Geum.ru

Ирвин Ялом. Шопенгауэр как лекарство Опытный психотерапевт Джулиус узнает, что смертельно болен

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   17   18   19   20   21   22   23   24   ...   31

наше

собственное

тело.

Наше тело есть материальный объект, оно существует во времени и пространстве, и каждый из нас знает о нем достаточно много – это знание происходит

не

от внешнего восприятия и не от мыслительной деятельности, но от прямого знания изнутри, знания, вытекающего из ощущений.

От своего собственного тела мы получаем знание, которое мы не можем определить в понятиях и передать другим, потому что подавляющая часть нашей внутренней жизни нам неизвестна. Она вытеснена из сознания и не допускается в него, потому что знание нашей глубинной природы (ненависть, страх, зависть, сексуальные желания, агрессия, корысть) причинило бы нам больше страданий, чем мы могли бы вынести.

Звучит знакомо, не правда ли? Да ведь это же старик Фрейд с его бессознательными, примитивными процессами, с его ид, вытесненным сознанием и самообманом. Разве не очевидны здесь зачатки и первые ростки будущего психоанализа? А ведь главный труд Шопенгауэра был опубликован за сорок лет до появления

Фрейда на свет. В середине девятнадцатого века, когда Фрейд (а с ним и Ницше) еще ходили в школу, Артур Шопенгауэр был уже самым читаемым философом Германии.

Как же мы понимаем эти бессознательные силы? Как можем передать их другим? Хотя они не могут быть осмыслены, мы можем ощущать их и, по Шопенгауэру, передавать напрямую, без слов, через искусство. Вот почему Шопенгауэр более других уделял внимание искусству – в особенности музыке.

А половая любовь? Шопенгауэр однозначно заявляет, что сексуальные переживания играют определяющую роль в поведении человека. Здесь он вновь выступает как отважный первопроходец: никто из прежних философов не хотел (или не решался) посвятить себя изучению этой сферы и ее безусловной важности в жизни человека.

А религия? Шопенгауэр станет первым из значительных философов, кто построит свою систему на позициях незыблемого атеизма. Он будет яростно и убежденно отвергать любую веру во все сверхъестественное, заявляя, что мы, напротив, живем в пространстве и времени, а потому любые нематериалистические измышления есть не что иное, как ложь и бессмыслица. Несмотря на то что многие философы – Гоббс, Юм и даже Кант – нередко проявляли склонность к агностицизму, никто из них не решался откровенно признаться в собственном неверии, и их можно было понять: их личное благосостояние целиком и полностью зависело либо от государства, в котором они жили, либо от университета, в котором работали, что, естественно, удерживало их от любых антирелигиозных высказываний. Артур же никогда ни от кого не зависел, а потому был свободен писать все, что ему вздумается. Кстати, по той же самой причине, за полтора столетия до Шопенгауэра, Спиноза отказывался от университетских должностей, предпочитая скромно шлифовать линзы.

Какие же выводы извлекает Шопенгауэр из внутреннего знания собственного тела? Внутри нас и повсюду в природе существует непрестанная, неутомимая, вечная первичная жизнь, которую он называет

волей.

«Куда мы ни взглянем, – пишет он, – мы видим это стремление, составляющее ядро и

в себе

каждой вещи». Что есть страдание? Это «задержка, которую это стремление терпит от преграды, возникающей между нею и ее временной целью». А что же есть счастье, благополучие? Это «достижение цели»

[111]

.

Мы хотим, хотим, хотим, хотим. Десятки желаний одновременно томятся в подсознательной области каждого человеческого существа, стоящего на определенном уровне развития. Воля неустанно толкает нас вперед, и едва мы успеваем удовлетворить одно желание, как тут же ему на смену приходит другое, а за ним третье, четвертое – и так без конца.

Человеческая жизнь, по мнению Шопенгауэра, есть цепь мучительных страданий. Он сравнивает их с муками Тантала или с мифическим огненным колесом Иксиона: Иксион, царь, осмелившийся перечить Зевсу, был в наказание привязан к пылающему колесу, что вращалось вечно; Тантал за свою непочтительность к Зевсу был осужден на вечные искушения соблазнами, которые он никогда не мог удовлетворить. Человеческая жизнь, говорит Шопенгауэр, вечно вращается вокруг оси желаний, за которыми приходит насыщение. Но удовлетворяет ли нас это насыщение? Увы, лишь на время. Почти немедленно вслед за насыщением наступает скука, и мы снова приходим в движение – на этот раз чтобы избежать ее мучений.

