Geum.ru

Ирвин Ялом. Шопенгауэр как лекарство Опытный психотерапевт Джулиус узнает, что смертельно болен

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   15   16   17   18   19   20   21   22   ...   31

Упоминая о своем общении с другими людьми, он никогда не упустит случая пожалеть о потраченном времени. «Лучше вообще не уметь говорить, чем вести бесплодные и утомительные беседы, какие неизменно случаются между двуногими»

[94]

.

Он будет горько сокрушаться о том, что всю жизнь искал «истинное человеческое существо», но встречал лишь «несчастных созданий с низкими помыслами, дурным нравом и убогих по уму»

[95]

(исключение здесь составит только Гёте, которого Артур всегда будет подчеркнуто освобождать от подобных обвинений).

В автобиографических записках Артур станет утверждать, что «почти каждая встреча с людьми есть грязь и скверна. Мы спустились в мир, населенный жалкими, презренными созданиями, к которым мы не принадлежим. Мы должны чтить и возносить тех немногих лучших; мы рождены, чтобы наставлять остальных, но не смешиваться с ними»

[96]

.

Если взять его труды и отсеять все лишнее, вполне можно составить себе своеобразный манифест мизантропа – можно только догадываться, как с таким манифестом Артур преуспел бы на занятиях современной групповой терапии.

• «Чего не должен знать твой враг, того не говори своему другу»

[97]

.

• «На все наши личные дела следует смотреть как на тайны; надо оставаться совершенно неизвестным для своих знакомых… осведомленность их в невиннейших вопросах может когда-нибудь при случае оказаться для нас весьма невыгодной»

[98]

.

• «Ни любить, ни ненавидеть» – такова первая половина житейской мудрости; вторая ее половина: «Ничего не говорить и никому не верить»

[99]

.

• «Недоверие – мать спокойствия»

[100]

(излюбленная французская поговорка).

• «Забыть какую-либо скверную черту человека – это все равно что выбросить трудом добытые деньги. Таким образом мы избежим глупой доверчивости и неразумной дружбы»

[101]

.

• «В жизни превосходство может быть приобретено лишь тем, что человек ни в каком отношении не будет нуждаться в других и открыто станет показывать это»

[102]

.

• «Чем меньше уважаешь других, тем больше они будут уважать тебя»

[103]

• «Если среди нас есть человек действительно выдающихся достоинств, то не полагается говорить ему этого, словно это какое-то преступление»

[104]

.

• «Лучше позволить людям быть тем, что они есть, чем принимать их за тех, кем они не являются»

[105]

.

• «Злобу или ненависть нельзя обнаружить иначе, как действием… Ядовитыми бывают лишь животные, имеющие холодную кровь»

[106]

.

• «Немного вежливости и дружелюбия способны сделать людей уступчивыми и услужливыми. Таким образом, вежливость для человека то же, что для воска тепло»

[107]

.

Глава 26

Мало столь верных способов привести людей в хорошее настроение, как если мы расскажем им о каком-нибудь недавно постигшем нас значительном горе или также если мы откровенно обнаружим перед ними какую-нибудь личную слабость

[108]

.

На следующем занятии Гилл плюхнулся в кресло так, что оно жалобно заскрипело, и, дождавшись, когда все усядутся, начал первым:

– Если никто не возражает, я хотел бы продолжить упражнения с «секретами».

– В таком случае я хочу сделать одно заявление, – отозвался Джулиус. – Не думаю, что стоит превращать это в обязательное упражнение.

Конечно,

хорошо, что каждый из вас полностью раскрывается, но гораздо важнее, чтобы все шло естественно, без напряжения, чтобы ничто на нас не давило.

– Я понял, – ответил Гилл, – но на меня и так ничего не давит. Я

действительно

хочу вам рассказать одну историю, и кроме того, мне не хочется, чтобы Ребекка и Стюарт оставались в гордом одиночестве. Нормально? – Дождавшись нескольких одобрительных кивков, Гилл продолжил: – Моя «страшная» история произошла, когда мне было тринадцать. Я тогда еще был прыщавым пацаном и только-только начал созревать, а моя тетка Вэлери, младшая сестра отца – ей было где-то под тридцать или немного больше, – в общем, она часто гостила у нас, у нее постоянно что-то не клеилось с работой. Мы отлично ладили и все время играли, пока предков не было дома, – ну, знаете, боролись, щекотали друг друга, играли в карты. Так вот, однажды мы играли в карты на раздевание, и я сшельмовал и заставил ее раздеться догола, и тут у нас пошло… в общем, какая там щекотка, мы начали щупать друг друга. Я был неопытным, гормоны взыграли – короче, я даже точно не знал, что я такое делаю, а тут она мне говорит: «Вставляй это сюда». Я отвечаю «да, мэм» и продолжаю следовать инструкциям. В общем, мы начали делать это каждый раз, когда оставались одни, пока через пару месяцев мои старики не заявились домой пораньше и не застукали нас за этим делом, – в общем, как говорится, нас поймали на месте преступления – flagrant… flagrant… как там?

