Geum.ru

От футуризма к постмодернизму а. Крученых «слово о подвигах гоголя»

Вид материалаДокументы
Подобный материал:


ОТ ФУТУРИЗМА К ПОСТМОДЕРНИЗМУ -

А.КРУЧЕНЫХ «СЛОВО О ПОДВИГАХ ГОГОЛЯ»


Livia Cotorcea,

Universitatea „Al. I. Cuza”, Iaşi


Abstract: Our study tries to prove that the texte „A Poem about Gogol and his deeds” written by the Russian futurist A. Krucionih between 1942-1944 meant the beginning of literary postmodernism in Russia. The main arguments to support this thesis are the usage of old genres specific to Russian traditional literature, the symbolic opening of the text to the divine logos, the apocalyptic vision, the logical determinism of the story, the play with yhe intertext, etc.

Key-words: Krucionih, Gogol, postmodernism


Среди вообще всякую минуту готовых на новации футуристов не знаешь, кто более дерзкий – Владимир Маяковский или Алексей Кручёных. О дерзости Маяковского и о поэтических завоеваниях этой дерзости говорилось много и в досоветский, и в советский период. Но надо признаться, что обаятельная личность автора «Облако в штанах» сыграла немаловажную роль в проявлении того внимания, которым пользуется он со стороны таких крупных литературоведов как В.Жирмунский и Р.Якобсон. Можно объяснить этим и оценки со стороны великих его современников Анны Ахматовой, Бориса Пастернака и Марины Цветаевой. Чтобы понять силу обаяния этого поэта, актера и художника, достаточно сказать, что при встречах с публикой, в которых и он, и А.Кручёных, «неадекватно» одетые, бросали в публику неприличные слова, графины с водой или другие предметы, ему всё прощалось, в то время как хулиганство сохранялось как атрибут почти исключительно для характеристики Кручёных. Последний великий пропагандист и практикант футуризма и не малозначительный его теоретик был совсем несимпатичной личностью, о чём сам с иронией признаётся в «Стихах к Борису Пастернаку»: «Лезу с размаху, / Дерзец-нахал / Алёша-ша» [1, с.267]. Хотя ему принадлежат серьёзные теоретические тексты по поэтическому языку, зауми, соотношению реальности и искусства и по истории русского футуризма [2]. Кажется, его воспринимали и продолжают воcпринимать, во всяком случае в России, как представителя второстепенного или третьестепенного класса авангарда.

Более объективные западные исследователи, среди которых и русские эмигранты Р.Якобсон, В.Марков и Н.Харджиев, занимаются не классификацией, а фактическим изданием и изучением документов русского футуризма и всего наследия Крученых. Например, оно недавно пополнилось неопубликованными до сих пор произведениями в одном из американских университетских изданий, подготовленном исследовательницей Н.Гурьяновой [1]. К этому наследию надо прибавить незаурядную человеческую и творческую биографию Крученых. В ней мерцает как сигнал для нас его дружба с Хлебниковым, который сотрудничал с ним и оценивал его до последних своих дней. Крученых, которому пришлось пережить намного своих сотоварищей-футуристов, оставил нам ценные страницы о началах футуризма в России и о значительных моментах жизни его крупных представителей Хлебникова, Маяковского или Филонова. Ко всему этому прибавим и то, что непосредственно после смерти Хлебникова в 1922-м году он начал выпускать неизданные поэмы и прозу своего друга, находящиеся при нём, и он же, позже, составил почти полную библиографию публикаций русского футуризма. Этот жест писателя, владельца богатого архива по русскому футуризму, значительно облегчил труд исследователей этого явления. Не следует забывать ни постоянной связи Крученых, выходца с Украины, с гением духа этой земли и постоянным вдохновителем футуризма - Гоголем.

Если смотришь на всё это, замечаешь, что Крученых движется из крайности в крайность, факт, который затрудняет его восприятие и рождает недоверие к его поэтическому таланту. Соглашаясь с тем, что его никак невозможно сравнивать с Хлебниковым и с Маяковским в отношении поэтического таланта, особенно лирического, всё же обращаем внимание на то, что ему принадлежат, по крайней мере, два произведения, которые выделяются своей оригинальностью в русской литературе. Это пьеса 1913 года «Победа над солнцем» и поэма 1942-1944 годов «Слово о подвигах Гоголя». Если пьеса, поставленная на сцене зимой 1913 года, подтвердила по этому случаю полную победу футуризма не только в русской литературе, но и в русской культуре, то поэма, написанная им через три десятилетия, характеризует его как незнакомого в свое время зачинателя постмодернизма в русской литературе.

Об этом начале и о роли Кручёных в нём говорит Н.Харджиев в своей работе «Полемическое имя»: «Великий футурист оказался первее самых первых основателей постмодернистов» [3, с.8]. Сам Кручёных осознавал значение своей поэмы в изменении эстетической парадигмы в русской культуре и её новизну, потому он читал её несколько раз перед публикой, последний раз 21-го февраля 1966 года по случаю своей восьмидесятой годовщины. В повторном чтении этой поэмы перед профессиональной аудиторией мы ощущаем намерение писателя-футуриста передать молодым писателям шестидесятых и семидесятых годов, составляющим, по мнению М.Эпштейна и И.С.Скоропановой [4], первую волну русского пост авангарда или постмодернизма, что их манера была уже найдена им в начале сороковых годов, если не раньше. Дело в том, что и он, и молодые постмодернисты в то время работали в полной маргинальности, потому что официальная русская литература советского периода имела другие принципы и цели.

