К. С. Станиславский

Вид материала

Документы

Содержание 17--22 сентября 1929 К. Станиславский (Алексеев) К. Станиславский К. Станиславский. К. Станиславский. 191*. М. С. Гейтцу К. Станиславский К. Станиславский К. Станиславский

Подобный материал:

• К. С. Станиславский Письма 1886-1917       К. С. Станиславский. Собрание сочинений, 10580.72kb.
• К. С. Станиславский Письма 1886-1917       К. С. Станиславский. Собрание сочинений, 10580.19kb.
• К. С. Станиславский («Станиславский. Ученики вспоминают») Не спешите называть бредом, 733.92kb.
• Н. В. Демидов творческое наследие Искусство актера Н. В. Демидов книга, 5224.17kb.
• К. С. Станиславский, 6294.05kb.
• К. С. Станиславский, 9727.38kb.
• К. К. Станиславский Работа актера над ролью, 8199.71kb.
• К. К. Станиславский Работа актера над ролью, 15947.17kb.
• К. С. Станиславский, 7866.35kb.
• Антона Павловича Станиславский Константин Сергеевич. Ведущий 2: биография, 104.26kb.

187. Л. М. Леонидову

  

   17/IX-- 1929 г.

   Badenweiler

17--22 сентября 1929

Дорогой Леонид Миронович!

   Только что отправил Вам трудное деловое письмо, как получил Ваше радостное, солнечное об "Отелло" ¹. Бедняжка Головин! Как тяжко слышать о его заболеваниях и как радостно слушать о его работе -- ведь это последний художник нашего толка.

   Ему послали 500 р., у него была комиссия -- это хорошо. Вы пишете о костюмах Яго, Отелло, Родриго, Кассио, что они значительно лучше первых; только лучше, а не совсем хороши?

   Четыре картины "Отелло" готовы в мастерских? Будет заседание о костюмах? Это хорошо.

   Вы совершенно верно ответили Судакову, если он хочет работать и учиться. С Качаловым я говорил о Яго, и он мне определенно сказал, что он играть хочет.

   Баталов и Хмелев после огромной работы играть могут, но... нельзя же их сравнить с Качаловым ².

   Все, что Вы пишете о Гейтце, очень приятно. Давай бог! Мы стары, нам нужна помощь авторитетного человека. Очень интересно знать, кто таков Бубнов ³.

   Иностранная поездка -- очень хорошо. Цена прекрасная. Хочу ли я ехать? Конечно, хочу, только вертится все один вопрос: не стары ли мы? ⁴ Вы поймете, что при той тяжелой болезни, которую я перенес, одна неустанная мысль преследует меня: кто я? маститый ветеран русской сцены или ее активный работник? То мне кажется первое, и тогда я совершенно теряюсь и падаю духом, то мне кажется второе, и я снова молодею и чувствую прилив энергии. Вот и сейчас я мечтал вернуться к 1 октября, но чувствую, что не смогу, и доктор Швёрер меня не пускает. Когда я начинаю волноваться и прошу его мне прямо сказать, безнадежен я или могу поправиться, тогда он начинает перечислять: "1) Выехали Вы из Москвы совсем больной; 2) приехали в Берлин и перенесли два гриппа; весь май месяц проболели, приехали сюда в худшем виде, чем выехали из Москвы; 3) весь июнь месяц приводили себя в московское состояние; 4) в июле закутили; слишком рано захотели быть здоровым; 5) до половины августа пролежали и 6) с половины августа до сентября началось Ваше поправление. Чего же Вы от меня требуете и почему жалуетесь на свой организм? Или Вы не понимаете, что та болезнь, которую Вы перенесли в Москве, очень и очень серьезна и что в Ваши годы восстановление сердечной деятельности совершается чрезвычайно медленно и насильственное ускорение ведет к ухудшению или к рецидиву?"

