Н. В. Романовский

Вид материала

Документы

Содержание Работа выполнена при поддержке РГНФ (грант 00-03-00127). Работа выполнена при поддержке РГНФ (грант 00-03-00127). Ковальченко И.Д., Бородкин Л.И.

Подобный материал:

• Н. В. Романовский историческая социология: проблемы и перспективы, 214.67kb.
• Лекция 1 Литература Бюджетная система Российской Федерации: Учебник / М. В. Романовский, 382.97kb.
• Содержание №4/2010, 35.79kb.
• Прокуратура Российской Федерации в механизме защиты конституционных прав и свобод человека, 493.08kb.
• Эксклюзивные условия – эксклюзивный результат в киевском лицее «интеллект», 302.96kb.
• Н. В. Романовский «Хоровой словарь», 2752.88kb.
• Методология клинического диагноза в психиатрии и психотерапии доц. В. А. Романовский, 1074.31kb.
• Методические указания Воробьёва Е. А., Воробьёва Е. В. Математическая теория поля (курс, 110.7kb.
• Проект подготовлен рабочей группой: Б. Р. Гельфанд, В. А. Руднов, Д. Н. Проценко,, 518.18kb.

© 2001 г.

Н.В. РОМАНОВСКИЙ

НЭП, КОНТЕНТ-АНАЛИЗ И КНЯЗЬ КРОПОТКИН

РОМАНОВСКИЙ Николай Валентинович – доктор исторических наук, профессор

__________________________________________________________

В последние десять-пятнадцать лет научную общественность страны все более озадачивает феномен "переписывания" российской истории. Это естественно на этапе, меняющем буквально все – от теоретических подходов в науках об обществе до правил допуска в архивы (если говорить о работе историков). К сожалению, такая работа идет медленнее, чем это нужно для перемен в самосознании общества, а также для должного влияния общественных наук на практику. Нэп в данном отношении оказался не в самом удачном положении - главное внимание исследователей до сих пор было обращено на более актуальные (или кажущиеся им таковыми) проблемы. Книга Сергея Федоровича Гребениченко (не раз печатавшегося в нашем журнале) "Диктатура и промысловая Россия

_________________________________

Работа выполнена при поддержке РГНФ (грант 00-03-00127).

в 1920-е годы" (М.: Экон, 2000) на первый взгляд ничем не выделяется. Даже для того, кто следит за научной литературой о нэпе. Нет большинства считающихся ведущими "акторов" одного из этапов отечественной истории, внутрипартийной борьбы - обычного стержня суждений о тех временах; Бухарин, Ленин, Сталин, Троцкий упомянуты лишь в сносках, перечнях. Нет истории "повседневности" или "менталитетов", которые, например, отличают книгу известного социолога А.И. Черных (Черных А.И. Становление России Советской: 20-е годы в зеркале социологии. М., 1998). Тем не менее, оказывается (по прочтении книги), что "Все не так, ребята!!!" (В. Высоцкий). Как при чтении всякого новаторского труда, неожиданно возникает понимание актуальности постановки вопроса и решения исследуемой темы. Работа С.Ф. Гребениченко о хорошо, казалось бы, изученном периоде, вдруг раскрывает перед читателем неожиданные, интересные, злободневные грани истории, альтернативу тому, что назревало в эти годы.

Сельские промыслы 1920-х годов предстают близкими нашим социальным, экономическим проблемам: малого предпринимательства, нормотворчества в данной сфере, политических устремлений правительства и законодателя, поисков пути развития страны и др. Понимаешь, например, что, сохранись слой сельских кустарей после 1920-х гг. до наших дней, предпринимательство в новой России играло бы совершенно иную экономическую и социальную роль.

Обнаруживается новизна научных, исследовательских качеств, о которых и будет идти, в основном речь, в моих размышлениях. Здесь же отмечу, что секрет успеха автора – не в открытии новых, часто таящих неожиданности и "тайны" архивных документов (путь, обеспечивший успех большинству вышедших до сих пор в свет действительно новаторских исследований по истории Отечества).

Начну с того, что секрет успеха С.Ф. Гребениченко в хорошо знакомом социологам контент-анализе. Перед читателем - контент-анализ нормативных актов властей за 1920-е гг. Эти акты регулировали сферу сельской промысловой кооперации и кустарного производства в эти годы. Найдены и проанализированы 1217 декретов начала 20-х гг. (знакомый аналог - указы президента Б. Ельцина начала 1990-х), сменивших их законов, постановлений, решений, разъяснений, директив, положений, циркуляров и т.п. Частично эти акты (более трех десятков разновидностей) исследователем выявлялись в архивах. Свыше 14 тысяч страниц машинописного текста нормативных актов, касавшихся промыслового сектора тогдашней российской экономики. Документы носят всесоюзный и всероссийский характер, в определенной мере отражают положение в российских регионах и почти не касаются других республик СССР. Тем ценнее и убедительнее выводы автора и весомее наблюдения, который сделает для себя заинтересованный читатель.

Важным и незаслуженно забытым [вернее, принесенным в жертву мифам истории становления сталинской системы, повторявшим подходы "Краткого курса истории ВКП (б)"] предстает с ее страниц объект книги: слой сельских кустарей (хотя анализируемые в книге документы касались городских кустарей и кооператоров). Даже в 1923 году, когда весьма патерналистски защищенное "диктатурой пролетариата" фабрично-заводское и мелкое городское производство уже набрало обороты, кустарно-ремесленные промыслы только села давали чуть менее 2/3 всей промышленной продукции, производившейся в стране (с.39). На всем протяжении 1920-х годов промысловая сфера из года в год давала пятую часть промышленной товарной массы, в том числе за счет промышленной переработки первичной сельскохозяйственной продукции. Более 4/5 населения страны носили кожаную обувь (не лапти!) кустарно-промыслового производства. В середине 1920-х гг. с товарно-рыночными промыслами так или иначе было связано 14% из примерно 24-25 млн. крестьянских дворов страны. Даже если исходить из валового оборота конца 1920-х гг., сельские промыслы давали до 37% обработки черных металлов. Треть стоимости совокупного советского экспорта создавалась исключительно в промысловой сфере села. При этом, подчеркивает автор, кустарная форма производства ориентирована по своей природе на естество рынка (с.61). Не забудем, что рядом с этим сектором экономики стояла отдельно учитывавшаяся в статистике, и, что важнее, в экономической политике, сельская и городская кооперация – ей власть отводила качественно особую роль и соответственно с ней обращалась. В этом, можно утверждать, сказалось влияние "заветов" Ленина, его "кооперативного плана". Правда, далекое от оригинала.