В настоящее время исследователям литературы остается указать на невидимые нити, которые органически связывают авангард и постмодернизм. В значительной мере открывает и анализирует эти связи, наряду с указанными выше авторами, и Н.Гурьянова, издатель и комментатор творчества Кручёных в книге «Из литературного наследия Кручёных», которая появилась в Америке в 1999-м году. Принимая то, что сказала Нина Гурьянова о поэме «Слово о подвигах Гоголя» в комментариях к этой книге и особенно её мнение о связи Кручёных с палимпсестом постмодерна, мы усиливаем текстовый анализ и передвигаем акцент нашего комментария с исторического и стилистического аспекта к образно-семантическому и формальному истолкованию.

В своём анализе мы оспариваем мнение Харджиева, что Кручёных подошел к новой манере письма с намерением осмеять русскую классическую литературу, мнение, относящее исследователя авангарда к постмодернизму вообще. Мы считаем, что смысл этого подхода автора «Слова о подвигах Гоголя» сложнее и что он связан и с программной декларацией, предложенной футуристами ещё в первое десятилетие двадцатого века, насчёт «обновления традиции». Первый аспект этой связи, который предлагает нам чтение поэмы, - это возврат Кручёных к знакомым формам и идеологемам древнерусской литературы, а именно, к «слову» и «подвигу», соответственно, к «герою», эксплицитно, и к «житию» и «святому», имплицитно. Также мы считаем, что не является случайностью тот факт, что, наряду с вышеуказанными формами и идеологемами древнерусской литературы, моделью данного обновления становится для Крученых и Н.В.Гоголь со своими вариантами «поэмы» и со своей деконструктивно-конструктивной манерой воссоздания образа мира и литературного текста. Собственно говоря, исключительное значение личности Гоголя и его творчества для всех футуристов и для него самого становится для позднего Кручёных импульсом к поискам новой формы, которая организовалась бы не только как новый вариант «хвалебного слова» о подвиге писателя, но и как «жития» в новые негероические времена.

Итак, как и в случае Хлебникова, отношения Кручёных с Гоголем сложны и плодотворны для его творчества. Эти отношения постоянны. В начале они как бы не отличаются от подхода Хлебникова к великому классику, который предоставил обоим футуристам формулу творчества «игра в аду». С течением времени же (для Хлебникова, начиная с 1914 года) каждый из двух авторов по-своему реализует восприятие гоголевского наследия. О хлебниковском восприятии мы писали в работе «Непрерывность в срыве. Гоголь и Хлебников», опубликованной в Румынии и России. Что касается Кручёных, можно сказать, что, наверное, к писательским мотивам его постоянного возврата к Гоголю прибавляются и человеческие, и этнические соображения. Футурист - уроженец Украины и как таковой он черпает модель украинского мировоззрения, культуры юмора и формальной дерзости не только через Гоголя но и, так сказать, прямо из источника.

Как уже мы знаем, на протяжении 1912-1913 годов своими повестями «Пропавшая грамота», «Майская ночь» и «Вий» Гоголь предоставляет Хлебникову и Кручёных, которые пишут вместе поэмы «Игра в аду», «Мирсконца» и эссе «Слово как таковое», примеры своего понимания «заумного языка» и восприятия «мира навыворот». После этого общего эксперимента Хлебников строит свои отношения с великим предшественником на доминанте поиска «уравнения души Гоголя» как уравнения своего собственного авторского «я», в то время как Кручёных начинает прощупывать формулу постмодернистского письма. Совершает он это коллажем прямых цитат и пересказом гоголевского творчества ещё в книжке 1913-1914 годов «Чорт и речетворцы». Здесь текст Крученых предлагается как гибридная форма на грани литературы и литературоведения.

В нём ясна тенденция футуриста итожить накопления всего творчества Гоголя не только скрещиванием образа и литературно-критического понятия, но и созданием образов–мифологем «Гоголь» и «гоголевский мир». Отмечаем ещё как признак новизны тот факт, что материалом построения этого текста становится цитата не как реминисценция или подтверждение собственной позиции читателя и аналитика, а в качестве определённого знака для выражения особого апокалиптического мировоззрения. Повторяя цитатами гоголевское мировоззрение и комментируя его, данное произведение Кручёных становится выражением нового чувства жизни. О новом чувстве жизни, которое выявилось уже в начале двадцатого века, говорил и Николай Бердяев в своем эссе 1914-1917 годов «Кризис искусства». В данном эссе философ уточнял, что искусству для выражения такого чувства нужен метод прохождения, отслоения от зримой, кажущейся поверхности мира. Модель этого метода предлагал всем своим творчеством и сам Гоголь, который в своей «Авторской исповеди» писал, что «мир в дороге, а не у пристани, не на ночлеге, не на временной станции или отдыхе. Все чего-то ищут, а ищут уже не вне, а внутри себя. (…) Все ждут какого-то стройнейшего порядка» [5, с.307].

Эта гоголевская модель мира и творчества, которая предлагается в варианте «игра в аду», становится определяющим признаком настоящего художника для Крученых. Конкретизируя эту мысль в период 1940-1942 годов, он пишет стихотворения «Муза», «Анне Ахматовой» или «Пускай смелей встречаются цитаты», в которых перечисление имен в литературном семантическом контексте и употребление цитаты как первичного поэтического материала предлагаются в качестве основных приёмов построения желаемого «стройнейшего порядка»: «Лихие казни, чад, смола и жупел - / Всегда мое любимое оружье. / То знали Маяковский, Велимир, / Кромешный Гоголь, Гамлет, Пушкин» или «Пускай смелей встречаются цитаты, / абзацы кстати и некстати, - / у нас сегодня / карнавал и праздник. / Пусть сгинут разом супостаты / и критики-кастраты / навек, / чтоб мир не знал муры, / заботы и боязни» [1, с.288-289].

