Кони несут среди сугробов, опасности нет: в сторону не бросятся, все лес, и снег им по брюхо править не нужно. Скачем опять в гору извилистой тропой

Вид материала

Документы

Содержание Белый гусь Чистые пруды Живое пламя Рассказ о лесорубе, которому до всего было дело

Подобный материал:

• Кони несут среди сугробов, опасности нет: в сто­рону не бросятся, все лес, и снег, 1420.23kb.
• -, 357.88kb.
• I долгожданная встреча, 3556.55kb.
• Н. Брагинской (1972-2002)*, 959.39kb.
• Растения при желудочно-кишечных заболеваниях здоровая пища и целебность растений, 388.04kb.
• Тропой приключений (рафтинг, кони), 73.41kb.
• Сценарий утренника проводы зимы, 54.32kb.
• Утоли моя печали, 11631.87kb.
• Как красиво, когда снег блестит при свете луны. Певучая метель проносится мимо снежных, 20.97kb.
• Вторая ифигения, 1376kb.

63,66

Бим долго бежал. И наконец, еле переводя дух, пал между рельсами, вытянув все четыре лапы, задыхаясь и тихонько скуля. Надежды не оставалось никакой. Не хотелось никуда идти, да он и не смог бы, ничего не хотелось, даже жить не хотелось.

Когда собаки теряют надежду, они умирают естест­венно — тихо, без ропота, в страданиях, неизвестных миру. Не дело Бима и не в его способностях понять, что если бы не было надежды совсем, ни одной капли на земле, то все люди тоже умерли бы от отчаяния. Для Бима все было проще: очень больно внутри, а друга нет, и все тут.

Нет на земле ни единого человека, который слышал бы, как умирает собака. Собаки умирают молча.

Ах, если бы Биму сейчас несколько глотков воды! А так, наверно, он не встал бы никогда, если бы...

Подошла женщина. Сильная, большая женщина. Видимо, она сперва подумала, что Бим уже мертв, — наклонилась над ним, став на колени, и прислуша­лась: Бим еще дышал. Он настолько ослабел со време­ни прощания с другом, что ему, конечно, нельзя было устраивать такой прогон, какой он совершил за поез­дом, — это безрассудно. Но разве имеет значение в та­ких случаях разум, даже у человека!

Женщина взяла в ладони голову Бима и припод­няла:

— Что с тобой, собачка? Ты что, Черное ухо? За кем же ты так бежал, горемыка?

У этой грубоватой на вид женщины был теплый и спокойный голос. Она спустилась под откос, принесла в брезентовой рукавице воды, снова приподняла голо­ву Бима и поднесла рукавицу, смочив ему нос. Бим лизнул воду. Потом, в бессилии закачав головой, вы­тянул шею, лизнул еще раз. И стал лакать. Женщина •
гладила его по спине. Она поняла все: кто-то люби- >\} мый уехал навсегда, а это страшно, тяжко до жути — | провожать навсегда, это все равно что хоронить жи­вого.

Она каялась Биму:

— Я вот — тоже... И отца, и мужа провожала на вой­ну... Видишь, Черное ухо, старая стала... а все не забу­ду... Я тоже бежала за поездом... и тоже упала... и про­сила себе смерти... Пей, мой хороший, пей, горемыка...

Бим выпил из рукавицы почти всю воду. Теперь он посмотрел женщине в глаза и сразу же поверил: хоро­ший человек. И лизал, лизал ее грубые, в трещинах, руки, слизывая капельки, падающие из глаз. Так вто­рой раз в жизни Бим узнал вкус слез человека: первый раз — горошинки хозяина, теперь вот — эти, прозрач­ные, блестящие на солнышке, густо просоленные не­избывным горем.

Женщина взяла его на руки и снесла с полотна до­роги под откос:

— Лежи, Черное ухо. Лежи. Я приду, — и пошла туда, где несколько женщин копались на путях.