Вернемся, однако, к контент-анализу. Отечественные историки следующим образом понимают его следующим образом (могут быть иные подходы): "Суть метода контент-анализа сводится к тому, чтобы выявить такие легко подсчитываемые признаки, свойства, черты документа, которые отражали бы существенные стороны его содержания"¹. В исследовании нормативной базы, регулировавшей эту сферу, решающую роль сыграл контент-анализ и сопутствующие методы анализа данных. Современные средства и методы информатизации, исторической информатики, компьютерные статистические, лингвистические, когнитивные технологии формализации и агрегации текстовой информации, ее синтеза и анализа стали отправным пунктом для построения содержательных моделей, образующих суть исследования.

Созданный автором банк машиночитаемых данных "Промысловая сфера в спектре властных притязаний и регулирования в 1920-е гг." "выдал" исследователю 468 "категорий". Это - 468 социально значимых идей, отразивших воздействие властей на промысловую сферу - от, скажем, роли компартии, курсовой политики до низкого образовательного уровня массы кустарей, их стремления сдавать в аренду часть своей собственности под прессом налогов и т.п. Диапазон документов по происхождению - от всемирных конгрессов Коминтерна и съездов Коммунистической партии до, скажем, инструкций ВСНХ РCФСР и разъяснений налоговой службы министерства финансов РСФСР. Соответственно под ними подписи Ленина, Калинина, Рыкова, забытых историей замнаркомов и руководителей ведомств и общественных организаций.

Без применения информационных технологий такой объем информации обработать было бы весьма трудоемким делом. Кроме того, благодаря машиночитаемой базе данных открылся путь применению, в частности, кластерного анализа, статистических и других родственных методик и процедур: методов главных компонент и репрезентации материала, теории нечетких множеств, измерению нагрузок и весов отдельных факторов и др. Перечень всех был бы слишком длинен. Графики и диаграммы, полученные таким способом, оказались весьма информативными. Один лишь пример. Сведенный с помощью программы SPSS/PC+ в рисунок материал дает "изометрическую визуализацию путей эволюции властного регулирования промысловой сферы в 1920-е годы" (с.208). Внешне этот рисунок напоминает недавно прошедший по газетам снимок генома человека.

Многомерный анализ исследуемых проблем позволил раскрыть ряд важных аспектов исторического смысла всей полосы новой экономической политики. Разрушен ряд мифов, к настоящему времени неосознаваемых даже рефлектирующими историками. Обозначены контуры того нэпа, которые лишь угадывались в трудах лучших исследователей этого периода, например, В.П. Дмитренко, в недавно вышедшем втором томе "Экономической истории России" Р.А. Белоусова. В таком результате важнейшая роль принадлежит научной школе и лаборатории исторической информатики (ныне носящей имя И.Д. Ковальченко), где автор данной книги фактически сформировался как исследователь.

Но прежде, чем обращаться к путям эволюции кустарного сектора экономики страны в период нэпа, что составляет стержень книги, остановлюсь на несколько неожиданном облике "власти", каким он предстал в свете изложенного материала. Речь идет о модели управления, властвования. С.Ф. Гребениченко показал, что власти скрупулезно отслеживали ситуацию в сельской кустарной промышленности (и вообще на селе) и четко, с относительно небольшим временным лагом на нее реагировали изданием нормативных актов. Контроль издаваемых директив и отслеживание местной обстановки и настроений, отмечает автор, был продуманно превращен в централизованные средства осуществления власти (законодателя, в терминах сути исследования). Эволюция этого процесса, напомню, и составила стержень книги.

Увлеченность научными методами управления отражала дух времени. Большевики стремились оказаться "впереди планеты всей" – в том числе, в научном управлении обществом, где были сильны американские веяния. В США в начале ХХ в. религию стала заменять вера во всемогущество науки. Идеи социальной инженерии власти СССР пытались в 1920-е гг. реализовать на практике, для чего и применялся по сути своей "инженерный" подход, связанный, в частности, с точными социальными замерами (с. 191). В таком контексте использовались и услуги ученых, до сих пор основательно не изученные историей отечественной социологии (например, работа В.М. Хвостова "План построения социально-психологической характеристики промыслового кооператива (артели)" – "Библиотека "Вестника промысловой кооперации". М. 1920. Третье приложение к журналу. Февраль"). Точность, рационализм властей, отлаженный механизм информирования были базой принятия решений и практики властного воздействия. Получение информации, глубокая проработка поднимавшихся вопросов, как сказали бы сейчас, в режиме мониторинга, - вызывало реакцию в виде нормативных актов разного уровня.

В книге показана практика кропотливой работы над инициируемыми проектами; тщательные, многоуровневые межведомственные согласования; учет зачастую противоречивых интересов. Не обходилось без бюрократизма. Пример - судьба документа, проходившего через инстанции 3 года. Часто реакция властей была связана с временами года, с урожаем, что отражало структуру экономики страны, зависевшую от погодных условий.