Гилл покосился на Филипа, тот открыл было рот, но его опередила Пэм, которая выпалила:

– 

Flagrante delicto.

– 

Ух ты. Здорово… Я и забыл, что теперь у нас два профессора, – пробормотал Гилл и продолжил свой рассказ: – Ну, тут такое началось. Отец, правда, не слишком кипятился, но зато мать встала на дыбы, и тетя Вэл больше никогда к нам не приезжала – мать даже злилась на отца за то, что он с ней не порвал. –

Гилл замолчал и, оглядев всех, добавил: – Я, конечно, понимаю, почему мать так разозлилась на тетю Вэл, но в том, что случилось, была и моя вина.

– 

Твоя вина? Это в тринадцать-то лет? Да брось ты, Гилл, – откликнулась Бонни. Остальные – Стюарт, Тони, Ребекка – закивали.

Еще до того как Гилл успел ответить, неожиданно заговорила Пэм:

– 

Я хочу кое-что сказать тебе, Гилл. Наверное, это будет не совсем то, что ты ждешь, но все-таки… Я давно хотела тебе сказать – еще до того, как уехала в Индию… Не знаю, Гилл, как бы это сделать помягче, так что не буду даже пытаться и просто скажу, что думаю. В общем, твоя история меня не трогает, и ты сам, Гилл,

ты меня не трогаешь.

Даже когда ты говоришь, что признаешься в страшной тайне, как Стюарт или Ребекка, я не верю, что ты говоришь

про себя.

Я знаю, ты очень привязан к группе, ты всегда активно работаешь, помогаешь другим, и, если кто-то выскакивает за дверь, ты первый бежишь на помощь. Но на самом деле только кажется, что ты открываешь какой-то секрет, – это только видимость, а ты сам прячешься. Да, именно – прячешься, прячешься, прячешься. Твой рассказ про тетушку – типичный пример: на первый взгляд

кажется,

что он про тебя, но это не так. Это такой трюк, фокус, потому что это не

твоя

история, это история тети Вэл.

Естественно,

группа поднимется на твою защиту, и все хором запоют: «Как же так, Гилл! Ты же был ребенком. Тебе было только тринадцать. Ты стал жертвой!» А что еще они могут сказать? А твои истории про семейную жизнь – они всегда только про Роуз и никогда про тебя. В результате всегда одно и то же: ты рассказываешь, а мы тебе подпеваем: «Ах, бедный Гилл. Как же ты все это терпишь?» Знаешь, когда я до посинения медитировала в Индии, я много думала о нашей группе – вы даже не представляете, как много я думала. Я думала о каждом, о каждом в отдельности – кроме тебя, Гилл. Мне неприятно об этом говорить, но я

ни

разу

тебя

не

вспомнила.

Когда ты что-то говоришь, я никогда не знаю, к кому ты обращаешься – к стене? к полу? – по крайней мере, у меня никогда не бывает чувства, что ты обращаешься

лично

ко мне.

Наступила тишина. Все ошеломленно молчали, не зная, что сказать. Наконец Тони очнулся и, присвистнув, сказал:

– Добро пожаловать домой, Пэм.

– Нет смысла тут сидеть, если не говорить все, что думаешь, – отозвалась Пэм.

– Ну, что скажешь, Гилл? – спросил Джулиус.

– Да… Это удар под дых. Задыхаешься, и во рту горечь. Надеюсь,

это

хотя бы про меня, Пэм? Погоди-погоди, ничего не говори. Я не это хотел сказать. Я знаю, ты сказала, что думаешь, и в глубине души я с тобой согласен.

– Немного подробнее об этом, Гилл, – о том, что ты согласен с Пэм, – подсказал Джулиус.

– Да, я согласен. Я мог бы сказать кое-что еще, я знаю. У меня действительно есть что сказать.

– Кому, например? – спросила Бонни.

– Хотя бы

тебе

– ты мне очень нравишься, Бонни.

– Очень приятно, Гилл, но это все еще не про себя.