Бим смотрел ей вслед мутными глазами. Но потом с огромным усилием приподнялся и, шатаясь, медлен­но побрел за нею. Та оглянулась, подождала его. Он приплелся и лег перед нею.

— Хозяин бросил? — спросила она. — Уехал?

Бим вздохнул. И она поняла.

(444 слова) (Г. Н. Троепольский. Белый Бим

Черное Ухо)

№ 64,69

Я уже смутно помню этого сутулого худощавого че­ловека, всю жизнь представлявшегося мне стариком. Опираясь о большой зонт, он неутомимо от зари до за­ри шагал по обширнейшему участку. Это был район бедноты, сюда не ездили извозчики, да у доктора Янсе-на на них и денег-то не было. А были неутомимые но­ги, великое терпение и долг. Неоплатный долг интел­лигента перед своим народом. И доктор бродил по доб­рой четверти губернского города Смоленска без выход­ных и без праздников, потому что болезни тоже не зна­ли ни праздников, ни выходных, а доктор Янсен сра­жался за людские жизни. Зимой и летом, в слякоть и вьюгу, днем и ночью.

Врачебный и человеческий авторитет доктора Янсе-на был выше, чем можно себе вообразить в наше вре­мя. Он обладал редчайшим даром жить не для себя, ду­мать не о себе, заботиться не о себе, никогда никого не обманывать и всегда говорить правду, как бы горька она ни была. Такие люди перестают быть только спе­циалистами: людская благодарная молва приписыва­ет им мудрость, граничащую со святостью. И доктор Янсен не избежал этого. Человек, при жизни возведен­ный в ранг святого, уже не волен в своей смерти, если, конечно, этот ореол святости не создан искусственным освещением. Доктор Янсен был святым города Смо­ленска, а потому и обреченным на особую, мучениче­скую смерть. Нет, не он искал героическую гибель, а героическая гибель искала его.

Доктор Янсен задохнулся в канализационном ко­лодце, спасая детей.

В те времена центр города уже имел канализацию, которая постоянно рвалась, и тогда рылись глубокие колодцы. Над колодцами устанавливался ворот с бадь­ей, которой откачивали просочившиеся сточные воды. Процедура была длительной, рабочие в одну смену не управлялись, все замирало до утра, и тогда бадьей и воротом завладевали мы. Нет, не в одном катании — стремительном падении, стоя на бадье, и медленном подъеме из тьмы — таилась притягательная сила это­го развлечения.

Провал в преисподнюю, где нельзя дышать, где воз­дух перенасыщен метаном, впрямую был связан с не­давним прошлым наших отцов, с их риском, их разго­ворами, их воспоминаниями. Наши отцы прошли не только гражданскую, но и мировую, «германскую» войну, где применялись реальные отравляющие веще­ства.

И мы, сдерживая дыхание, с замирающим сердцем летели в смрадные дыры, как в газовую атаку.

Обычно на бадью становился один, а двое вертели во­рот. Но однажды решили прокатиться вдвоем, и верев­ка оборвалась. Доктор Янсен появился, когда возле ко­лодца метались двое пацанов. Отправив их за помощью, доктор тут же спустился в колодец, нашел уже потеряв­ших сознание мальчишек, сумел вытащить одного и, не отдохнув, полез за вторым. Спустился, понял, что еще раз ему уже не подняться, привязал мальчика к обрыв­ку веревки и потерял сознание. Мальчики пришли в се­бя быстро, но доктора Янсена спасти не удалось.

Так погиб последний святой города Смоленска, це­ною своей жизни оплатив жизнь двух мальчиков, и меня потрясла не только его смерть, но и его похоро­ны. Весь Смоленск от мала до велика хоронил своего Доктора. (455 слов) (По Б. Л. Васильеву. Летят мои кони...)