Непосильный труд, беды и вечные тревоги – вот что суждено большинству из нас на протяжении всей нашей жизни. Но если бы все желания исполнялись, едва успев возникнуть, – чем бы тогда наполнить человеческую жизнь, чем убить время? Если бы человеческий род переселить в ту благодатную страну, где в кисельных берегах текут медовые и молочные реки и где всякий тотчас же, как пожелает, встретит свою суженую и без труда ею овладеет, то люди частью перемерли бы со скуки или перевешались, частью воевали бы друг с другом и резали и душили бы друг друга и причиняли бы себе гораздо больше страданий, чем теперь возлагает на них природа

[112]

.

Но отчего скука видится нам такой мучительной? Почему мы спешим поскорее избавиться от нее? Потому что в состоянии скуки ничто не отвлекает нас от страшной, неприкрытой правды жизни – от осознания собственного ничтожества, бессмысленности существования, неумолимого приближения старости, а за ней и смерти.

Следовательно, что есть человеческая жизнь, если не непрерывный круговорот: желание – удовлетворение – скука – и снова желание? Но для всех ли живых существ дело обстоит именно так? Тяжелее всех человеку, отвечает Шопенгауэр, потому что с развитием мыслительных способностей сила страдания неизмеримо возрастает.

Так счастлив ли кто-нибудь на земле? Возможно ли счастье? Шопенгауэр полагает, что нет.

Прежде всего, никто не счастлив, но в течение всей своей жизни стремится к мнимому счастью, которого редко достигает, если же и достигает, то только для того, чтобы разочароваться в нем; обычно же каждый возвращается в конце концов в гавань претерпевшим кораблекрушение и без мачт. Так что нет разницы, быть или не быть счастливым, поскольку жизнь есть всего лишь мгновение, которое вечно ускользает от нас, вот оно есть – и вот его уже нет

[113]

.

Жизнь, это неизбежное и трагическое движение вниз, не только жестока, но и непредсказуема:

Мы похожи на ягнят, которые резвятся на лугу в то время, как мясник выбирает глазами того или другого, ибо мы среди своих счастливых дней не ведаем, какое злополучие готовит нам рок – болезнь, преследование, обеднение, увечье, слепоту, сумасшествие или смерть

1

.

Довели ли эти пессимистические выводы Шопенгауэра до отчаянья или дело обстояло как раз наоборот и его собственные жизненные неудачи заставили его прийти к выводу, что жизнь – скверная штука, которой и вовсе не стоило являться? Скорее всего он и сам этого не знал и часто напоминал нам (и самому себе), что эмоции обладают свойством омрачать и искажать наше знание: что целый мир улыбается нам, когда у нас есть основания для радости, и становится мрачным и хмурым, если в душе печаль.

Глава 29

Я никогда не писал для толпы… Я посвящаю свой труд тем мыслящим индивидуумам, которые со временем будут как редкие исключения появляться на свет. Они будут ощущать себя так же, как я: как выброшенный на необитаемый остров моряк, которому след его предшественника на песке приносит больше утешения, чем все какаду и обезьяны на ветвях деревьев

[114]

.

– 

Начнем с того, на чем мы остановились в прошлый раз, – сказал Джулиус, открывая занятие. Твердо и решительно, будто читая по бумажке, он продолжил: – Как многие психотерапевты, я довольно откровенен с друзьями, и все-таки, признаюсь, для меня непросто вот так взять и раскрыть душу, как это сделали некоторые из вас. В общем, я хотел бы описать вам один случай, о котором я рассказывал только однажды – и то много лет назад, одному очень близкому другу.

Пэм, сидевшая рядом с Джулиусом, прервала его. Взяв его за локоть, она сказала:

– 

Постой-постой, Джулиус.

Ты вовсе не обязан.

Это Филип тебя в это втянул, но Тони вывел его на чистую воду, так что Филип взял свои слова обратно. Я, например, не хочу, чтобы ты через это проходил.

Остальные поддержали Пэм: они сказали, что Джулиус и так достаточно откровенен в группе, а своими рассуждениями про «я и ты» Филип его просто подставил.

Гилл сказал:

– Это уже ни в какие ворота не лезет. Зачем мы сюда приходим? За помощью. Взять хотя бы мою жизнь – это одна сплошная проблема, вы сами видели на прошлой неделе. Но, насколько я понимаю, у Джулиуса нет проблем с общением. Так зачем же мы будем его мучить?