– Ну, мне было очень приятно, когда ты назвала меня красавцем-мужчиной. И я совсем не считаю, что ты некрасивая и в подметки не годишься таким, как Ребекка. Мне всегда нравились – может быть, после тети Вэл – женщины постарше. И уж если на то пошло, у меня даже были кое-какие сальные мыслишки, когда ты пригласила меня переночевать после ссоры с Роуз.

– Так что ж ты зевал? – спросил Тони.

– Да были кое-какие проблемы…

Когда стало ясно, что Гилл не намерен распространяться дальше, Тони спросил:

– 

Ну, не хочешь об этих проблемах рассказать? Некоторое время Гилл сидел молча, его лысина блестела от испарины, затем, собравшись с духом, ответил:

– 

Хорошо, давайте, я обойду всех по порядку и расскажу, что я думаю. – Он начал со Стюарта, сидевшего по соседству с Бонни. – К тебе, Стюарт, я не испытываю ничего, кроме восхищения. Если бы у меня были дети, я был бы счастлив, если бы у них был такой врач. И то, что ты рассказал на прошлой неделе, совсем не изменило моего отношения к тебе… Ты, Ребекка – если честно, я боюсь тебя. Ты слишком правильная, слишком хорошая – в общем, без сучка без задоринки. Твои дела в Лас-Вегасе ничего не меняют – для меня ты такая же чистая и безупречная, и такая же уверенная, в себе. То ли я разволновался, то ли что, но я даже не помню, как ты попала в группу. Стюарт называет тебя фарфоровой куколкой – это правда; может быть, ты слишком хрупкая, а может, у тебя есть острые края, о которые можно обрезаться, – не знаю… Ты, Пэм, настоящий борец за правду, ты всегда говоришь, что думаешь. Ты была у нас самой умной, до того как пришел Филип – здесь он даст тебе фору. Я немного побаиваюсь вас обоих. Но я хочу сказать, Пэм, тебе нужно менять свое отношение к мужчинам. Твои друзья, конечно, наломали дров, но ведь и ты хороша – ты же ненавидишь нас, всех нас. Рубишь всех подряд – и правых, и виноватых… Филип – ты где-то там, далеко-далеко, в каком-то другом мире или… на другой планете. Ты для меня полная загадка. Интересно, у тебя когда-нибудь были друзья? Даже не могу представить, чтобы ты посидел с кем-нибудь, поболтал, раздавил бутылочку. Мне кажется, ты никогда не расслабляешься и тебе никто не

нравится.

Знаешь, о чем бы я хотел спросить тебя:

как

это

тебе

не

скучно

в

жизни?…

Тони, я тобой восхищаюсь. Ты работаешь руками, делаешь реальные вещи, а не набиваешь цифры на машинке, как я. Мне бы хотелось, чтобы ты не стеснялся своей работы. Ну, вот, пожалуй, и все.

– Нет, не все, – возразила Ребекка и взглядом указала на Джулиуса.

– Джулиус? Он от группы, а не в группе.

– Что значит «от группы»? – спросила Ребекка.

– Не знаю, просто симпатичное выражение… хотелось блеснуть. Джулиус… он здесь для меня, для всех, он выше нас. То, как он…

– Он? – переспросил Джулиус, делая вид, что ищет кого-то в комнате. – Кто этот «он»?

– Хорошо, я хотел сказать ты, Джулиус, то, как ты переносишь болезнь… я хочу сказать, это впечатляет. Я все время думаю об этом.

Гилл замолчал. Все взгляды были по-прежнему

обра

щены на него, но он только выдохнул с громким свистом, огляделся вокруг, словно говоря «все, больше не могу», и откинулся в кресле с видом полного изнеможения, потом вынул носовой платок и вытер лицо и лысину.

Ребекка, Стюарт, Тони и Бонни разразились единодушным: «Молодец, Гилл!», «Вот это правильно!», «Смелый шаг!», Филип и Пэм хранили молчание.

– 

Ну как, Гилл? Доволен? – спросил Джулиус. Гилл кивнул:

– Сегодня я превзошел самого себя. Надеюсь, никого не обидел.

– А ты, Пэм? Довольна?

– С меня хватит. Я уже поработала сегодня заводилой.

– Я хочу спросить тебя кое о чем, Гилл, – сказал Джулиус. – Давай представим себе шкалу честных признаний. На одном конце «одно очко» – это самое легкое признание, так, болтовня на лужайке; на другом «десять очков» – самое трудное и самое страшное, на которое только можно решиться. Представил?

Гилл кивнул.

– 

А теперь взгляни на то, что ты только сказал, и ответь – какую оценку ты бы себе поставил?