Правда, надо учитывать, что законодатель действовал в жестко заданных, не ставившихся под сомнение рамках политической юстиции (Об этом рассказывает книга - В.Н. Кудрявцев, А.И. Трусов. Политическая юстиция в СССР. М.: Наука, 2000). На фоне такой практики принятые в канун 1930 г. решения порвали с социально-экономическими реалиями деревни, означая переход от управления с опорой на данное к управлению, продиктованному идеями, к "идеократии", можно сказать. Выявлены и по-новому представлены "флуктуации" поведения власти (законодателя) с точки вызывавших их факторов и периодов, продолжительность которых раскрыта с точностью до недель и дней. Полнее представлена в книге проблема реальных путей развития страны в тот период, социальных и экономических альтернатив, встававших перед властями страны. Возможные варианты отражались в сфере регулятивного правотворчества властей. Автор ведет речь о 42 "альтернативных ситуациях". 38 ситуаций были краткосрочны - длились примерно по полмесяца. Какие-то альтернативы сохранялись месяцами. Каждая альтернативная ситуация содержала две инициативы. Все ситуации были реализованы (то есть имели последствия, отраженные в соответствующих документах). Советская власть умела оперативно делать однозначные выборы, а нормотворчество в рамках действия объективных и субъективных факторов того времени было достаточно реалистичным и весьма активным в плане регулятивного воздействия.

Какими же были эти альтернативы? 18 ситуаций генерированы в ходе движения по пути минимизации административного противостояния частной инициативе. 19 ситуаций альтернативности, эпизодически возникавшие в рамках одного из трех других регулятивных путей (о них ниже), вольно или невольно разрешались властью в пользу развития по пути минимизации противостояния частной инициативе. Даже в конце 1929 г. налоговые мероприятия еще преобладали во властном регулировании, правда, по отношению к официальным кооперативам. В это время частные производители, их простейшие товарищества и мелкие частные посредники были уже поставлены в такое налоговые условия, что были вынуждены либо вливаться в централизованно руководимую государственную систему кооперации, либо прекращать товарную деятельность.

Выявленные С.Ф. Гребениченко альтернативы периода нэпа по значимости для истории и современности выходят за пределы собственно кустарного сектора на селе и в городе, даже если его брать вместе с кооперативным. Перед страной, пишет автор, реально открывались четыре (в отличие от русских былинных богатырей, перед которыми всегда три пути) пути экономического и социального развития: 1. Минимизация административного противостояния частной инициативе, 2. Чрезвычайные мобилизационные антирыночные меры, 3. Опора на финансово-кредитный и ценовой монополизм государства, 4. Индустриальная перестройка структуры экономики рассмотренной сферы и близких к ней кооперативов в городе и на селе (с. 269). Напомню, что социальная и экономическая среда кустарных промыслов, на протяжении 1920-х годов порождавшая эти альтернативы, в итоге была подавлена политикой, нацеленностью Сталина и большевиков на революцию (европейскую и мировую), на удержание власти в стране и движение к тому, что рисовалось как социализм.

Похожая на описанную альтернатива индустриализации на основе мелких сельских хозяйств реализована во второй половине ХХ в. в Южной Корее, на Тайване, в некоторых других странах Азии¹. Понятно, почему к мелким хозяйствам России периода нэпа обращался упомянутый в книге исследователь из Южной Кореи Ким Чан Чжин. Этот путь отличался и от классического западного, и советского путей индустриализации, советской пропагандой представлявшихся единственно возможными. Другая новая грань данной проблемы в том, что показана осуществимость пути индустриализации страны на базе сохранения аграрных промыслов и их реальной смычки с городской и сельской кооперацией, а затем и с крупной промышленностью. Такой путь без насильственной коллективизации, болезненного перемещения массы населения из деревень в города и т.п. означал бы иную судьбу населения страны, иной тип отношения к кустарям власти, и т.д.

Этот вывод важен социологически. Он показывает возможность и необходимость проведения политики, управленческих действий, опирающихся на реальные данности. По сути своей показанные в книге пути и олицетворяют имевшиеся в то время альтернативы развития экономики и социальной структуры общества. В реальной практике действовали импульсы по приданию индустриализации страны альтернативных контуров. При этой альтернативе в индустриальной перестройке нашей экономики власти опирались бы на кустарный кооперативный сектор реальной экономики села и города. Не пришлось бы создавать с чистого листа новое, принеся в жертву уже существующее. В гораздо большей мере, чем это имело место в действительности (или в сложенных о той действительности мифах). Но проблема пути решилась в политико-идеологической среде, где в неявном виде шла конкуренция между коминтерновско-интернационалистски и российско-национальными мотивировками действий. Дело даже не в победе Сталина на "правыми", над концепцией Бухарина: последний не был готов вести индустриализацию страны в обозначенном модусе. Данный путь - путь революционера и теоретика анархизма П.А. Кропоткина, еще, кстати, заставшего начало описанных в книге процессов и пытавшегося отстаивать интересы кустарей и артелей. Сутью его была бы опора на наличный сектор экономики страны, а не на создание крупной промышленности с чистого листа. Переносясь в современность, отмечу, что в России 1990-х гг. поступали так же – по-большевистски. Интенсивно создавали слои фермеров, малых предпринимателей, а наличной экономике дали свободу - выживания. Антисобственническая, антибуржуазная установка большевиков, их антирыночная политэкономия одержали тогда полную победу. Слава богу (точнее – лоббистам из ТЭК и ВПКи регионов) в 1990-е гг. поставленные властями России цели не проводились с большевистской настойчивостью.

В прикладном плане весьма поучительным может стать моделирование (даже на умозрительном уровне) возможных вариантов развития СССР в 1920-1930-е гг. по пути, олицетворением которого могло бы стать иное отношение властей к кустарям на селе и в городе. Обозначенный выше фактор большевистской политики и идеологии задает спекуляциям на этом поле жесткие лимиты. Строить советскую экономику в 1930-1941-е гг. на базе кооперативно-кустарного сектора было возможно только на базе иной внутренней и внешней политики, иной идеологии развития страны (не по Сталину, а по князю П. А. Кропоткину). Поэтому смысл подобного рода конструирования – не в ревизии прошлого или его осуждении, но в показе важности выверенных стратегических решений в политике для потомков. Для социума важен методологический аспект: развитие на основе наличного, без разрушения его, дополненное новым строительством. Тем не менее: что было бы с Россией, скажем, в 1941 г., если бы индустриализация страны прошла на основе кустарной сельской промышленности, если бы усилия по стимулированию технологической эффективности промысловой сферы через соответствующую реструктуризацию экономики (имевшие место, как показано в книге) получили бы логическое продолжение? Имеющиеся данные показывают, что в этом случае, по меньшей мере, были бы иными отношения власти и большинства населения России - ее деревенской части; иными были бы траектории промышленного и сельскохозяйственного развития – по меньшей мере не столь болезненными. Более плавным было бы движение в сфере обеспечения персонала для поднимающейся промышленности, оттока населения из регионов с аграрным перенаселением. По меньшей мере, страна не лишилась бы сапог, шуб, одежды и обуви.