№ 65,70

Хотя детство мое прошло в Пятигорске, сам я все же коренной москвич. В каких бы городах мира я ни бывал, как бы ни восхищался их красотой, Москва ос­тается для меня лучшим городом в мире. Идешь по Москве, по ее площадям, по тихим переулкам и чувст­вуешь, сердцем своим ощущаешь: это твой город. Он есть у тебя так же, как есть мать, родина, небо над го­ловой, воздух, которым ты дышишь.

Можно бессчетно приходить на Красную площадь, и все-таки дух захватывает, когда смотришь на ска­зочный храм Василия Блаженного, устремленный в небо всеми своими цветными фантастическими купо­лами. Он как бы вобрал в себя красоту и мастерство русских зодчих. И тут же малиновая кремлевская сте­на, а за ней — соборы, встают как зажженные свечи, торжественные, гордые и нарядные. Словно вся краса Древней Руси пришла на эту площадь. Надо только уметь смотреть, чувствовать эту красоту. И учатся это­му с детства.

Святые камни Москвы — летопись, бережно храня­щая имена поэтов, писателей, художников, воинов, связавших с ней свою жизнь и судьбу.

Москва бесконечно разнообразна. На ее сверкаю­щие, оживленные улицы спешишь, когда на душе ра­достно и хочешь побыть среди людей. В старинные задумчивые переулки ее идешь, когда хочется по­размыслить о чем-нибудь, сосредоточиться, остаться наедине с собей. Эта Москва задумчива, есть в ней пе­реулки пушкинских и лермонтовских времен. Сохра­нились до сих пор дома, где бывали великие русские поэты, писатели, композиторы, художники. Сохрани­лись уголки литературной и театральной Москвы про­шлого. Это — живая история, культура и гордость наша. Я говорю об этом потому, что когда забывается ис­тория, то неизбежно начинается низкопоклонство, ни­гилизм, раболепное поклонение всему, на чем стоит штамп: «импортное». Иные бросают пренебрежитель­но: «В старой, пыльной, купеческой Москве...» И пре­небрежительно относятся к тому, что их окружает. «Подумаешь, какое-то старье! Вот там, за рубежом, — это шедевры». И поддерживается эта уверенность рас­сказами своих же туристов, которые охают и ахают, вспоминая чужестранные красоты, а своего родного не знают и не ценят. Да, именно так и зарождается непо­нимание своей исконной, национальной культуры.

Я люблю сегодняшнюю Москву с ее новыми широ­кими проспектами, щедро залитыми светом, с легки­ми мостами, взлетающими над рекой, с пестротой рек­лам, афиш художественных выставок, концертов, спектаклей. Москва сейчас — один из крупнейших мировых центров культуры.

Сегодняшняя Москва — стремительная, трудовая и праздничная — очень хороша. Но нельзя не восхи­щаться и старой Москвой.

Жизнь народа, его судьба, даже, пожалуй, его на­строение — то озорное, то торжественное — отражает­ся в названиях улиц и площадей. Маросейка, Лубян­ка, Поварская, Охотный ряд, Ильинка, Девкин переу­лок, Кудринская площадь, или Кудринка, как звал ее живший неподалеку Чехов.

Мы не можем, к сожалению, восстановить и сохра­нить все то, что напоминает нам о славном прошлом нашей столицы.

Зарисовать, описать, сфотографировать — все это под силу любому, кто хочет сохранить в памяти исто­рию своего родного края. Не зная прошлого, нельзя любить настоящее, думать о будущем.

И все начинается с детства.

(447 слов) (По С. В. Михалкову. Все начинается

с детства)

№ 66,63

Герой — всегда собирательный образ, как бы ни был реален человек, ставший им. Образ Юрия Гагари­на поверяется не только историей, но и народным во­ображением. Одну из легенд о нем рассказал космо­навт Павел Попович, отвечая на вопрос, почему имен­но Гагарин стал первым космонавтом.

