, ввиду обилия участников, многотомную библиотеку, способную заинтересовать любое европейское издательство. Не барыш или истина интересовали Юлию, хотя не отказалась бы от удовольствия прочесть на титульном листе издания имя изобретательницы еще неслыханного литературного жанра. Постигшее ее разочарование в виде целого шкафа наряднейших книжек с золотым обрезом, но пустыми страницами показало абсолютную непригодность ангела для подобного заданья. Заметно попритихший от стольких обольщений ума, режиссер с возрастающей тревогой ждал приближающейся разгадки. Почему-то Юлии понадобилось вести гостя кружным путем, через ряд подсобных помещений, в том числе многоэтажной емкости кладовую с разностильным архитектурным реквизитом для еще более фантастических, лишь задуманных постановок. Поистине только бригада ифритов ухитрилась бы просунуть сюда, сквозь земляную толщу, монументальные фрагменты знаменитейших зданий, до поры начерно и поплотнее приставленных один к другому — вроде мраморной и до оскомины памятной откуда-то двухмаршевой лестницы с античными изваяньями на постаментах. В промежутках, словно впрок натасканные диковинки в сорочьем гнезде, красовалось множество всяких однажды приглянувшихся запчастей помельче. Золоченые, к примеру, алтарного типа двустворчатые врата Сорокин увидел сквозь клювастую решетку из башенной амбразуры, а многофигурный готический фриз с развернутым сюжетом на евангельскую тему, помнится, заслонялся свисавшим с потолка набором колоколов на полную октаву, также коллекцией венецианских уличных светильников и фонарей.. Сквозило сумасбродное намерение самоучки смастерить еще неслыханный город из отборных кубиков мирового зодчества. Наверное, посредством перечисленной мешанины Юлии хотелось внушить эрудиту почтение к своим творческим поискам, в пределах нахватанных знаний, разумеется.

Тут на проходе, за аркой справа, мелькнул было уютный монастырский дворик, patio, раннего средневековья в окруженье крытой мавританской колоннадки с колодцем посреди квадратного газона. Режиссер Сорокин машинально, как в оазис, устремился туда на струйчатое журчанье послышавшейся воды и даже с клочком итальянского неба над ним.

— Нет-нет, тут вам нечего делать, — заступила ему дорогу владелица чудес, приглашая пройти за угол лабиринта. — Еще немножко, и мы с вами у цели, ради которой я и потащила вас с собой!

С непонятным смешком Юлия пояснила также, что отсюда-то и начинается самая мучительная часть ее ночных владений. Тотчас за поворотом открылся, видимо, уже последний теперь, но после недавнего ошеломляющего преизобилия какой-то до гулкости пустынный зал. Ничего примечательного не было там, кроме мощного, во всю заднюю стену, сооружения прямо напротив вошедших. То был нависающий, от старого готического собора, мрачновато-торжественный портал, однако без положенных фигурных композиций в стрельчатом своде и на боковых откосах. Зато струйчатая фактура известковых плит создавала бредовое и, видимо, не случайное для настроений хозяйки впечатление распущенных волос... скорбное прибежище не нуждается в орнаментациях! Можно было проследить путь разочарования, каким шла сюда Юлия, и оттого что ни одна подробность не могла явиться здесь случайно, то отныне каждая новая приобретала в глазах Сорокина значение симптома, по совокупности коих и предстояло ему вынести свое медицинское заключенье. В наличии заболевания он уже не сомневался, и, может быть, состояло оно в безграничности желаний.

Из-за размера той каменной, на боку внушительной воронки, ужасно маленьким казалось входное, без двери, отверстие в ее глубине.

— Входите, если не раздумали получать свой хабар! — сказала Юлия наконец.

Но тот недоверчиво покосился на дыру, словно предлагали лезть по меньшей мере в замочную скважину.

— Ах, Боже, ничего не случится с вашей драгоценной особой... Ладно, пустите, я сперва!

Холодком высоты и простора повеяло ему в темя, но все равно, переступая порог, почему-то втянул голову в плечи, даже подзажмурился слегка. Ничего дурного не случилось с ним, однако если не считать отчетливого вдруг предчувствия какой-то ямы впереди. Если до сих пор безвкусное нагроможденье чересчур именитых шедевров значительно ослабляло сорокинские впечатления от этого собрания чудес, теперь ироническое удивление сменялось пониманьем крайней серьезности своего приключенья. На его сужденье предлагалась предметная, в пофазном изложении, история неописанной заразительной болезни, судя по тому, как непривычно шатнулось что-то в его подсознанье, когда через силу взглянул в гнетущую высь над собою. То было до эфемерности удлиненное и практически отвлеченное архитектурное пространство, без декоративных прикрас и, видимо, все еще в работе, потому что во всех направлениях исполосованное грубыми, как после снятия опалубок, рубцами поправок, сомнений, отвергнутых намерений. Но если от ранее осмотренных частей подземного объекта оставался в памяти хоть какой-то след образной категории — той же простоволосой печали, например, то теперь Сорокина обступало нечто иного порядка за пределами нормального мышленья, и до такой степени ни с чем прежним несопоставимое, словно переместился в пораженный недугом орган человеческой души.

Они находились в своеобразной, вытянутой вверх ротонде, с многоярусными подвешенными в куполе галереями словно для обозрения чего-то далеко на дне исполинского цилиндра, в свою очередь увенчанного полупрозрачной дымчатой сферой. Сквозь нее лилось сиянье как бы июльского предзакатного неба, рассеиваясь по высоте, оно расплывалось внизу в сероватые сумерки, достаточные, впрочем, чтобы различить лицо собеседника. Но и та, чисто маньякальная конструкция меркла, уступала место еще одной последней головоломке, казалось, нарочно придуманной для помраченья рассудка.