Как можно видеть, в обоих цитатах литературоведческая интенция автора просматривается из-под текста, но она более явна в цикле «Стихи Борису Пастернаку» 1942 года. Этот цикл построен из крайне разных материалов, композиционно содержа признаки единого корпуса, среди которых выделяются традиционные синтаксические части обыкновенной поэмы - «вступление» и «заключение». В «Стихах Борису Пастернаку» ещё чувствуется присутствие авторского «Я», которое сохраняет много личного, крученовского, биографического, потому что «пересказ» пастернаковских стихов, их мотивов и их восприятия тесно сочетаются с довольно подробными данными истории дружбы двух поэтов на протяжении нескольких лет. На основе всего этого получается как бы образ исторического настоящего, особенно литературного настоящего, где персонажами выступают сами Крученых, Пастернак, Анна Ахматова, Николай Асеев и другие литературные деятели эпохи.

Но тот факт, что здесь же особо выделяется секвенция, посвящённая Достоевскому и его женским персонажам, внушает мысль, что значение цикла шире и глубже литературоведческого уровня. Через имена женских персонажей Достоевского, «гаданием», как говорит автор, отмечается «первое рождение Незнакомки» в русской литературе [1, с.291]. Этим признанием автора объявляется онтологический смысл не только стихотворения «Борис, ты помнишь», но и всего цикла. Поддержанная гаданием «в именах и судьбах», т.е. перечислением собственных имен персонажей романов Достоевского и поиском их поэтической этимологии в соотнесении с Незнакомкой Блока, в конечном счете эта тематическая линия привлекает в текст последующей секвенции цикла блоковский поэтический мотив - «скука загородных дач». Именно этот мотив становится семантическим ключом к «дублетам-дурачкам» [1, с.292] Гоголя и других русских авторов и поводом для тематического внесения в текст образа Гоголя наряду с образом Блока и Достоевского, как авторов, которые ощущали и выражали трагическое превращение мира царственности - «королева» в мир хаоса и падения - «девка гулящая» или «скука».

В 1943-м году Крученых приступает к циклу стихотворений о Гоголе, над редакцией которого он работает долгое время, вплоть до 1966 года. По мере написания нового цикла происходят глубокие и значительные формальные и структурно-текстовые завоевания, которые характеризуют новый цикл именно как первое крупное постмодернистское произведение. В этом произведении новые приемы разного рода диктуются самой попыткой расшифровать физиономию и бытие гоголевского текста в свете его конечного смысла, как и в связи с парадигматическим значением самой биографии автора «Мертвых душ». Естественным образом, присутствие «я» в поэтическом дискурсе нового цикла ослабляется так, что он тяготеет к максимальной деперсонализации и децентрализации. Зато в нем, и это тоже объявляет уже постмодернистское письмо, усиливается интонационное напряжение, которое совершается не за счет единства образа «я», а за счет распыления этого единства и построения образа Гоголя-человека и писателя-пророка на одной семантической доминанте.

Неожиданное совмещение двух противоположных процессов реализуется не только выбором формы «Слова» в её варианте «хвалы», но и «повествования о», как это представляется в «Слове о полку Игореве». Первым признаком этой формальной ориентации является заглавие поэмы о Гоголе, повторяющее словесную и ритмическую структуру заглавия древнерусского «Слова». В то же время хвалебная ориентировка дискурса высказывается в выраженном в заглавии цикла намерении говорить, рассказать, повествовать, рассуждать не просто о деяниях, а «о подвигах Гоголя». В связи с этой трудной, почти невозможной задачей воскрешать «слово» в его старых значениях в негероические времена Крученых высказывается не раз. Его подруга О.Ф.Ситницкая записала одно из этих высказываний, которое крайне интересует нас: «Мудрость Гоголя… До сих пор непонятно, в чем она? Кто её поймет, сам будет писать как Гоголь» [6, с.159-160]. Выделяем отсюда, с одной стороны, убеждение Крученых в том, что «письмо» и «смысл» неотделимы, и, с другой стороны, что воспроизведение письма, т.е. воскрешение генетических жанровых знаков влечет за собой понимание его значения, а не наоборот. А главное, автор цикла говорит нам, что «подвиги» Гоголя открываются не только в его поэтическом творчестве, но и в его жизненной «мудрости», которую он имеет в виду в записи 1945 года на полях рукописи поэмы, уравнивая автора «Мертвых душ» с Гомером и великими пророками Святых Книг: «Он Илиада, он и Гомер, но он же и Библия укр(аинская) (…) и все знал, и весь быт» [1, с.432]. Крученых, в свою очередь, знал, что эта гоголевская мудрость особого рода, апокалиптическая.

Об этой апокалиптической сущности своей мудрости говорил сам Гоголь, которой хотел ударить по струнам людских душ с «неведомой силой» и в «Заметках к 1-ой части «Мертвых душ» писал: «Проходит страшная мгла жизни и ещё глубокая скрыта в том тайна. Не ужасное ли это явление? Жизнь бунтующая, праздная - не страшно ли великое она явление…» [7, с.490]. Тайна жизни для Гоголя «строгая», и такую строгость внушает ей, как он говорит в «Авторской исповеди», «сокровеннейшая небесная музыка» [5, с.113].