– Недавно, – своим четким, ровным голосом начала Ребекка, – ты говорил, что я рассказала про себя, чтобы помочь Филипу. Может, и так – но это еще не все. Сейчас я понимаю, что еще хотела защитить его от Пэм. Так вот… к чему это я? А к тому, что когда я рассказала про Лас-Вегас, мне стало легче – я наконец-то избавилась от этого кошмара. Но ты здесь для того, чтобы помогать мне, а мне ничуточки не поможет, если ты будешь делать свои признания.

Джулиус едва не открыл рот от неожиданности: такое единодушие было несвойственно этой группе. Однако в следующую секунду он понял, в чем дело.

– Я чувствую, вы сильно обеспокоены моей болезнью – боитесь за меня, не хотите травмировать, так?

– Может, и так, – ответила Пэм, – но дело не только в этом. Не знаю, как это объяснить, но я вовсе не

хочу,

чтобы ты вытаскивал на свет свои темные истории.

Остальные закивали, и тогда Джулиус заговорил, не обращаясь ни к кому в особенности:

– 

Да, загадка получается. С тех пор как я пришел в психотерапию, я только и слышу жалобы от пациентов: «Психотерапевты бесчувственны», «Они ничего не рассказывают про себя». И вот я стою перед вами, готовый открыться, и что же я слышу? Целый хор голосов, который кричит: «Мы не желаем ничего слышать! Не надо! Не делай этого!» Что происходит?

Молчание.

– 

Не хотите, чтобы я портил свою репутацию? – спросил Джулиус.

Никто не ответил.

– 

Похоже, мы зашли в тупик, так что буду гадким и нехорошим и продолжу свой рассказ, а там посмотрим… Эта история произошла десять лет назад, когда умерла моя жена. Я знал Мириам со школы, мы поженились, когда я был студентом. Десять лет назад она погибла в автомобильной катастрофе в Мехико. Я очень страдал – по правде говоря, я от этого так и не оправился. Так вот, тогда я неожиданно стал замечать, что мои страдания принимают весьма странную форму: я вдруг почувствовал необычайный прилив сексуальности. Тогда я еще не знал, что повышенная сексуальность – довольно частая реакция на смерть: с тех пор я встречал немало людей, которые, пережив трагедию, становились возбудимее. У меня были пациенты, пережившие серьезные сердечные приступы; они рассказывали мне, что по дороге в больницу пытались щупать медсестер. Со временем я чувствовал себя все напряженнее, мне нужно было все больше и больше, и когда знакомые женщины, замужние или незамужние, приходили, чтобы меня успокоить, я пользовался этим и затаскивал их в постель – включая и родственниц Мириам.

Все подавленно молчали. Каждому было неловко, каждый старался не смотреть в глаза другому, некоторые делали вид, что прислушиваются к щебетанью зяблика за окном, спрятавшегося где-то в багряной листве японского клена. За много лет ведения групп Джулиус несколько раз подумывал, что неплохо бы завести помощника, – и сейчас был один из таких случаев.

Наконец, Тони, сделав над собой усилие, произнес:

– И что же было потом между вами?

– Мы расставались и больше никогда не виделись. Иногда мы случайно встречались, но никто из нас не решался об этом заговорить. Нам было очень неудобно – и стыдно.

– Извини, Джулиус, – сказала Пэм, – я не знала про твою жену, никогда не слышала про это… и, конечно, про… про эти… связи.

– Даже не знаю, что сказать, Джулиус, – добавила Бонни. – Это действительно очень неловкая история.

– Расскажи об этой неловкости, Бонни, – предложил Джулиус, чувствуя тяжесть от того, что ему приходится быть самому себе терапевтом.

– Ну, это странно. Ты впервые рассказываешь такое перед группой.

– Продолжай. Ощущения?

– Я чувствую себя не в своей тарелке. Мне кажется, это потому, что неясно: как поступить дальше? Если кто-то из нас, – она обвела рукой группу, – выкладывает что-то неприятное, мы знаем, что нужно делать, – ну, то есть мы тут же беремся за работу, даже если не знаем, что именно нужно делать… но с тобой я просто не знаю…

– А мне лично непонятно, с какой

стати

ты нам все это рассказал, – заметил Тони, подавшись вперед и щурясь на Джулиуса из-под своих лохматых бровей. – Знаешь, Джулиус, я воспользуюсь твоим же методом и спрошу тебя так же, как ты:

почему именно сейчас?