Правда, все это предполагает совершенно иные - и внутреннюю и внешнюю политику СССР, в контексте которых 1941 г. мог и не стать роковым. Известно, что Сталин мотивировал необходимость коллективизации и индустриализации страны внешними угрозами. Посмотрим на проблему с этой стороны. В ситуации, когда внутренняя политика понимается и поддерживается большинством населения, иным был бы моральный дух армии и флота в случае военного конфликта. Поскольку такая политика предполагала бы снижение усердия Коминтерна в стимулировании классовых конфликтов в капиталистических странах, иными были бы и отношения с западными соседями СССР в случае угроз их западным границам (со стороны Германии). Во всяком случае, предложения об участии Красной Армии в прикрытии западных рубежей Чехословакии и Польши (имевшие место в 1938-1939 гг.) встретили бы положительный отклик. Да и германский рейхсвер едва ли бы мог к концу 30-х гг. серьезно угрожать соседям, если бы после 1922 г. ему не содействовал в этом Советский Союз.

Обсуждаемая проблема имеет выход и на вопросы науковедения. Начну с вопроса о сути исторической социологии. Собственно, она начинается там, где автор обсуждаемой книги поставил точку – на основе выводов, относящихся к ядру проблемы. "Перебросив" суждения автора в современность, специалист в исторической социологии в состоянии сделать определенные выводы. 1. Возможность строить социальную и экономическую политику на органичной для России основе была отвергнута в пользу идеологически обоснованным конструкциям; 2. В дальнейшем политическая система до своего конца не допускала вносить в эту политику коррективы, которые приблизили бы социально-экономические структуры страны к естественным основам функционирования; 3. Нынешнее тяжелое положение страны есть следствие такого в известной мере искусственного для страны пути развития после 1930 г.; 4. Другие страны показали возможность индустриализации, модернизации на основах, близких складывавшимся здесь естественным структурам социума и экономики; 5. Нынешним руководителям страны следовало бы извлечь уроки из прошлого и более настойчиво искать органичные для страны, ее регионов пути развития. И так далее – каждый из этих выводов может быть развернут, обоснован.

Историческая социология, по-видимому, не столько призвана а) использовать методы социологии в применении к прошлому, или б) выявлять социологически релевантные проблемы (семья, гендер, менталитеты и т.п.) на подобном материале, сколько в) устанавливать пространственный (в нашем случае - пространство социальное и экономическое) и временной (темпоральный) континуум конкретного социума. В данном случае - это актуально значимая методология выработки и проведения государственной политики в социальной и экономической областях.

Вторая науковедческая грань касается вопроса классификации наук. Этот вопрос следствие того, что, утверждаю, С.Ф. Гребениченко сделал открытие. Он показывает нам новое не как "основательно забытое старое", а действительно новое, неизвестное науке. И здесь прежние представления о науках общественных не работают. Можно о теоретической новаторски конкретной разработке автором проблемы альтернативности как выбора пути, всегда сопровождающего действия властей. Вот в каких словах описана проблема альтернатив, встающих перед властями, и ситуаций их проявления. 1.Альтернативы – сущностно различные возможности последующего (относительно конкретного рубежа) развития процесса. 2. В ближайшей перспективе может быть реализована лишь одна из возможностей. То есть реализация альтернатив вероятностна. 3. Ситуации проявления альтернатив имеют место действительно. Иными словами, они есть историческая реальность; сами же альтернативы – это лишь потенции будущего. 4. Реализация определенной альтернативы означает, что та превратилась в действительность, стало быть, теперь альтернативой тому, чему была раньше, уже не является. 5. Отдельно взятая из исторического (ситуативного) контекста альтернатива (впоследствии реализованная или не реализованная) не может истолковываться ни как противоположение всей существовавшей – в конкретный альтеративно-ситуативный момент - реальности (то есть системе фактического положения вещей), ни как противоположение недавнему (от того момента) ретроспективно осмысливаемому историком будущему. 6. Альтернатива может быть противоположением только альтернативе, причем лишь тогда, когда обе рассматриваются в одном временном срезе (С. 199-200).

Действительно, к какой научной дисциплине отнести эти положения? Не называя возможные варианты, выскажу свое мнение. В данном случае речь идет, скорее всего, о несуществующей в действующей государственной номенклатуре специальностей "социальной науке", или, словами Т.М. Дридзе, "науке наук об обществе" ¹. Возможно, у наук об обществе действительно такая перспектива. Историческая фактура, социологические методы исследования, использование специального математического аппарата, правовая тематика и политическое значение проблемы невольно наталкивает на вывод о движении к некоему синтезу общественных наук. Возможно, этот процесс приобретает императивный характер с ростом компьютеризации сферы научного творчества. Во всяком случае, к такой характеристике работы С.Ф. Гребениченко следует отнестись внимательно, особенно исследователям, начинающим путь в общественных, гуманитарных науках.

Последнее соображение по поводу обсуждаемой книги связано с современной практикой публикации научных текстов. Текст работы С. Гребениченко выполнен несколько необычным для современной науки языком. Примером могут быть фразы "промысловая эволюция", "властное регулирование", "директирование" (помимо более естественно звучащего "декретирования"), "политика диктатуры" и др. Дело, однако, в том, что таким языком говорили и писали в начале 1920-х гг. Здесь, на

________________

1. Социол. исслед. 2001, № 3, С. 19.