   Конечно, многое из того, что он говорит, правильно, но когда я подумаю, что сезон уже начался, то я не могу не торопиться и не нервничать микроскопическими дозами поправки. Теперь вся моя надежда направлена к 1 ноября. Бог даст, мне будет лучше, и тогда я Вас обниму в Москве, на репетиции "Отелло". Только бы здесь продержалось хотя бы относительное тепло! Эта задержка не принесет большого вреда, так как к этому только времени дай бог, чтобы поспело "Воскресение", и Качалов освободится.

   Да, вот что еще вспомнил! Надо делать какие-нибудь эксперименты с движущейся гондолой: либо двигать ее с помощью электрического моторчика, либо с помощью двух рычагов, наподобие детских велосипедов или железнодорожной ручной дрезины ⁵.

   Нужно было бы готовиться еще к грозе и вихрю во время "Сената" и приезда на Кипр⁶. Нужно думать и о музыке: 1 ) Встреча Отелло и какие-то сигналы с моря и с берега. Кроме того, какая-то встреча с восточной музыкой, местной, кипрской, под турецкие инструменты. Этот марш -- за кулисами, и с ним пройдут по крепостной стене, когда пойдет процессия местных граждан при приезде Отелло на Кипр. 2) Какие-то сигналы в кордегардии, тревожные, созывающие кордегардию; сбор к оружию. 3) Песнь Яго. 4) Подумать о шумах за крепостью -- народного бунта и выбивания крепостных ворот. Говорят, Володя Попов придумал что-то с радио в области шумов,-- нельзя ли применить это здесь? ⁷ 5) Под вопросом: не нужно ли будет какой-нибудь торжественный прием Лодовико и музыки для этого приема? Я ломаю себе голову, как и где показать замечательные костюмы туземцев, которые дал Головин? Они пройдут в сцене встречи на Кипре, но разве их рассмотришь в темноте? В приеме Лодовико, на этой лестнице, их можно показать, и они будут уместны по сквозному действию, потому что от этого усилится вся линия нарастающего в Отелло состояния. В самом деле, после того как Отелло корчился от мук внизу в подвале, клялся под небом и звездами на горе, он может дойти до того, что при официальном торжественном приеме посла, при торжественной музыке -- бить свою жену публично по лицу. 6) Песнь Дездемоны. Кто же композитор? Василенко, Глиэр, муж Зуевой (забыл фамилию) ⁸.

   Впрочем, как бы не свихнуть с интимной постановки на слишком помпезную. Тут надо уловить какую-то меру. Приезд победителя в покоренный город или официальный прием посла и в интимной постановке не должен быть жалким. Что касается Кипра, то там все предусмотрено, чтоб не слишком разойтись в постановочном смысле. Ведь там всего для прохода одна дорожка наверху стены, да внизу у двери и на камнях можно показать угнетенных туземцев, прилепившихся к стене и смотрящих вдаль на проход кораблей Отелло (опять так, чтоб показать костюмы Головина).

   Что касается приема Лодовико, то он вышел постановочнее, чем я ожидал, но уж очень Головину хотелось лестницу, и я не мог ему отказать. Ну, а раз что есть лестница, то на ней полного интима никак не создашь. Сама декорация требует известного разгона.

   Сейчас перечел Ваше первое письмо (на которое не ответил) и вижу, что уже по всем вопросам ответ опоздал. Тем не менее перечел письмо с большим удовольствием. Вы хорошо пишете -- у Вас есть хорошие выражения, например: "Нужно строить рельсы, по которым пройдет поезд, а мы строим поезд, не думая о рельсах" ⁹.

   Кончаю, потому что устал. Поклон жене, поцелуйте ей ручку, и поклон детям.

   Вас крепко обнимаю.

К. Станиславский (Алексеев)

   22/IX --29 г.

188*. Вл. И. Немировичу-Данченко

  

   23 --IX--1929 г.

   Баденвейлер.