Потому что ты обещал Филипу? Но большинство из нас против – мы считаем, что это ни к чему. Или, может, ты хочешь, чтобы мы помогли тебе справиться с твоими переживаниями, оставшимися после того случая? То есть мне действительно непонятно, зачем ты об этом заговорил. Если хочешь знать мое личное мнение, то я вообще не вижу здесь никакой проблемы. Я тебе прямо скажу, я отношусь к этому так же, как к рассказу Стюарта, Гилла или Ребекки: я не вижу ничего особенного в том, что ты сделал. Я бы и сам поступил точно так же. Тебе было одиноко, тебе кого-то не хватало, и тут приходит какая-то цыпочка, чтобы тебя утешить, и ты тащишь ее в постель – ну и что здесь такого? Всем хорошо – все довольны. Да если хочешь знать, эти женщины тоже ловили свой кайф. Почему мы все время говорим про женщин так, будто мы их используем? Меня это просто бесит. Видите ли, мужчины должны, как собачки, ползать перед ними на коленях, выпрашивая у них милости, а они будут восседать на тронах и решать, спуститься к нам или нет. Как будто они сами не получают удовольствия. – Тони обернулся: это Пэм, всплеснув руками, закрыла лицо. Ребекка тоже обхватила руками голову. – Ладно, ладно, про это забудем. Оставим только первый вопрос:

почему именно сейчас?

– 

Хороший вопрос, Тони. Ты выбрал правильный путь меня разговорить. Ты знаешь, еще несколько минут назад я мечтал о том, чтобы у меня был помощник, и тут появляешься ты и делаешь все, что нужно. У тебя неплохо получается. Как у заправского психотерапевта. Так, давайте посмотрим… Ты спрашиваешь

почему именно сейчас?

Я задавал этот вопрос тысячу раз, но мне еще ни разу не приходилось на него отвечать. Прежде всего, вы абсолютно правы, когда говорите, что я не должен, связывать себя обещанием, которое я дал Филипу. И все же я не хочу от него отказываться: ведь он был прав, когда говорил про «я и ты». Как сказал бы Филип, эта идея «не лишена смысла». – Джулиус улыбнулся Филипу и, не получив ответа, продолжил: – Я хочу сказать, что,

действительно,

в отношениях между психотерапевтом и клиентом изначально заложено некоторое неравенство – это сложный вопрос… Вот это-то и заставило меня ответить Филипу. – Джулиус подождал, не будет ли замечаний; ему не нравилось, что он говорит слишком много. Повернувшись к Филипу, он спросил: – Что

ты

скажешь на это?

Филип вздрогнул от неожиданности и тряхнул головой. Немного поразмыслив, он ответил:

– 

Кое-кто считает, что я слишком разоткровенничался однажды, но, по-моему, это не совсем так. Просто один человек в группе рассказал о своих впечатлениях от общения со мной, и я добавил то, что считал нужным, – только для того, чтобы соблюсти фактическую достоверность.

– При чем здесь это? – спросил Тони.

– Вот именно, – добавил Стюарт. – Какую еще достоверность, Филип? Во-первых, если хочешь знать, лично я совсем не считаю, что ты слишком разоткровенничался. Но главное, я хочу сказать, что твой ответ не имеет никакого отношения к делу. Он никаким концом не касается вопроса Джулиуса.

Но Филипа эти замечания, похоже, не задели.

– Хорошо, давайте вернемся к вопросу Джулиуса. Он застал меня врасплох, потому что у меня не было никаких мыслей на этот счет. В том, что он рассказал, не было ничего, что могло бы вызвать во мне ответную реакцию.

– Вот это хотя бы по делу, – ответил Стюарт. – А то ни к селу ни к городу.

– Боже мой. Может, хватит изображать из себя дурачка? – неожиданно взорвалась Пэм. Она хлопнула руками по коленям и с раздражением набросилась на Филипа: – Если хочешь знать, у меня есть имя. Как ты смеешь называть меня «один человек в группе»? Это глупо и унизительно.

– Ты хочешь сказать, что я симулирую слабоумие? – спросил Филип, стараясь не смотреть на Пэм, кипевшую от гнева.

– 

В кои-то веки! – всплеснув руками, воскликнула Бонни. – Наконец-то вы оба друг друга заметили.

Пэм пропустила мимо ушей это замечание и продолжила, обращаясь к Филипу:

– Слабоумие – это еще мягко сказано. И ты заявляешь, что у тебя нет никаких реакций на слова Джулиуса? Как

может у человека

не быть ответной реакции на Джулиуса? – Глаза Пэм сверкали от ярости.