мой взгляд, сказывается влияние происшедшей революции, гражданской и мировых войн и других катаклизмов. Они не могли не отразиться в тенденции радикально изменить языковую практику. Это наблюдение соотносится с современными новациями в данной сфере. Видимо, и здесь имеют место некоторые перехлесты, связанные с освобождением от длительное время сохранявшихся запретов на некоторые табуизированные сферы языка, на заимствования из других мировых языков и т.п. Язык книги Гребениченко - несет следы революции, как и сейчас язык науки меняется под влиянием происходящих в обществе перемен. Меняется, но отнюдь не сохраняет все новации, характерные для времен максимальных напряжений в социальной сфере. Важно видеть эти процессы и активно их формировать, – во всяком случае, в языке науки, высшего образования.


В последние десять-пятнадцать лет научную общественность страны все более озадачивает феномен "переписывания" российской истории. Это естественно на этапе, меняющем буквально все – от теоретических подходов в науках об обществе до правил допуска в архивы (если говорить о работе историков). К сожалению, такая работа идет медленнее, чем это нужно для перемен в самосознании общества, а также для должного влияния общественных наук на практику. Нэп в данном отношении оказался не в самом удачном положении - главное внимание исследователей до сих пор было обращено на более актуальные (или кажущиеся им таковыми) проблемы. Книга Сергея Федоровича Гребениченко (не раз печатавшегося в нашем журнале) "Диктатура и промысловая Россия

_________________________________

Работа выполнена при поддержке РГНФ (грант 00-03-00127).

в 1920-е годы" (М.: Экон, 2000) на первый взгляд ничем не выделяется. Даже для того, кто следит за научной литературой о нэпе. Нет большинства считающихся ведущими "акторов" одного из этапов отечественной истории, внутрипартийной борьбы - обычного стерженя суждений о тех временах; Бухарин, Ленин, Сталин, Троцкий упомянуты лишь в сносках, перечнях. Нет истории "повседневности" или "менталитетов", которые, например, отличают книгу известного социолога А.И. Черных (Черных А.И. Становление России Советской: 20-е годы в зеркале социологии. М., 1998). Тем не менее, оказывается (по прочтении книги), что "Все не так, ребята!!!" (В. Высоцкий). Как при чтении всякого новаторского труда, неожиданно возникает понимание актуальности постановки вопроса и решения исследуемой темы. Работа С.Ф. Гребениченко о хорошо, казалось бы, изученном периоде, вдруг раскрывает перед читателем неожиданные, интересные, злободневные грани истории.

Во-первых, сельские промыслы 1920-х годов предстают близкими нашим социальным, экономическим проблемам: малого предпринимательства, оказавшегося в тисках притязаний властей, нормотворчества в данной сфере, политических устремлений правительства и законодателя, поисков пути развития страны и др. Понимаешь, например, что, сохранись слой сельских кустарей после 1920-х гг. до наших дней, предпринимательство в новой России играло бы совершенно иную экономическую и социальную роль.

Во-вторых, обнаруживается новизна научных, исследовательских качеств, о которых и будет идти, в основном речь, в моих размышлениях. Здесь же отмечу, что секрет успеха автора – не в открытии новых, часто таящих неожиданности и "тайны" архивных документов (путь, обеспечивший успех большинству вышедших до сих пор в свет действительно новаторских исследований по истории Отечества).

Перед читателем - контент-анализ нормативных актов властей за 1920-е гг. Эти акты регулировали сферу сельской промысловой кооперации и кустарного производства в эти годы. Найдены и проанализированы 1217 декретов начала 20-х гг. (знакомый аналог - указы президента Б. Ельцина начала 1990-х), сменивших их законов, постановлений, решений, разъяснений, директив, положений, циркуляров и т.п. Частично эти акты (более трех десятков разновидностей) исследователем выявлялись в архивах. Свыше 14 тысяч страниц машинописного текста нормативных актов, касавшихся промыслового сектора тогдашней российской экономики. Документы носят всесоюзный и всероссийский характер, в определенной мере отражают положение в российских регионах и почти не касаются других республик СССР. Тем ценнее и убедительнее выводы автора и весомее наблюдения, который сделает для себя заинтересованный читатель.

Важным и незаслуженно забытым [вернее, принесенным в жертву мифам истории становления сталинской системы, повторявшим подходы "Краткого курса истории ВКП (б)"] предстает с ее страниц объект книги: слой сельских кустарей (хотя анализируемые в книге документы касались городских кустарей и кооператоров). Даже в 1923 году, когда весьма патерналистски защищенное "диктатурой пролетариата" фабрично-заводское и мелкое городское производство уже набирало обороты, кустарно-ремесленные промыслы только села давали чуть менее 2/3 всей промышленной продукции, производившейся в стране (с.39). На всем протяжении 1920-х годов промысловая сфера из года в год давала пятую часть промышленной товарной массы, в том числе за счет промышленной переработки первичной сельскохозяйственной продукции. Более 4/5 населения страны носили кожаную обувь (не лапти!) кустарно-промыслового производства. В середине 1920-х гг. с товарно-рыночными промыслами так или иначе было связано 14% из примерно 24-25 млн. крестьянских дворов страны. Даже если исходить из валового оборота конца 1920-х гг., сельские промыслы давали до 37% обработки черных металлов. Треть стоимости совокупного советского экспорта создавалась исключительно в промысловой сфере села. При этом, подчеркивает автор, кустарная форма производства ориентирована по своей природе на естество рынка (с.61). Не забудем, что рядом с этим сектором экономики стояла отдельно учитывавшаяся в статистике, и, что важнее, в экономической политике, сельская и городская кооперация – ей власть отводила качественно особую роль и соответственно с ней обращалась. В этом, можно утверждать, сказалось влияние "заветов" Ленина, его "кооперативного плана". Правда, далекое от оригинала.