Чтобы постичь эту тайну жизни и её музыку, чтобы уловить признаки прохождения и зарождения мира, Гоголь выбрал, как это нам говорят заглавие романа «Мертвые души» и многочисленные авторские отступления в нем, одиночество и затворничество и в то же время странствование по доступным и недоступным пространствам: по выси, земле и преисподней. Путь слышания, видения и моделирования Гоголем слышанного и виденного – это отрицание верой, а не отрицание против веры, изречение неизрекаемого, т.е.изречение о том, как, не зная сам об этом, человек лишил самого себя и всякую вещь мира смысла отражения Божественного, превращая этим себя и вещь в сосуд для черта-дьявола. Эту ситуацию синтезирует Кручёных в выражении «игра в аду», которое, как мы видели, встречается в начале его творческой деятельности и сопровождает его постоянно, когда идет речь о сущности творческого, особенно писательского дела, парадигмой которого становится для него Гоголь.

Поэма делится на две части: 1. «Слово о подвигах Гоголя» и 2. «Арабески из Гоголя». Эта композиционная структура определяется различно для каждой из двух частей. В первой части кажется, что структурным синтаксическим принципом действует «пересказ» произведений Гоголя в порядке их появления и, считаясь с двумя тематическими доминантами, - ярмарочный и миргородский мир провинции и чиновничий городской мир. Во второй части замечается синтаксический принцип перечисления образов или семантических узлов творчества Гоголя - «кобыла», «голодный бурсак», «парикмахер», «майор Ковалёв», к которым прибавляется «молодой чумак», «носач». В обоих ситуациях структура обуславливается не развитием сюжета или персонажа, как это бывает в обыкновенной поэме, а конфигурацией образа мира вообще через образ мира творчества Гоголя и его биографии. Все эти составляющие взаимопроникаются и взаимоотражаются в свободной, коллажной структуре для построения сверхобраза создателя, в конце концов, для диалога с единственным эпиграфом, присутствующим в поэме. Это цитата из труда профессора С.Венгерова: «Гоголь не видел и не знал России», которая расположена не в начале цикла, как это было бы нормально, а в начале последнего фрагмента его второй части, озаглавленной «Камера чудес».

аф ,присутствующий в поэме.Это цитата из профессора С.Венгерова "

Отношение двух частей определяется ответом на это утверждение Венгерова. Ответ, который оформляется вообще по законам художественного творчества, как «нарратив», рассказ со всеми свойствами и признаками беллетризированного повествования. Получается, таким образом, жанр близкий метапоэтическому жанру, который, между прочим, можно заметить и в стихотворении «Темы с вариациями», написанном Пастернаком в 1918-м году. Взаимоотношение между рассказом, нарративом и жизнью становится у Пастернака и, преимущественно, у Кручёных выражением особой формы существования человека как особого модуса бытия. Порождение и существование данной наррации предопределяется и поддерживается речью, дискурсом, внушая при этом мысль, что, якобы без дискурса, человека быть не может, но следует подчеркнуть, что речь идёт о дискурсе, связанном со Словом Бога, аспект, который опять говорит о приближении Кручёных к постмодернизму.

Коллаж, который действует и в первой, и во второй части поэмы, способствует постоянному порождению текста и созданию пространства интенсивной интертекстуальности. Он же отмечает ослабление событийного или реального времени и усиление времени и пространства дискурса, которые постоянно зарождаются и изменяют свое восприятие читателем. Так, с самого начала предлагается архитектоника с разрушенной связью частей как знак самого поэтического кода Гоголя. Но у Крученых такая архитектоника излома не прилагается для получения комического и абсурдного эффекта или как приём чисто пародического обнажения гоголевской поэтики. В конечном счёте - это особая форма пересказа чужого литературного текста, в которой всякий знак строится как симулякр и согласуется с вечным возвращением и обновлением, отрицая этим бывший футуристический принцип «слово как таковое».

Гоголь как персонаж «наррации» появляется ещё в начале поэмы с атрибутом «носа», который характеризует его в равной степени как человека и автора творчества, доминируемого этим же образом как абсурд и построенного на основе ощущения действительности необыкновенной тонкостью осязания. Такое положение позволяет слову «нос» стать знаком маски Гоголя и производить ситуации освоения действительностью нюханием, как настоящим «зрением», во всех её проявлениях - физическом, дискурсивном и символическом: «Чутконосый колдун Гоголь / зельем слов / споил своих прихожан / до последнего вздоха. / С вершины Орлиной горы / унюхал, как на ладони, / полынные поля, сонные плавни Украины, / под ними – огонь и сера» [8, с.293].

Трехмерная реальность: высшая, дивная или божественная («вершина Орлиной горы»), земная или серединная («полынные поля») и подземная или адская («огонь и сера») - с ослепительной ясностью открывается перед носом-глазом Гоголя, который своей необыкновенной чуткостью в начале поэмы отождествляется с колдунами его украинских повестей, «пересказанных» Крученых именно под знаком образа «Гоголь-колдун». В том же начале «Слова» игрой слов «красная свитка» из «Сорочинской ярмарки» и «свиток» из «Апокалипсиса» Иоанна включается в текст тема конца мира и его обновления прямым писательским показом зла-черта, который вошел во все предметы серединного ярмарочного мира и смеется над всем и над всеми, похищая свет и устанавливая повсюду туман – ложь -пустоту. Духом колдуна Гоголя перевертывается универсум, так что адское дно выходит на белый свет, и хождение писателя и человека по миру становится хождением по адcким ужасам и пыткам: «Колдун всех закрутил веревочкой, / небо скатал в красную свитку - / рынок не взвидел свету, / одни /свиные/ рыла, / перепуга хрюк. / Хлопнула крышкой душная ночь - / кубарем всякая нечисть и страхи» [8, с.295]. В серединном мире, который, как и у Хлебникова, определяется как мир -«рынок», только подвигом можно победить тьму-пустоту, и по этой линии Крученых включает образ Гоголя в семантический ряд, построенный именами всех запорожцев, «чумаков», которые «потрясли землю / громом сабель / и гопака!» [8, c.294]. Их подвиг –чувство жертвенности во имя матери-земли и отца – небесного голоса, и это чувство черпает свою силу в жертве Христа-человека.