– Какой, например? – спросил Филип. – У тебя, по-видимому, есть предложения.

– Как насчет

благодарности

за то, что он вообще отвечает на твою нелепую и беспардонную просьбу? Или

уважения

за то, что он выполнил обещание? Или

сочувствия

к тому, что пришлось этому человеку пережить? Или

удивления

или даже

раскаяния,

оттого что и с тобой случалось нечто подобное? Или

восхищения

по поводу его желания работать с тобой – со всеми нами, несмотря на его смертельную болезнь? И это только начало. – Пэм возвысила голос: – Как ты можешь ничего не чувствовать? – Пэм отвернулась от Филипа, всем своим видом показывая, что не желает больше с ним разговаривать.

Филип ничего не ответил. Он сидел неподвижно, словно Будда, выпрямившись, уставясь в потолок.

Наступила глубокая тишина, во время которой Джулиус раздумывал, как поступить. Лучше всего немного подождать: одно из его любимых правил гласило:

«Куй железо, когда остынет».

Психотерапия, всегда считал он, есть последовательный процесс: возбуждение эмоций – и их осмысление.

На сегодня, решил он, эмоций достаточно, может быть, даже больше чем достаточно. Время двигаться к осознанию и осмыслению. Решив воспользоваться обходным маневром, он обратился к Бонни:

– Итак, что же это значило – «в кои-то веки»?

– Читаешь мои мысли, да? Как тебе это удается? Я только что об этом подумала и пожалела, что у меня сорвалось это с языка. Наверное, было обидно? Как будто я насмехаюсь, да? – Она взглянула на Пэм, затем на Филипа.

– Я тогда не подумала об этом, – ответила Пэм. – Но сейчас мне кажется, что да, в этом была какая-то насмешка.

– Прости, – сказала Бонни, – но вы все время грызетесь друг с другом, рычите – и я… мне сразу стало легче от того, что вы друг с другом заговорили. А ты, – она повернулась к Филипу, – обиделся на меня?

– Нет, – ответил Филип, не поднимая глаз, – я этого не заметил. Я старался не глядеть ей в глаза.

– «Ей»? – переспросил Тони.

– В глаза Пэм. – Филип повернулся к Пэм, голос его дрогнул. – Тебе в глаза, Пэм.

– Ну слава богу, старик, – отозвался Тони. – Вот это дело.

– Ты испугался, Филип? – спросил Гилл. – Не слишком-то приятно получать

такое?

– Нет, я все время думал только о том, чтобы ее взгляд, ее мнение не беспокоили меня. То есть я хотел сказать, Пэм,

твой

взгляд,

твое

мнение.

– 

Ты как я, Филип, – заметил Гилл. – У меня с Пэм тоже одни проблемы.

Филип посмотрел на Гилла и кивнул – почти с благодарностью, подумал Джулиус. Когда стало ясно, что Филип не собирается продолжать, Джулиус обвел глазами группу – ему хотелось расшевелить тех, кто до сих пор отмалчивался. Он никогда не упускал случая подключить к разговору как можно больше людей: с убежденностью евангелиста он верил, что чем больше человек участвует в разговоре, тем лучше. Сейчас ему хотелось разговорить Пэм: ее гневный голос до сих пор звенел у него в ушах. Именно с этой целью он и обратился к Гиллу:

– Гилл, ты сказал, что не хотел бы попасться Пэм под горячую руку… и на прошлой неделе ты назвал ее генеральным прокурором – что ты можешь сказать по этому поводу?

– Да нет, это так… мои проблемы, что я могу сказать? Это…

Джулиус прервал его:

– Стоп. Замри здесь, на этом месте. – Он повернулся к Пэм: – Ты слышала, что сказал Гилл? Как по-твоему, это имеет отношение к тому, что ты сказала – что ты не хочешь и не можешь его слушать?

– Конечно, – ответила Пэм. – Типичный Гилл. Смотри, Гилл, что ты сейчас сказал:

«Не

обращайте внимания

на

мои

слова.

Это

не

важно,

я

не

важен,

это

мое

личное.

Я

никого

не

хочу

обидеть.

Не слушайте

меня».

Мало того что это унизительно – это еще и скучно. Тоска смертная. Боже мой, Гилл. У тебя есть что сказать? Так встань и скажи.

– Итак, Гилл, – спросил Джулиус, –

если бы ты хотел

что-то сказать, без всяких предисловий, что бы это было? – (Старое доброе сослагательное наклонение. Сколько раз ты выручало меня.)

– Я бы сказал ей – тебе, Пэм, –