Однажды вечером академик Королев повел буду­щих космонавтов взглянуть на корабль «Восток». Ког­да они вошли в ангар, а Королев щелкнул выключате­лем и ровный безжизненный свет залил длинное поме­щение с хрупкой скорлупой космической лодки, всем стало как-то не по себе. Словно их оледенил прообраз космической пустоты. «Я понимаю, —сказал Королев после некоторого молчания. — Лететь первому страш­но. У нас нет полной уверенности, как там все полу­чится. Дело это, товарищи, добровольное». Космонав­ты после секундной запинки подтвердили, что все они готовы лететь. «Ну, тогда с завтрашнего дня вы будете проходить еще некоторые дополнительные медицин­ские обследования».

И действительно, неделю или месяц они глотали таблетки, подставляли руки шприцам, вдыхали и вы­дыхали.

Позже их снова позвали к Королеву. «Железный король», как его называли в шутку, был озабочен и хмур. Космонавты встали в ряд.

— Как вы себя чувствуете? — спросил «Железный король» у первого в ряду. — Готовы к полету?

— Самочувствие отличное. Лететь готов. По лицу Королева скользнуло легкое облачко не­удовольствия. Брови чуть сдвинулись.

— Как ваше самочувствие? — отрывисто спросил он следующего.

— Чувствую себя хорошо. Готов выполнить любое задание.

Гроза на челе академика собиралась все явственнее. К полному недоумению присутствующих! Чем он не­доволен? Что они сделали не так?

Юрий стоял не последним в ряду, но все-таки ближе | к концу. ;

— Ну, — язвительно проронил Сергей Павлович, когда дошла очередь и до него. — Вы, конечно, тоже вполне здоровы и готовы лететь?

Гагарин замешкался. В нем происходила короткая внутренняя борьба. Он смотрел прямо в глаза Коро­леву.

— К сожалению, — с усилием начал он, — у меня сейчас очень болит голова. Но я готов выполнить лю­бое задание, — поспешно добавил он.

Королев с облегчением рассмеялся.

— Чертовы сыны! — воскликнул он. — У вас у всех болят головы. Просто раскалываются на части! Вам да­ли такие порошки. Я знаю, что все вы герои, но не нужно мне сейчас ваше геройство. Я хочу знать, от ко­го могу получить объективную информацию.

— Так Юра и полетел первым, — юмористически вздохнув, закончил Попович под громкий смех това­рищей.

А если бы это был не он или этого вообще не было, то все равно миф прав! Ибо глубоко копнул самую сущность натуры Гагарина. Гагарин был как все, удиви­тельно как все! Только чуточку смелее, добрее и пря­модушнее...

(386 слов) (По Л. Обуховой. Любимец века)

№67,73

БЕЛЫЙ ГУСЬ

Если бы птицам присваивали воинские чины, то этому гусю следовало бы дать адмирала. Все у него бы­ло адмиральское: и выправка, и походка, и тон, каким он разговаривал с прочими деревенскими гусями.

Ходил он важно, обдумывая каждый шаг.

Когда гусь на отмели поднимался в полный рост и размахивал упругими полутораметровыми крылья­ми, на воде пробегала серая рябь и шуршали прибреж­ные камыши.

Этой весной, как только пообдуло проселки, я со­брал свой велосипед и покатил открывать рыбачий се­зон. Когда я проезжал вдоль деревни, Белый гусь, за­метив меня, пригнул шею и с угрожающим шипеньем двинулся навстречу. Я едва успел отгородиться вело­сипедом.

— Вот собака! — сказал прибежавший деревенский мальчик. — Другие гуси как гуси, а этот... Никому прохода не дает. У него сейчас гусята, вот он и лютует.

• А мать-то их где? — спросил я.
  

— Гусыню машина переехала. Гусь продолжал шипеть.

— Легкомысленная ты птица! А еще папаша! Нече­го сказать, воспитываешь поколение...

Переругиваясь с гусем, я и не заметил, как из-за ле­са наползла туча. Она росла, поднималась серо-сизой тяжелой стеной, без просветов, без трещинки, и мед­ленно и неотвратимо пожирала синеву неба.

Гуси перестали щипать траву, подняли головы.