Вернемся, однако, к контент-анализу. Отечественные историки следующим образом понимают его следующим образом: "Суть метода контент-анализа сводится к тому, чтобы выявить такие легко подсчитываемые признаки, свойства, черты документа, которые отражали бы существенные стороны его содержания"¹. В исследовании нормативной базы, регулировавшей эту сферу, решающую роль сыграл контент-анализ и сопутствующие методы анализа данных. Современные средства и методы информатизации, исторической информатики, компьютерные статистические, лингвистические, когнитивные технологии формализации и агрегации текстовой информации, ее синтеза и анализа стали отправным пунктом для построения содержательных моделей, образующих суть исследования.

Созданный автором банк машиночитаемых данных "Промысловая сфера в спектре властных притязаний и регулирования в 1920-е гг." "выдал" исследователю 468 "категорий". Это - 468 социально значимых идей, отразивших воздействие властей на промысловую сферу - от, скажем, роли компартии, курсовой политики до низкого образовательного уровня массы кустарей, их стремления сдавать в аренду часть своей собственности под прессом налогов и т.п. Диапазон документов по происхождению - от всемирных конгрессов Коминтерна и съездов Коммунистической партии до, скажем, инструкций ВСНХ РCФСР и разъяснений налоговой службы министерства финансов РСФСР. Соответственно под ними подписи Ленина, Калинина, Рыкова, забытых историей замнаркомов и руководителей ведомств и общественных организаций.

Без применения информационных технологий такой объем информации обработать было бы весьма трудоемким делом. Кроме того, благодаря машиночитаемой базе данных открылся путь применению, в частности, кластерного анализа, статистических и других родственных методик и процедур: методов главных компонент и репрезентации материала, теории нечетких множеств, измерению нагрузок и весов отдельных факторов и др. Перечень всех был бы слишком длинен. Графики и диаграммы, полученные таким способом, оказались весьма информативными. Один лишь пример. Сведенный с помощью программы SPSS/PC+ в рисунок материал дает "изометрическую визуализацию путей эволюции властного регулирования промысловой сферы в 1920-е годы" (с.208). Внешне этот рисунок напоминает недавно прошедший по газетам снимок генома человека.

Многомерный анализ исследуемых проблем позволил раскрыть ряд важных аспектов исторического смысла всей полосы новой экономической политики. Разрушен ряд мифов, к настоящему времени неосознаваемых даже рефлектирующими историками. Обозначены контуры того нэпа, которые лишь угадывались в трудах лучших исследователей этого периода, например, В.П. Дмитренко. В таком результате важнейшая роль принадлежит научной школе и лаборатории исторической информатики (ныне носящей имя И.Д. Ковальченко), где автор данной книги фактически сформировался как исследователь.

Но прежде, чем обращаться к путям эволюции кустарного сектора экономики страны в период нэпа, что составляет стержень книги, остановлюсь на несколько неожиданном облике "власти", каким он предстал в свете изложенного материала. Речь идет технике и методах управления, властвования. С.Ф. Гребениченко показал, что власти скрупулезно отслеживали ситуацию в сельской кустарной промышленности (и вообще на селе) и четко, с относительно небольшим временным лагом на нее реагировали изданием нормативных актов. Контроль издаваемых директив и отслеживание местной обстановки и настроений, отмечает автор, был продуманно превращен в централизованные средства осуществления власти (законодателя, в терминах сути исследования). Эволюция этого процесса, напомню, и составила стержень книги.

Увлеченность научными методами управления отражала дух времени. Большевики стремились оказаться "впереди планеты всей" – в том числе, в научном управлении обществом, где были сильны американские веяния. В США в начале ХХ в. религию стала заменять вера во всемогущество науки. Идеи социальной инженерии власти СССР пытались в 1920-е гг. реализовать на практике, для чего и применялся по сути своей "инженерный" подход, связанный, в частности, с точными социальными замерами (с. 191). В таком контексте использовались и услуги ученых, до сих пор основательно не изученные историей отечественной социологии и психологии (например, работа В.М. Хвостова "План построения социально-психологической характеристики промыслового кооператива (артели)" – "Библиотека "Вестника промысловой кооперации". М. 1920. Третье приложение к журналу. Февраль"). Точность, рационализм властей, отлаженный механизм информирования были базой принятия решений и практики властного воздействия. Получение информации, глубокая проработка поднимавшихся вопросов, как сказали бы сейчас, в режиме мониторинга, - вызывало реакцию в виде нормативных актов разного уровня.

В книге показана практика кропотливой работы над инициируемыми проектами; тщательные, многоуровневые межведомственные согласования; учет зачастую противоречивых интересов. Не обходилось без бюрократизма. Пример - судьба документа, проходившего через инстанции 3 года. Часто реакция властей была связана с временами года, с урожаем, что отражало структуру экономики страны, зависевшую от погодных условий.

Правда, надо учитывать, что законодатель действовал в жестко заданных, не ставившихся под сомнение рамках политической юстиции б этом рассказывает книга В.Н. Кудрявцев, А.И. Трусов. Политическая юстиция в СССР. М.: Наука, 2000. На фоне такой практики принятые в канун 1930 г. решения порвали с социально-экономическими реалиями деревни, означая переход от управления с опорой на данное к управлению, продиктованному идеями, к "идеократии", можно сказать. Выявлены и по-новому представлены "флуктуации" поведения власти (законодателя) с точки вызывавших их факторов и периодов, продолжительность которых раскрыта с точностью до недель и дней. Полнее представлена в книге проблема реальных путей развития страны в тот период, социальных и экономических альтернатив, встававших перед властями страны. Возможные варианты отражались в сфере регулятивного правотворчества властей. Автор ведет речь о 42 "альтернативных ситуациях". 38 ситуаций были краткосрочны - длились примерно по полмесяца. Какие-то альтернативы сохранялись месяцами. Каждая альтернативная ситуация содержала две инициативы. Все ситуации были реализованы (то есть имели последствия, отраженные в соответствующих документах). Советская власть умела оперативно делать однозначные выборы, а нормотворчество в рамках действия объективных и субъективных факторов того времени было достаточно реалистичным и весьма активным в плане регулятивного воздействия.