Так получается, что не только «ужас - дыбом по всему свету», но и «слава - дыбом по всему свету! - / полковнику Тарасу Бульбе, / бившемуся за родину и веру, / острому взору / до последней минуты» [8, с.294] звучит в интонационной доминанте представления образа мира–рынка. В тексте Кручёных этот образ в движении, потому что мир стал для него самоорганизующимся хаосом, в котором в свои права вступала процессуальная гетерогенная множественность: «По пыльным шляхам-тики-тик- / скука-квашня с прутом плашмя. / Сонь…чумвки с солью / еле-еле…/ Солнце в шубе - ни шагу. / (…) В мареве цоб-цобе / нарочитою крошкою - Мир-город. / Посредине -неиссушимая лужа - / Щетинам вчуже уютно. / На плетнях - несвежими наволочками – сплетни / в обнимку с кротьими хвостиками. / (…) Ивану Бекешичу уже нет отдушины - / неподачки нищим -_ерики щек. / Надо ночью на воздух / третий сарай. Красный петух в кармане -/ хрюшки со страхом хором «Фигаро» / ГУСАК - / ПОГУБИТЕЛЬ РИМ-ГОРОДА» [8, с.299].

Как мы видим, такое построение образа мира - мотив для использования не только гибридно-цитатного языка, анаграмм (Рим-город=Миргород, Тьму-Таракань=Тьмутаракань, Аксарап=Параска, Рахим Керап=парикмахер), новых именных и звуковых фигур, но и укрупненных, обобщённых образов, которые встречаются на каждом шагу в обоих частях поэмы. Но такие образы, как «колдун», МИР-ГОРОД, РИМ-ГОРОД, Иван Бекешич, «нечисть и смрядь» или ГУСАК мерцают в тексте Кручёных и не фиксируются в плоть текста, как это бывает, например, с типологическим образом реалистической литературы или с усиленными фигурами романтизма. Такая ситуация мотивирована не только тем, что мир Гоголя подвергается здесь анализу со стороны авторского голоса, но и, преимущественно, тем, что пустота мира-рынка, будь он гоголевский мир провинции или чиновничий петербургский мир, чревата катастрофами, сулит приключения. Словом, пустота мира с её вариантами «скука», «сонь», «сплетни» становится знаком владения миром дьяволом, носителем принципа случайности.

Критика начала двадцатого века особенно в своём символическом и формальном варианте отмечала и подчеркивала, что случайность оспаривает в гоголевском мире линейный детерминизм. Замечая такое же явление, Кручёных использует его для развития в своей поэме смысла. Игра случайности как в мире, так и в тексте Гоголя, рождает плюралистическую множественность становления, хаос как действие «чорта», «чудила нашармачка», «враля», «вертихвоста» или «тарабумбия принца». В основном, это действие резюмируется в следующем: «Кража» света и воцарение ситуации «всё не то, чем кажется», «тот и не тот» или «небопад» как установление угрюмой злой бесконечности. В этой бесконечности вещи утрачивают своё назначение быть нужными человеку и существуют как бы сами по себе, выстраиваются в одну цепь с вещами-обломками, с частями живого организма или с людьми, превращенными в вещи. Так открывается простор для широкого символического использования вещных имен: свитка, бекеша, лужа, рыло, нос и т.д., которые строят настоящую мифопоэтическую этимологию в тексте Кручёных. Наряду с этим такие же вещные имена становятся знаками динамики, т.е. нисхождения в хаотический беспорядок мира и преисподней, иногда действуя как точки, которые отмечают неровность нарративной линии и ритма, по которой движется кручёновский текст: «Тот и не тот… / Напялил на пустые плечи / сахарные колпаки, / нашлептал носы. / (…) И - / двери напролет - / новый небопад. / Затрещиной электричество! / Свистунов с Держимордой - / кубарем тумбами под-ноги, /Ляпкин-Тяпкин подавился Земляникой, / бубнами-лбами / Петрушки Бобчинский с Добчинским» [8, с.300].

Замечаем, что в построении образа серединного мира преобладает прием перечисления, накопления имен и деталей, которые содействуют передвижению из зоны воображаемого, смехотворного и юмористического в семантическое поле символического и апокалиптического. Вся «серная смрядь», которая вместе с гоголевскими образами наводняет мир и воцаряет «день без числа и без имени», «нуль», при звуке «трубы архангела» спешит исчезнуть в «Тму-Таракань», в «глубину преисподней», «в тараканью щель», оставляя место для «воскресения» мира и для начинания нового времени: «Кончились помещики, / недвижимость, рыжики, / Шпонька, старосветские картины, - / моль на медведях, скуки истома, / загробные погребцы (…) Воскресшие души!» [8, с.303] или «Грохотом горы и руды, / трещат сухожилья…/ Потом для миргорян / блестит новое рождество /и весеннее / воскресение» [8, с.296].