Продолжая кивать, Гилл, не задумываясь, ответил:

– 

Я бы поставил себе «четыре», может – «пять».

Быстро, чтобы не дать Гиллу как-нибудь перед собой оправдаться или ускользнуть от ответа, Джулиус перешел в наступление:

– А теперь скажи, Гилл, что бы ты сделал, чтобы набрать очко-другое?

– Чтобы набрать очко-другое, – без запинки ответил Гилл, – я бы сказал, что я алкоголик и каждый вечер напиваюсь до потери сознания.

Наступила жуткая тишина. Все были поражены, и Джулиус в том числе: до того как он привел Гилла в группу, тот два года лечился у него индивидуально, и ни разу –

ни единого разу

– Джулиус не слышал, чтобы Гилл жаловался на проблемы с алкоголем. Как это могло случиться? Джулиус всегда безгранично верил своим клиентам, он был одним из тех неисправимых оптимистов, которых совершенно выводит из себя малейшее двуличие. Пол заходил у него под ногами. Как он ни бился, новый Гилл никак не укладывался у него в голове. Пока он мысленно ругал себя за наивность, в который раз удивляясь внешней обманчивости жизни, общее настроение группы успело перемениться, и на место ошеломленного недоверия пришла мрачная агрессия.

– Не может быть, Гилл, ты шутишь!

– Не верю. Как ты мог столько времени это от нас скрывать?

– Да ты никогда не пил со мной, даже пиво. О чем ты говоришь?

– Черт побери. Как подумаю, что ты все это время водил нас за нос. Сколько же времени мы потеряли зря.

– 

Что за шуточки? Значит, все это было вранье? Все твои басни про Роуз – какая она стерва, как отказывается спать с тобой, не хочет иметь детей – все это сказки? И ты ни слова не сказал про главное – что ты пьешь?

Едва опомнившись, Джулиус мгновенно понял, что нужно делать. Главное правило, которому он всегда учил своих студентов, гласило:

Член группы никогда не должен страдать от собственных признаний. Наоборот, его смелость должна только вознаграждаться и поддерживаться.

Поэтому он сказал:

– 

Я понимаю ваше возмущение, друзья мои, но давайте не забывать об одной важной детали:

сегодня Гилл рассказал правду, он поверил нам.

– Говоря это, Джулиус покосился на Филипа, надеясь, что тот сделает соответствующий вывод о тактике групповой терапии, и вновь вернулся к Гиллу: – Я хочу спросить тебя, Гилл,

что помогло тебе рискнуть именно сегодня.

Гилл, все еще не решаясь смотреть на остальных, покорно ответил, не сводя глаз с Джулиуса:

– Мне кажется, я сделал это, потому что… сначала Пэм и Филип, потом Ребекка и Стюарт… они были так откровенны в последнее время. Если бы не они, я бы никогда не смог…

– Давно? – прервала его Ребекка. – Давно это с тобой?

– Это накатывает постепенно, никогда не знаешь…

Я всегда был любитель поддать, но, думаю, зашкаливать начало лет пять назад.

– А какой ты алкоголик? – спросил Тони.

– Ну, любимая отрава – виски, каберне, «Черный русский», но не откажусь и от водки или джина – в этом смысле я не гордый.

– Нет, я имел в виду, когда и сколько? – переспросил Тони.

Гилл уже перестал запираться и отвечал с готовностью:

– Обычно после работы. Начинаю с виски, когда приду домой – или раньше, если Роуз выкидывает фокусы, – и потом накачиваюсь. За вечер бутылка или две, пока не отрублюсь перед телевизором.

– Как же Роуз это терпит? – спросила Пэм.

– Когда-то мы любили поддать вместе, даже выстроили винный погреб за две тысячи баксов… ездили на аукционы. Но сейчас она не одобряет моих увлечений – разве что выпьет бокал вина за обедом, ну, и на вечеринках – она устраивает дегустации для своих друзей.

Джулиус снова попытался вернуть разговор в плоскость «здесь и сейчас»:

– Я пытаюсь представить, Гилл, как ты должен был себя чувствовать, всякий раз приходя сюда и не говоря ни слова.

– Это было нелегко, – признался Гилл, качая головой.

Джулиус всегда учил своих студентов отличать

вертикальное

признание от

горизонтального.

Сейчас группа, как это чаще всего бывает, настаивала на

вертикальном:

ее интересовала история, включая мелкие подробности, вроде любимых напитков или продолжительности болезни, тогда как

горизонтальное

признание, то есть

признание о самом признании,

было куда важнее.