Какими же были эти альтернативы? 18 ситуаций генерированы в ходе движения по пути минимизации административного противостояния частной инициативе. 19 ситуаций альтернативности, эпизодически возникавшие в рамках одного из трех других регулятивных путей (о них ниже), вольно или невольно разрешались властью в пользу развития по пути минимизации противостояния частной инициативе. Даже в конце 1929 г. налоговые мероприятия еще преобладали во властном регулировании, правда, по отношению к официальным кооперативам. В это время частные производители, их простейшие товарищества и мелкие частные посредники были уже поставлены в такое налоговые условия, что были вынуждены либо вливаться в централизованно руководимую государственную систему кооперации, либо прекращать товарную деятельность.

Выявленные С.Ф. Гребениченко альтернативы периода нэпа по значимости для истории и современности выходят за пределы собственно кустарного сектора на селе и в городе, даже если его брать вместе с кооперативным. Перед страной, пишет автор, реально открывались четыре (в отличие от русских былинных богатырей, перед которыми всегда три пути) пути экономического и социального развития: 1. Минимизация административного противостояния частной инициативе, 2. Чрезвычайные мобилизационные антирыночные меры, 3. Опора на финансово-кредитный и ценовой монополизм государства, 4. Индустриальная перестройка структуры экономики рассмотренной сферы и близких к ней кооперативов в городе и на селе (с. 269). Напомню, что социальная и экономическая среда кустарных промыслов, на протяжении 1920-х годов порождавшая эти альтернативы, в итоге была подавлена политикой, нацеленностью Сталина и большевиков на революцию (европейскую и мировую), на удержание власти в стране и движение к тому, что рисовалось как социализм.

Похожая на описанную альтернатива индустриализации на основе мелких сельских хозяйств реализована во второй половине ХХ в. в Южной Корее, на Тайване, в некоторых других странах Азии¹. Понятно, почему к мелким хозяйствам России периода нэпа обращался упомянутый в книге исследователь из Южной Кореи Ким Чан Чжин. Этот путь отличался и от классического западного, и советского путей индустриализации, советской пропагандой представлявшихся единственно возможными. Другая новая грань данной проблемы в том, что показана осуществимость пути индустриализации страны на базе сохранения аграрных промыслов и их реальной смычки с городской и сельской кооперацией, а затем и с крупной промышленностью. Такой путь без насильственной коллективизации, болезненного перемещения массы населения из деревень в города и т.п. означал бы иную судьбу населения страны, иной тип отношения к кустарям власти, и т.д.

Этот вывод важен социально, политически. Он показывает возможность и необходимость проведения политики, управленческих действий, опирающихся на реальные данности. По сути своей показанные в книге пути и олицетворяют имевшиеся в то время альтернативы развития экономики и социальной структуры общества. В реальной практике действовали импульсы по приданию индустриализации страны альтернативных контуров. При этой альтернативе в индустриальной перестройке нашей экономики власти опирались бы на кустарный кооперативный сектор реальной экономики села и города. Не пришлось бы создавать с чистого листа новое, принеся в жертву уже существующее. В гораздо большей мере, чем это имело место в действительности (или в сложенных о той действительности мифах). Но проблема пути решилась в политико-идеологической среде, где в неявном виде шла конкуренция между коминтерновско-интернационалистски и российско-национальными мотивировками действий. Дело даже не в победе Сталина на "правыми", над концепцией Бухарина: последний не был готов вести индустриализацию страны в обозначенном модусе. Данный путь - путь революционера и теоретика анархизма П.А. Кропоткина, еще, кстати, заставшего начало описанных в книге процессов и пытавшегося отстаивать интересы кустарей и артелей. Сутью его была бы опора на наличный сектор экономики страны, а не на создание крупной промышленности с чистого листа. (Переносясь в современность, отмечу, что в России 1990-х гг. поступали так же – по-большевистски. Интенсивно создавали слои фермеров, малых предпринимателей, а наличной экономике дали свободу выживания). Антисобственническая, антибуржуазная установка большевиков, их антирыночная политэкономия одержали тогда полную победу. (Слава богу (точнее – лоббистам из ТЭК и ВПК) в 1990-е гг. поставленные властями России цели не проводились с большевистской настойчивостью).

В прикладном плане весьма поучительным может стать моделирование (даже на умозрительном уровне) возможных вариантов развития СССР в 1920-1930-е гг. по пути, олицетворением которого могло бы стать иное отношение властей к кустарям на селе и в городе. Обозначенный выше фактор большевистской политики и идеологии задает спекуляциям на этом поле жесткие лимиты. Строить советскую экономику в 1930-1941-е гг. на базе кооперативно-кустарного сектора было возможно только на базе иной внутренней и внешней политики, иной идеологии развития страны (не по Сталину, а по князю П. А. Кропоткину). Поэтому смысл подобного рода конструирования – не в ревизии прошлого или его осуждении, но в показе важности выверенных стратегических решений в политике для потомков. Важен методологический аспект: развитие на основе наличного, без разрушения его, дополненное новым строительством. Тем не менее: что было бы с Россией, скажем, в 1941 г., если бы индустриализация страны прошла на основе кустарной сельской промышленности, если бы усилия по стимулированию технологической эффективности промысловой сферы через соответствующую реструктуризацию экономики (имевшие место, как показано в книге) получили бы логическое продолжение? Имеющиеся данные показывают, что в этом случае, по меньшей мере, были бы иными отношения власти и большинства населения России - ее деревенской части; иными были бы траектории промышленного и сельскохозяйственного развития – по меньшей мере не столь болезненными. Более плавным было бы движение в сфере обеспечения персонала для поднимающейся промышленности, оттока населения из регионов с аграрным перенаселением. По меньшей мере, страна не лишилась бы сапог, шуб, одежды и обуви.