В построении повторяемого несколько раз образа обновления мира в «Слове» на первый план выступает «потребность в этике» Гоголя, которую мы столько раз встречаем в высказываниях его «Авторской исповеди», в отступлениях романа «Мертвые души» или в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Эта потребность становится центром указанного образа и внутренней мотивацией эволюции образа Гоголя от «колдуна», через «запорожца» к «пророку» и «лыцарю»-«монаху». На уровне дискурса такая же потребность в этике выступает поводом для перехода от чисто нарративной интонации «выставления на вид (…) русских элементов» и «внутренности России» к хвалебной и иногда патетической интонации жития и панегирика «подвига» Гоголя по линии значения «битвы»: «На битву мы сюда призваны; праздновать же победу будем там. А потом ни на миг мы не должны позабывать, что вышли на битву и нечего тут выбирать, где поменьше опасностей» [9, с.218].

В этическом чувстве Гоголя содержится не только значение битвы как боя, но и значение очищения от людского затворничеством, т.е. опытом отказа от опыта. «Как монах разорвал связи со всем тем, что мило человеку на земле, затем, чтобы ни о чем другом не помышлять, кроме труда своего» [5, с.312], - пишет Гоголь в «Авторской исповеди», прибавляя к этим словам свои мысли, что свой труд он понимает как дар, который он может предоставить своей стране. В этом понимании своего долга и труда Гоголь встречается с Тарасом Бульбой и его сыном Остапом, которые совершили подвиг самопожертвования за правду и за веру православную. Эта связь отмечается в тексте и на словесном уровне, в образе «лыцаря пера», как называет Крученых автора «Мертвых душ». Этот образ строится в продолжении выражения Тараса Бульбы «честь лыцарская не велит» и в семантическом поле служения Богу-Правде. Отсюда сцены святых книг в «Слове» - сцена распятия Остапа, сцены «конца мира сего» и сцены Воскресения, в которых сильно действует интертекстуальность с библейскими «сценами» и выражениями: «Слава сыну его - рыцарю Остапу / в плену умученному пыткой. / Предсмертное на колесе: / -Отец мой, слышишь ли ты меня, - / И тут, будто с неба, в ответ: / -Слышу» или «Оскалом хохота конь / на всем скаку, - / схватить горбуна / и сбросить / в безвыходную бездну, / в лязгающие ртища / его родни -/ грызут мертвячки мертвяка, / и лишь, вросший в землю, не дотянется великанище-мертвец / Иуда-Петро» [8, с.295-296].

Гоголь хотел быть маргинальным, для того чтобы стать способным оспаривать авторитет и власть во всех их проявлениях и защищать Бога в человеке. Поэтому он переосмыслил себя и людей в виде души, а не личности. По такой же причине акт самоуничтожения означает для него как писателя и человека полную победу души. В душе человека дается настоящая битва между добром и злом, между чистотой и «нечистью», а у писателя Гоголя, по его признанию, «сочинения связались тесно с делом души» [5]. Крученых не забывает это, когда строит образ Гоголя в своей поэме. Так, в очерчивании фигуры–души Гоголя человека и писателя повторяются «пороги» «очерствления», «пытки» и «воскресения». Смех свой над миром в «Вечерах» и даже в более поздних произведениях, его постоянная игра в мир и с миром - «всех перечёртил» - да и само творчество свое, со стороны божественной истины и правды, Гоголь считает грехом и праздным, атрибут, который у него относится к делам дьявола, выступившего «уже без маски в мир» [10, с.274]. Признание такого греха заставляет его пожертвовать своим телом-творчеством в сжигании рукописи второго тома «Мертвых душ» и входом в свой религиозный и творческий кризис после 1842 года. Муки совести становятся в «Слове» Крученых составляющими «подвига» персонажа: «Тут Гоголь, / пальцы кусая, сердце нараспашку, / на покояниях окосев от бессонницы, / вопрошал о самом страшном, / пытая / собственную судьбу» [8, с.297].

В ряд адских мучений писателя становится и восприятие, и осмысление красоты. Не раз Гоголь говорил о своём ужасе перед телесной красотой, чреватой дьявольской силой перевертывания не только внешнего мира, но и души. Повесть «Вий» говорит более ясно об этом переживании Гоголем красоты мира в ужасе, в согласии с ранним христианством, которое отвергало телесную красоту во имя души. Кручёных пересоздает именно ситуацию этой повести, чтобы создать образ мучений Гоголя-писателя и верующего посредственно: «И помчался бурсак /- очумелый рысак - / на дне моря узрел русалочьи теса / лазурные руки. / (…) Ох, не могу! - / Разогнула дугу, / разметала косу - / обнаженные белые руки / заместо крючьев. / Видит - страшна краса, / видит – плачут глаза, - / тут и стукнул Хому столбняк / лес замаячил чёрною тучей» [8, с.298] и непосредственно, в трагическом тупике, перед которым оказался Гоголь в моменты его личного кризиса: «Кроткая или злая? / Небесная или подземная? / Тут Гоголь, пальцы кусая, / сердце нараспашку» [8, с.297].

В этом образе личность рассыпается на фрагменты, разрываясь между сферами реального, воображаемого и символического. Так, литературная и человеческая физиономия Гоголя создается осколками биографической канвы, некоторыми подробностями портрета, его биографии и пересказом его произведений, перечислением ситуаций, персонажей, имен и знакомых его словесных конструкций. Среди портретных знаков преобладают слова и выражения, говорящие физически и символически о специфике его физиономии, сосредоточенной будто в «носе»: «чутконосый», «востроносый», «носач», «насос».