Я едва успел набросить на себя плащ, как туча про­рвалась и обрушилась холодным косым ливнем. Гуси, растопырив крылья, полегли в траву. Под ними спря­тались выводки.

Вдруг по козырьку кепки что-то жестко стукнуло, и к моим ногам скатилась белая горошина.

Я выглянул из-под плаща. По лугу волочились се­дые космы града.

Белый гусь сидел, высоко вытянув шею. Град бил его по голове, гусь вздрагивал и прикрывал глаза. Ког­да особенно крупная градина попадала в темя, он сги­бал шею и тряс головой.

Туча свирепствовала с нарастающей силой. Каза­лось, она, как мешок, распоролась вся, от края и до края. На тропинке в неудержимой пляске подпрыги­вали, отскакивали, сталкивались белые ледяные горо­шины.

Гуси не выдержали и побежали. То здесь, то там в траве, перемешанной с градом, мелькали взъерошен­ные головки гусят, слышался их жалобный призыв­ный писк. Порой писк внезапно обрывался, и желтый «одуванчик», иссеченный градом, поникал в траву.

А гуси все бежали, пригибаясь к земле, тяжелыми глыбами падали с обрыва в воду и забивались под кус­ты лозняка. Вслед за ними мелкой галькой в реку сы­пались малыши — те немногие, которые успели добе-' жать.

К моим ногам скатывались уже не круглые гороши­ны, а куски наспех обкатанного льда, которые больно секли меня по спине.

Туча промчалась так же внезапно, как и набежала. Луг, согретый солнцем, снова зазеленел. В поваленной мокрой траве, будто в сетях, запутались иссеченные гу­сята. Они погибли почти все, так и не добежав до воды.

На середине луга никак не растаивала белая кочка. Я подошел ближе. То был Белый гусь. Он лежал, рас­кинув могучие крылья и вытянув по траве шею. По клюву из маленькой ноздри сбегала струйка крови.

Все двенадцать пушистых «одуванчиков», целые и невредимые, толкаясь и давя друг друга, высыпали наружу.

(449 слов) (По Е. И. Носову)

№ 68,0

ЧИСТЫЕ ПРУДЫ

Чистые пруды... Для иных это просто улица, буль­вар, пруд, а для меня — средоточие самого прекрасного, чем было исполнено мое детство, самого радостного и самого печального, ибо печаль детства тоже прекрасна.

Чистые пруды были для нас школой природы. Как волновала желтизна первого одуванчика на зеленом окоеме пруда! Нежности и бережности учили нас их пуховые, непрочные шарики, верности — двухцвет­ное сродство иван-да-марьи. Мы ловили тут рыбу, и бывало, на крючке извивалась не просто черная пияв- i ка, а настоящая серебряная плотичка. И это было чудом — поймать рыбу в центре города. А плаванье на старой, рассохшейся плоскодонке, а смелые броски со свай в холодную майскую воду, а теплота весенней земли под босой ногой, а потаенная жизнь всяких жу­ков-плавунцов, стрекоз, рачков, открывавшаяся на воде, — это было несметным богатством для городских мальчишек: многие и летом оставались в Москве.

Не менее щедра была и наша Чистопрудная осень. Бульвар тонул в опавшей листве, желтой, красной, мраморной, листве берез, осин, кленов, лип. Мы наби­рали огромные охапки палой листвы и несли домой прекрасные, печальные букеты, и сами пропитыва­лись их горьким запахом...