По ту сторону круга в какой-нибудь полусотне шагов перед собою Сорокин различил два входных отверстия тоннельного диаметра — при третьем, едва намеченном. Но если левое, видимо, еще не до конца продуманное, было наглухо зашито обыкновенным фанерным щитом, тускловато освещенное правое во всю свою сквозную бесконечность зияло какой-то безнадежно-засасывающей пустотой. По мере ухода в глубину ребра потолочных перекрытий переставали различаться, и потом все сливалось в сплошное мерцание, как в ружейном стволе, где малейшая подвижка обозначается радужным смещеньем световых колец. Смотреть туда было не менее изнурительно, чем в неогражденную отвесную шахту прямо под ногами. Ощутимо стекавший к ногам слабый сквознячок довершал головокружительное сходство, и как ни пытался режиссер отвернуться от соблазна, вновь и вновь приманивал его острый со сбегом в точку, гипнотизирующий глазок бездны.

Лучше всего было вовсе не думать о нем:

— Пани Юлия большая выдумщица. По-видимому, мы забрели к ней в лабораторный корпус... хотя и не совсем ясного назначенья. Итак, что она втихомолку поделывает здесь?

— Ну, разные там вещи, — неопределенно плечами пожала та. — Кричу и плачу. Вам, например, не случалось стоять подолгу перед зеркалом во тьме... неполной тьме?

— И не раз, конечно! Поздно возвратясь домой, не сразу нашаришь в прихожей выключатель на стене...

— Нет-нет, Женя, тут нечто совсем другое. Если затаиться и пождать немножко...

— Ну, и что получается тогда?

— О, можно увидеть жуткие вещи.

Она загадочно и чуть обидно усмехнулась, после чего некоторое время их диалог велся молча. Под воздействием сближающих обстоятельств, в особенности социальных, сопротивление коим проявлялось порой у Юлии в форме оскорбительных срывов, у них выработался им одним понятный язык, позволявший публично перекинуться словечком без посвящения посторонних.

«А зачем, зачем вам становиться лицом к лицу с чем-то, чего нет? Недаром мы избегаем оставаться даже с самим собою, кого тоже не знаем до конца. Конечно, нет такого числа, чтобы нельзя было прибавить единицу... Но зачем? Надо примириться, что безразлично — душа или бутылка, в обе не нальешь и капли сверх обозначенной емкости. Икарова же дерзость взлететь на волне удачи куда-то по ту сторону естества неизменно кончалась мертвой зыбью разочарования, и оттого, право же, грешно в условиях стерильной социалистической действительности пренебрегать на житейской дороге всякой конкретной радостью, о которую так легко сломать ногу, если вовремя не нагнуться и поднять. В конце концов никому еще не доводилось охватить мир, сомкнув позади него пальцы хотя бы ума только, если не владычества, чтобы весь мир уместился в горсти. Когда же иные, по нехватке средств на освоение пучины, кидались в нее со скалы с раскинутыми руками, всегда бывало больно, негигиенично и смешно».

Вкратце приведенный без пауз и возражений диалог выходил за пределы обычной болтовни, причем весьма обнаженный смысл его сводился к выводу, что при благоприятной обстановке грешно пренебрегать конкретным счастьем, которое выявляется иногда прямо под рукой. Неприятный коэффициент грубости объяснялся вдруг обострившимся накалом их отношений. И хотя Сорокин держал пока в секрете, чья кандидатура в любовники имеется у него в виду, завуалированный давешний абзац нес откровенную целевую нагрузку: предложение небольшой любви. Кстати, тем забавней через несколько минут обернулась недостаточно продуманная им эскапада.

— Итак, простите, все еще не понял... — возобновил он прервавшуюся беседу. — Верно, как в гадательном зеркале какая-нибудь чертовщинка выскакивает за плечами. Но... требуется для успеха небольшое подпитие или можно просто так? Не мучьте же меня жгучей неизвестностью... в самом деле, щекотное удовольствие?

— А вы попробуйте, Женя, если выдержки хватит. Мы слишком редко всматриваемся в ту сторону, где самые незаурядные открытия, возможно, подстерегают человечество.

— Например? — иронически нацелился Сорокин.

— В данном случае, кто тогда начинает всматриваться в вас из того же стекла вашими собственными глазами?

Даже смущала несоразмерная поводу серьезность ответа.

— Но, пардон-пардон, за каким хреном пани Юлии при богатейшем ассортименте здешних удовольствий пускаться в сомнительные занятия... вообще в пограничные дебри, где разве только лошадь не свихнется!

В порядке обычной пикировки Юлия сослалась на повышенную чувствительность названных тварей, которые вряд ли по одной лишь отсталости миросознанья дыбятся перед ночными оврагами и бьются в постромках в доказательство полной своей непригодности для подобных экспериментов.

— По вашему мнению, они противопоказаны мне одной или одинаково нежелательны и для избранных киноартистов тоже?

Но прежде чем ответить по существу, Сорокин поймал на себе ее скошенный, с блестящей остринкой взор без того почтительного привычного ему женского любопытства к своей высокоодаренной личности, что порою внезапно, как и минуту назад, вдохновляла его на экстренные плебейские порывы. Словно врасплох застигнутую, он не узнал вдруг преобразившуюся Юлию. Стеклянная пристальность ее зрачков молниеносно высветила в памяти давнюю, в детстве подслушанную сплетню о старшей, неблагополучной сестре незабвенного Джузеппе, проживавшей чуть ли не в самом фургоне со зверьми, великанше и безответной исполнительнице жутковатого номера