Правда, все это предполагает совершенно иные - и внутреннюю и внешнюю политику СССР, в контексте которых 1941 г. мог и не стать роковым. Известно, что Сталин мотивировал необходимость коллективизации и индустриализации страны внешними угрозами. Посмотрим на проблему с этой стороны. В ситуации, когда внутренняя политика понимается и поддерживается большинством населения, иным был бы моральный дух армии и флота в случае военного конфликта. Поскольку такая политика предполагала бы снижение усердия коминтерна в стимулировании классовых конфликтов в капиталистических странах, иными были бы и отношения с западными соседями СССР в случае угроз их западным границам (со стороны Германии). Во всяком случае, предложения об участии Красной Армии в прикрытии западных рубежей Чехословакии и Польши (имевшие место в 1938-1939 гг.) встретили бы положительный отклик. Да и германский рейхсвер едва ли бы мог к концу 30-х гг. серьезно угрожать соседям, если бы после 1922 г. ему не содействовал в этом Советский Союз.

Обсуждаемая проблема имеет выход и на вопрос о сути исторической социологии. Собственно, она начинается там, где автор обсуждаемой книги поставил точку – на основе выводов, относящихся к ядру проблемы. "Перебросив" суждения автора в современность, можно сделать определенные выводы. 1. Возможность строить социальную и экономическую политику на органичной для России основе была отвергнута в пользу идеологически обоснованным конструкциям; 2. В дальнейшем политическая система до своего конца не допускала вносить в эту политику коррективы, которые приблизили бы социально-экономические структуры страны к естественным основам функционирования; 3. Нынешнее тяжелое положение страны есть следствие такого в известной мере искусственного для страны пути развития после 1930 г.; 4. Другие страны показали возможность индустриализации, модернизации на основах, близких складывавшимся здесь естественным структурам социума и экономики; 5. Нынешним руководителям страны следовало бы извлечь уроки из прошлого и более настойчиво искать органичные для страны, ее регионов пути развития. И так далее – каждый из этих выводов может быть развернут, обоснован.

И здесь возникают вопросы, относящиеся к науковедению Прежде всего, речь может идти о жанре данной книги – исторической социологии. Историческая социология, по-видимому, не столько призвана а) использовать методы социологии в применении к прошлому, или б) выявлять социологически релевантные проблемы (семья, гендер, менталитеты и т.п.) на подобном материале, сколько в) устанавливать пространственный (в нашем случае - пространство социальное и экономическое) и временной (темпоральный) континуум конкретного социума. В данном случае - это актуально значимая методология выработки и проведения государственной политики в социальной и экономической областях.

Утверждаю: С.Ф. Гребениченко сделал открытие. Он показывает нам новое не как "основательно забытое старое", а действительно новое, неизвестное науке. Можно говорить также о теоретической новаторски конкретной разработке автором проблемы альтернативности как выбора пути, всегда сопровождающего действия властей. Вот в каких словах описана проблема альтернатив, встающих перед властями, и ситуаций их проявления. 1.Альтернативы – сущностно различные возможности последующего (относительно конкретного рубежа) развития процесса. 2. В ближайшей перспективе может быть реализована лишь одна из возможностей. То есть реализация альтернатив вероятностна. 3. Ситуации проявления альтернатив имеют место действительно. Иными словами, они есть историческая реальность; сами же альтернативы – это лишь потенции будущего. 4. Реализация определенной альтернативы означает, что та превратилась в действительность, стало быть, теперь альтернативой тому, чему была раньше, уже не является. 5. Отдельно взятая из исторического (ситуативного) контекста альтернатива (впоследствии реализованная или не реализованная) не может истолковываться ни как противоположение всей существовавшей – в конкретный альтеративно-ситуативный момент - реальности (то есть системе фактического положения вещей), ни как противоположение недавнему (от того момента) ретроспективно осмысливаемому историком будущему. 6. Альтернатива может быть противоположением только альтернативе, причем лишь тогда, когда обе рассматриваются в одном временном срезе (С. 199-200).

Здесь в науковедческом аспекте встает проблема отнесения подобных обобщений к ныне существующим научным дисциплинам. Действительно, к какой научной дисциплине отнести эти положения? Не называя возможные варианты, выскажу свое мнение. В данном случае речь идет, скорее всего, о несуществующей в номенклатуре специальностей "социальной науке", или, словами Т.М. Дридзе, "науке наук об обществе"¹. Возможно, у наук об обществе действительно такая перспектива. Историческая фактура, социологические методы исследования, использование специального математического аппарата, правовая тематика и политическое значение проблемы невольно наталкивает на вывод о движении к некоему синтезу общественных наук. Возможно, этот процесс приобретает императивный характер с ростом компьютеризации сферы научного творчества. Во всяком случае, к такой характеристике работы С.Ф. Гребениченко следует отнестись внимательно, особенно исследователям, начинающим путь в общественных, гуманитарных науках.

Последнее соображение по поводу обсуждаемой книги связано с современной практикой публикации научных текстов. Текст работы С. Гребениченко выполнен несколько необычным для современной науки языком. Примером могут быть фразы "промысловая эволюция", "властное регулирование", "директирование" (помимо более естественно звучащего "декретирования"), "политика диктатуры" и др. Дело, однако, в том, что таким языком говорили и писали в начале 1920-х гг. Здесь, на мой взгляд, сказывается влияние происшедшей революции, гражданской и мировых войн и других катаклизмов. Они не могли не отразиться в тенденции радикально изменить языковую практику. Это наблюдение соотносится с современными новациями в данной сфере. Видимо, и здесь имеют место некоторые перехлесты, связанные с освобождением от длительное время сохранявшихся запретов на некоторые табуизированные сферы языка, на заимствования из других мировых языков и т.п. Язык книги Гребениченко - несет следы революции, как и сейчас язык науки меняется под влиянием происходящих в обществе перемен. Меняется, но отнюдь не сохраняет все новации, характерные для времен максимальных напряжений в социальной сфере. Важно видеть эти процессы и активно их формировать, – во всяком случае, в языке науки, высшего образования.