Чистые пруды были для нас и школой мужества. Мальчишки, жившие на бульваре, отказывали нам, обитателям ближних переулков, в высоком звании «Чистопрудных». Они долго не признавали нашего права на пруд со всеми его радостями. Лишь им дано право ловить рыбу, кататься на лодке, лазать зимой по ледяным валунам и строить снежные крепости. Смельчаки, рисковавшие приобщиться к запретным берегам, беспощадно карались. Чистопрудные пыта­лись создать вокруг своих владений мертвую зону. Мы не только не могли приблизиться к пруду, но и просто пересечь бульвар на пути в школу было сопряжено с немалым риском. Разбитый нос, фиолетовый синяк под глазом, сорванная с головы шапка — обычная расплата за дерзость. И все же никто из нас не изменил привычному маршруту, никто не смирился с жестким произволом Чистопрудных захватчиков. Это требова­ло характера и воли: ведь достаточно было сделать ма­ленький крюк, чтобы избежать опасности. Но даже са­мые слабые из нас не делали уступки страху.

Мы выступили против Чистопрудных единым фрон­том. Ребята Телеграфного, Мыльникова, поддержан­ные дружественными соседями с Потаповского, Сверч-

кова, Златоустинского переулков, наголову разбили Чистопрудных в решительной битве возле кинотеатра «Колизей». Отныне пруд и аллеи бульвара стали дос­тоянием всех мальчишек округи, а от былой вражды не ос-талось со временем и следа. Смотрели твои окна на бульвар или в тишину прилегающих переулков, ты равно считался Чистопрудным со всеми высокими пра­вами, какое давало это звание...

(382 слова) (По Ю. М. Нагибину)

№69,64

ЖИВОЕ ПЛАМЯ

Тетя Оля заглянула в мою комнату, опять застала за бумагами и, повысив голос, повелительно сказала:

— Будет писать-то! Поди проветрись, клумбу помо­ги разделать.

Тетя Оля достала из чулана берестяной короб. Пока я с удовольствием разминал спину, взбивая граблями влажную землю, она, присев на завалинку и высыпав себе на колени пакетики и узелки с цветочными семе­нами, разложила их по сортам.

— Ольга Петровна, а что это не сеете вы на клумбе маков?

— Ну, какой из маков цвет! — убежденно ответила она. — Цветом он всего два дня бывает. Для клумбы это никак не подходит, пыхнул и сразу сгорел. А потом все лето торчит эта самая колотушка, только вид портит.

Но я все-таки сыпанул тайком щепотку мака на са­мую середину клумбы. Через несколько дней она зазе­ленела.

— Ты маков посеял? — подступилась ко мне тетя Оля. — Ах озорник ты этакий!

Неожиданно я уехал по делам и вернулся только че­рез две недели. После жаркой, утомительной дороги было приятно войти в тихий старенький домик тети Оли.

Подавая мне тяжелую медную кружку с квасом, те­тя Оля сказала:

— А маки твои поднялись, уже бутоны выбросили.

Я вышел посмотреть на цветы. Клумба стала неуз­наваемой. По самому краю расстилался коврик, кото­рый своим густым покровом с разбросанными по нему цветами очень напоминал настоящий ковер. А в цент­ре клумбы, над всей этой цветочной пестротой, подня­лись мои маки, выбросив навстречу солнцу три тугих, тяжелых бутона.

Распустились они на другой день. Издали мои маки походили на зажженные факелы с живыми, весело по­лыхающими на ветру языками пламени. Легкий ветер чуть колыхал, а солнце пронизывало светом полупроз­рачные алые лепестки, отчего маки то вспыхивали трепетно-ярким огнем, то наливались густым багрян­цем. Казалось, что стоит прикоснуться — сразу опа­лят!

Два дня буйно пламенели маки. И на исходе вторых суток вдруг осыпались и погасли. И сразу на пышной клумбе без них стало пусто. Я поднял с земли еще сов­сем свежий, в капельках росы, лепесток и расправил его на лад они.

— Да, сгорел... — вздохнула, словно по живому су­ществу, тетя Оля. — А я как-то раньше без внимания к

маку-то этому. Короткая у него жизнь. Зато без огляд­ки, в полную силу прожита. И у людей так бывает.

Тетя Оля, как-то сгорбившись, вдруг заторопилась в дом.

Мне уже рассказывали о ее сыне. Алексей погиб, спикировав на своем крошечном «ястребке» на спину тяжелого фашистского бомбардировщика.