Сведение образа Гоголя к телесной детали привлекает, через выраженный атрибут «стройный» и через подразумеваемый атрибут «острый», в его семантическое поле и другие физические детали или предметы, отличающиеся «тонкостью»: «На римском стадионе / из стада заезжих чудищ / (…) один лишь // человек, / с гибкою тростью, / стройный улыбарь–любовник / Гоголь-синьорчо-кавалер» [8, с.306]. Проекция этих портретных элементов на фоне чужого пространства (Флоренция, Рим) обращает реальное их биографическое значение в значение вымысла, где писатель выступает как персонаж с собственным словом, подчеркнуто старого склада: «Среди палат Флоренции / молодой чумак, носач, / в синем фраке, / засохлыми глазами, / рыбьим студнем / застыл на камне. / -О, тоска, тоска! / Последнесть дней моих / у мачехи–чужбины. / О, тройка-Русь! / Поглоти меня / в просторы полей!..» [8, с.306]. В таком же плане вымысла Гоголь передается через его восприятие этим чужим пространством в атрибутах, говорящих о «рыцарстве», странности и иллюзорности его присутствия: «синьорчо-кавалер». Такие признаки опять связывают его образ с образом Бульбы, представителя «лыцарства».

Атрибутами утонченности, возвышенности, почти иллюзорности своего тела и предметов, которыми он пользуется, Гоголь оказывается принадлежащим и не принадлежащим реальному миру. Совершая подвиг - раскрытие правды серединного мира и поучение его в настоящую веру: «Был он кормчий и пророк / звонкой веры ковалёк» [8, с.308], после свершения путешествия по миру, после вынесения пытки и самоуничтожения, он может пережить «вознесение», как писано в «Апокалипсисе» Святого Иоанна Теолога. Вознесение или воскресение Гоголя-человека и автора творчества, «дивинной комедии», включается в общую дивинную комедию и воскресение мира через фрагмент первой части поэмы, озаглавленный «Вознесение Гоголя». Этому фрагменту соответствует как отражение-переиздание последний фрагмент второй части «Камера чудес». Оба фрагмента построены как похвальные речи, но каждая из них имеет свой стиль. Так, десятый фрагмент первой части, «Вознесение Гоголя» оставляет впечатление стилистической и стихотворной фольклорной доминанты, точнее народной украинской песни бандуриста, с которым в предшествующих фрагментах писатель не раз отождествлялся. Этот отпечаток народного видения объясняет фамильярность подхода к образу автора «Мёртвых душ», обрисованного словами и образами народного представления: «Чайка перед бурей, / кигитка-киги! / Со старой бандурой / Запорожец-хихи! / Охват глазом - / чертям вызов -/ вишневые хутора! / Без передыху / гремит фантазия / превыше Вия, / резвей сумасшедшего / экзекутора-короля» [8, с.304]. Такой же диалог с народной песней ведёт к использованию Кручёных народной перспективы восприятия Гоголя преимущественно как рассказчика, т.е. как устного сказителя, функции которого не аннулируются появлением в конце фрагмента имени «писака», включенного в контекст смешанной народной и культурной речи церковного оттенка: «В дивинной комедии / всех перечортил / подвел под аминь, / тихий писака / лыцарь пера» [8, с.304].

Второе похвальное слово Гоголю заключает вторую часть поэмы и всю поэму в целом, подытоживая жизнь и поэтику писателя через их отзвук не только в русском народе, но и во всем мире. Крученых имитирует здесь сами «проскоки» Гоголя-путешественника, впрыгивает в реальность мира гоголевского текста, с которым вступает в творческое взаимодействие, и создает специальное пространство, которое мигом стирается и расширяется силой фантазии. Поэтому эта часть и называется «Камера чудес», входя в которую, можешь встретить и принять всякие странности и превращения знакомого мира. Приобрести такую силу мог Гоголь не через колдовство, от которого освободился пыткой и вознесением, а монашеством и очищением в одиночестве. Так это похвальное слово строится преимущественно на основе образа «монаха» и всего того, что, как ризома, вырастает из этого образа: «Нелюдим, смехотвор, затворник, / не выезжая из комнаты, / сидя на кушетке, / неукротимою опарою, / вертким проскоком / обогнал всех путешественников / Вскрыл России преисподнюю» [8, с.309]. И здесь замечается смешение стилей, на этот раз описательного и несколько драматического литературного стиля и литературоведческого. В последнем стиле испытываются афористические определения писательской личности Гоголя собственными именами из точных наук, которые в соединении с двумя основными приемами поэтики автора «Мертвых душ» - гипербола и сон - подчеркивают парадоксальность и «ненормативность» этой поэтики: «С высоким спокойствием / Пифагор гиперболы, / Эдиссон снов / взял планету на испуг» [8, с.309]. Этот апофеоз определения Гоголя-писателя соседствует с ироническими признаками его личности: «Мокроворона, штафирка, / хламидник и щеголь», реализуя сложность самого гоголевского стиля и двоякость сущности описываемого образа и творчества, к которой сопричастен сам Крученых и его текст.