Да, сегодня мне подбросили великолепный материал для работы, подумал Джулиус. Нужно будет запомнить, как все пойдет дальше, – так, на будущее. И тут его пронзило током: он вспомнил, что будущего-то у него как раз и нет. Мерзкая черная бородавка на спине давно вырезана, но внутри по-прежнему обитали колонии меланомы – прожорливые микроскопические твари, желавшие жить сильнее, чем его собственные престарелые клетки. Они там, они пульсируют, жадно заглатывая кислород и пищу, лихорадочно размножаясь и набирая силу. И мрачные мысли тут же, рядом, ежеминутно просачиваются сквозь мембрану его сознания. Слава богу, оставался один способ бороться с этим ужасом: жить полной жизнью, беря от нее все, что можно, – и этот поток страстей, захлестнувший сейчас группу, был для. него лучшим лекарством.

Он попытался нажать на Гилла:

– Расскажи, что происходило с тобой все эти месяцы.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Гилл.

– Ты сам сказал «это было непросто». Объясни, что это значит? Что ты чувствовал на занятиях и почему это было непросто?

– Я приходил каждый раз на взводе, но так и не мог начать – что-то меня останавливало.

– Продолжай.

Что

именно

тебя останавливало? – Джулиус редко действовал с таким напором, но сейчас он точно знал, чего хочет: он должен направить разговор в единственно верное русло, на которое группа могла не выйти без его помощи.

– Я люблю нашу группу, – сказал Гилл, – это самые близкие мне люди. До этого я никогда раньше не был членом команды. Я так боялся потерять свое место, упасть в ваших глазах – в конце концов, все так и случилось. Никто не любит пьяниц… теперь меня вышвырнут из группы… пошлют лечиться, все станут меня осуждать, и никто не поможет.

Это было именно то, чего добивался Джулиус, поэтому он быстро произнес:

– Гилл, посмотри вокруг и скажи, кто именно станет осуждать тебя?

– Все будут.

– Все в равной степени? Сомневаюсь. Посмотри внимательнее, посмотри на каждого. Кто здесь главный судья?

Гилл продолжал по-прежнему глядеть на Джулиуса.

– 

Тони может сорваться – хотя нет, не на это – он и сам не прочь промочить горло. Ты этого хотел?

Джулиус одобрительно кивнул.

– 

Бонни? – продолжал рассуждать Гилл, по-прежнему обращаясь к Джулиусу. – Нет, Бонни не станет меня осуждать, она всегда винит только себя – ну и разве что Ребекку. Бонни очень ко мне добра.

Стюарт? Да, Стюарт судья. У него есть такая струнка – «я весь из себя хороший, вам не чета». Ребекка? Тоже. Я даже знаю, что она скажет: «Будь как я, будь уверенным, правильным, красивым». Вот почему я немного оттаял, когда Ребекка и Стюарт показали свои слабые места, – это подтолкнуло меня сказать правду. Осталась Пэм… Да, Пэм настоящий судья. Генеральный прокурор – без вопросов. Я знаю, что она думает про меня – что я слабак, я все врал про Роуз. Она сама сказала – во мне все не так. У меня мало шансов вырасти в ее глазах – да нет, вообще нет шансов. – Он замолчал. – Кажется, все, – сказал он, обведя глазами группу. – Ах да. Еще Филип. – Тут он неожиданно повернулся прямо к Филипу. – Дай подумать… мне кажется, ты не станешь осуждать меня, но это еще ничего не значит. Скорее всего ты просто не захочешь об меня мараться. Тебе нет до меня дела – кто я такой, чтобы обо мне думать.

Джулиус был доволен собой: он заглушил неконструктивные вопли о предательстве и снял Гилла с костра осуждения. Все остальное – дело времени: рано или поздно подробности его истории всплывут сами, а сейчас, в теперешней ситуации, это не так уж важно.

Более того, его прием горизонтального признания неожиданно принес блестящий результат: отчаянная десятиминутная атака Гилла стала настоящей удачей – богатая пища для разговоров по крайней мере на два занятия.

Повернувшись к группе, Джулиус спросил: – Реакции?

Наступила нерешительная тишина – но не потому, что нечего было сказать, а потому, что сказать нужно было слишком много. Напряжение, он знал, готово было вырваться наружу: у каждого должен быть свой взгляд и на Гилла, и на его алкоголизм, и на ту неожиданную смелость, которую Гилл только что продемонстрировал. Джулиус выжидательно молчал, еще секунда – и голосов будет хоть отбавляй.