Я теперь живу в другом конце города и изредка за­езжаю к тете Оле. Недавно я снова побывал у нее. Мы сидели за летним столиком, пили чай, делились новос­тями. А рядом на клумбе полыхал большой костер ма­ков. Одни осыпались, роняя на землю лепестки, точно искры, другие только раскрывали свои огненные язы­ки. А снизу, из влажной, полной жизненной силы зем­ли, подымались все новые и новые туго свернутые бу­тоны, чтобы не дать погаснуть живому огню. (426 слов) (По Е. И. Носову)

№70,65

РАССКАЗ О ЛЕСОРУБЕ, КОТОРОМУ ДО ВСЕГО БЫЛО ДЕЛО

В старину в одном городе потеряли улыбку...

Уверяю вас, что это очень страшно, гораздо страш­нее, чем кажется на первый взгляд.

Никто не знал, откуда взялась эта загадочная бо­лезнь, и местные светила науки изо дня в день изучали причины ее возникновения. — Очевидно, это что-то желудочное, — говорил доктор Касторка.

— Нет. Нет, нет... Скорее это явление простудного характера, — возражал ему доктор Стрептоцид.

Между тем болезнь с каждым днем принимала все более угрожающий характер. Люди забыли о весне, о солнце, о друзьях, и на улицах вместо приветливых и дружелюбных слов слышалось:

— Не твое дело! Не суй свой нос! Иди своей доро­гой!

И как раз в это трудное время с гор спустился моло­дой Лесоруб. Подходя к городу, он увидел человека, который барахтался в реке, силясь выбраться на бе­рег.

— Тонешь? — спросил Лесоруб, собираясь бросить­ся на помощь.

— Не твое дело, — мрачно ответил утопающий и

ушел под воду.

Лесоруб больше не стал тратить время на разгово­ры, а бросился в реку и вытащил человека на берег.

— Ты что же это сопротивляешься, когда тебя спа­сать хотят? Смотри, чудак, так и утонуть недолго.

— Да кто ж тебя знал, что ты всерьез спасать надумал? У нас это не принято.

Пожал плечами Лесоруб и отправился в город. На одной из улиц дорогу ему преградила огромная толпа народа. В центре толпы маленький старичок трудился над опрокинутой телегой и никак не мог поставить ее на колеса.

— Давай-ка, дед, вместе! — сказал Лесоруб. — Од-1 ному-то тебе не под силу.

— Не твое дело, — буркнул старик, не поднимая го­ловы.

— Ишь ты, гордый какой, — засмеялся Лесоруб. — У меня-то сил побольше твоего. А вдвоем не справимся — люди подсобят: вон их сколько собралось тебе на подмогу.

При этих словах толпа начала расходиться. Задним уйти было легко, а передним — труднее, и они во­лей-неволей взялись помогать старику.

Вскоре в городе только и разговоров было что о мо­лодом Лесорубе. Говорили, что он во все вмешивает­ся, о каждом хлопочет, что ему до всего дело. Сначала к этому отнеслись с улыбкой (это была первая улыб­ка, появившаяся в городе за время эпидемии), а по­том многие захотели составить Лесорубу компанию, потому что он был веселый парень и делал интересное дело.

Однажды утром профессор Пенициллин выглянул в окно, и слово «чепуха» застряло у него в горле: на ули­це он увидел сотни улыбающихся лиц. Однако борьба с эпидемией была в плане работы больницы на весь следующий год, поэтому профессор решил закрыть глаза на факты. Он уже открыл рот, чтобы сказать: «Не мое дело», но его перебил Лесоруб, который как раз в это время входил в Зал заседаний:

— Пожалуйста, профессор, не произносите этой фразы: ведь она и есть причина заболевания, которую вы так долго искали.

Так кончилась эпидемия.

А Лесоруб ушел в горы — у него там было много ра­боты.

(437 слов) (Ф. Д. Кривин. Полусказки)

№