Мозаическая лепка биографических, тематических и речевых отрезков, склеивание разных семантических цепей в «Слове о подвигах Гоголя», «бумерангом букв», как определяет Крученых гоголевскую манеру воссоздания «мира с конца» и построения текста, зарождающегося как бы из самого себя, т.е. возвращением и повторением, направляет внимание и к самому автору поэмы. Его образ выявляется строителем текста, первая задача которого, по выражению Кручёных, это «Гоголя зарифмачить» [1, с.426]. Чтение поэмы убеждает нас в том, что это действие предполагает не только превращение прозаического текста в стихотворный, но и создание нового текста, как рифмы на гоголевский текст. Как всякая рифма, новый крученовский текст повторяет текст предшественника, но лишь частично, его значение определяется не только значением отраженного текста своего предшедственника, но и игровым контекстом новой литературы, которой принадлежит «Слово». Эта литература ведет до предела творческую игру, пользуясь ею во всех отношениях: игра с текстом, игра в текст и даже создание текстовой ситуации соавторства с автором пересозданного текста. Именно этот жест предельно сложной игры становится одной из составляющих образа автора в поэме Кручёных. О своей ипостазе автора-игрока говорит Кручёных в своём стихотворении 1945–го года «Игрок. Поэма игры (Маяковскому)», из которого цитируем стихи, перечисляющие некоторые элементы игры, которые нас интересуют в контексте нашего анализа: «Игрок! / Нутром / узнай / коварный ритм - / и напролом, / рискни, / громи / усталый / мир / Вокзал, рулетка, кутерьма - / Там Достоевский / брюки проиграл (…) Себя нашёл ты сразу, / шёл напрямик, / не соблазнялся / мелочью / ни разу, / рвал банк, / на карту смело - / весь лимит!» [1, с.266].

Темы интуиции, диссонанса и деконструкции объявляются здесь осью поэтики Крученых, которая блестяще реализуется в «Слове о подвигах Гоголя». Тут игровой принцип становится не только основой построения текста поэмы, но и инструментом самопознания в отождествлении автора с Гоголем как писателя-игрока. Это почти слияние двух писателей не исключает и взгляда со стороны, хотя бы сочувствующего, на судьбу того же Гоголя. Может быть, эта ситуация объясняет внесение в первую часть поэмы молитвы, произнесенной авторским голосом и построенной из осколков творчества и жизни Гоголя, внушающих ужас: «Господи боже мой, / не дай испить мне, / в печке сжигая мыслей остаток, / безумия короля Нищирипопа, / адской мести Акакия Акакиевича, / зем-ле-со-тря-се-ни-я – / взмахи мостовых, / разверстых глазищ Вия, / агонию Гоголя / на смертном огне! / К Новому году, / мимо звездного контракта, / трубы архангела, / хочу принять собственное крещение / в снегу / и в вине!» [1, с.302]. Мы считаем, что здесь максимально сконцентрирована интонационная сила крученовской поэмы, сила, которая и индивидуализирует образ её автора, хотя этот образ, как и образ Гоголя, строится мерцающе, по принципу маски-симулякра. Наряду с игрой всякого рода и на всяком уровне, которая совершается в «Слове», молитвенный фрагмент способствует рождению динамической и непредсказуемой модели эзотерического существования как образа жизни. В пространстве жизни, как она была прожита и представлена Гоголем и переиздана поэмой Кручёных, рождение, крещение, пытка, смерть и воскресение становятся необходимыми порогами для выявления «четвертой, высшей единицы», о которой говорит Кручёных в своей работе «Новые пути слова» 1914-го года.

Наряду с ощущением, представлением и понятием, эта единица должна была стать у Кручёных свидетелем мистического чувства или ощущения сверхъестества. В то же время она должна стать импульсом для потребности авангарда выйти из простого витализма и для поиска связи между этикой и эстетикой. Хотя, кажется, что подчеркнутое обращение в поэме к духовной проблематике мотивировано лишь образом Гоголя-человека и писателя, нетрудно заметить, что оно характеризует само поведение автора поэмы и его стратегию обеспечивания коммуникации по принципу негатива с читателем атеистической советской эпохи.


ПРИМЕЧАНИЯ


1. Из литературного наследия Крученых. Составление, послесловие, публикация текстов и комментарии к ним Нины Гурьяновой. Berkley Slavic Specialties, Seria Modern Russian Literature and Culture Studies and Texts, vol. 41, 1999. В дальнейшем мы будем цитировать по этому изданию.

2. См. Наш выход. К истории русского футуризма (Воспоминания, материалы, библиография) (в вышеуказанной книге); Слово как таковое (в соавторстве с В.Хлебниковым). - Москва, 1913; Декларация слова как такового. - П., 1913; Декларация заумного языка. - Баку, 1921; Заумь. - Москва, 1921; Фактура слова. - Москва. 1923; Сдвигология русского стиха. – Москва, 1923; Фонетика театра. Москва, 1923.

3. Харджиев Н. Полемическое имя // Памир. – 1987. - №2.

4. Эпштейн М. Искусство авангарда и религиозное сознание. Поставангард. Сопоставление взглядов // Новый мир. – 1989. - №12; Скоропанова И.С. Русская постмодернистская литература. - Санкт-Петербург: Невский простор, 2002.

5. Гоголь Н.В. Авторская исповедь // Духовная проза. М., 1992.

6. Сетницкая О.Ф. Встречи с Алексеем Крученых // Русский литературный авангард. Материалы и исследования. Universita di Trento, 1990.

7. Гоголь Н.В. Собрание сочинений в 7 томах. –Москва: Издательство художественная литература. 1978. Т.5.

8. Крученых А. Слово о подвигах Гоголя.

9. Гоголь Н.В. Напутствие // Духовная проза.

10. Гоголь Н.В. Светлое воскресение // Духовная проза.