   Pension Heinke

23 сентября 1929

Дорогой Владимир Иванович.

   В августе Ег. Ег. Фромгольд прислал мне письмо, выписку из которого я прилагаю.

   То, о чем он сообщал, смутило меня. Но в глубине души я надеялся, на то, что за два месяца, которыми я тогда располагал до окончания отпуска, мне удастся привести себя в такое состояние, которое позволит мне в октябре или ноябре вернуться в Москву вполне окрепшим для работы. Там я бы мог принять если не непосредственное, то косвенное участие в постановке "Отелло" и "Пиковой дамы". По окончании этих работ я бы просил вновь отпустить меня для окончания климатического лечения.

   Но, к сожалению, моя болезнь оказалась коварнее и упорнее.

   После систематического наблюдения за моим здоровьем (особенно в последнее время, при наступивших холодах) профессор Швёрер объявил мне недавно в весьма категорической форме приблизительно то, что он написал в прилагаемой при этом письме его записке. Не отрицая улучшения, происшедшего в моем состоянии, он безапелляционно заявил, что не может мне разрешить сейчас работу в театре, не может также согласиться и на временный перерыв лечения, который не только уничтожит все то, что сделано до сих пор, но и подвергнет меня опасному риску вызвать рецидив болезни.

   В заключение он строго, по-немецки, добавил, что если его требования не будут исполнены, то он не отвечает за последствия и снимает с себя всякую ответственность за будущее. Столь твердое заявление специалиста привело меня в смущение. По-видимому, моя болезнь серьезнее, чем я предполагал.

   Но есть и другая сторона, которая смущает меня.

   Положение человека, уехавшего в отпуск и опаздывающего возвращением, всегда вызывает подозрения, и никакие уверения не убеждают на расстоянии, до самого конца.

   Поэтому я бы хотел уклониться от решения вопроса о моем возвращении и о моей ближайшей судьбе.

   Я обращаюсь к Вам, а через Ваше дружеское посредство -- к Михаилу Сергеевичу ¹, к Управлению и к тем, с кем вы найдете нужным совещаться, и прошу обсудить мое положение. Когда вы придете к какому-либо решению, не откажите написать мне определенно, как я должен поступить.

   Со своей стороны, я позволяю себе только поставить одно условие -- чтоб власти, которые оказали мне доверие и дали возможность лечиться за границей, подтвердили общее решение.

   Другой мучающий меня вопрос касается "Отелло".

   Встает вопрос: как быть в том случае, если вами будет решена отсрочка моего возвращения.

   Конечно, при этом я теряю право на окончание начатой мною постановки. Но, быть может, я смог бы издали принять в ней какое-то участие. Это могло бы выразиться в присылке приблизительной мизансцены.

   Конечно, заочно, при том способе, которым я сейчас работаю, мизансцена, сделанная без предварительной пробы с самими актерами, на самой сцене, не может оказаться безошибочной и точной. Она даст лишь кое-какие мысли тем, кто ставит пьесу.

   Если работа без моего непосредственного участия оказалась бы удачной, пусть спектакль идет до моего возвращения.

   Если же почему-либо произойдет задержка, то я по возвращении весной приму пьесу в хорошо подготовленном виде, исправлю то, что надо, и выпущу спектакль в конце сезона.

   Прошу верить тому, что я с большой мукой пишу эти строчки. Но боязнь стать "ветераном русской сцены" и перестать быть ее активным работником заставляет меня беспокоить Вас и других деятелей театра во время их спешной работы, которой вы теперь заняты.

   Простите и помогите ².

Ваш К. Станиславский

  

189*. Н. А. Семашко

Сентябрь (после 23-го) 1929

Баденвейлер

Глубокоуважаемый и дорогой Николай Александрович!

   Я еще не могу оправиться после вынесенного мне докторами приговора об обязательном продолжении климатического лечения и о строжайшем запрещении ехать сейчас на холод.

   Я с болью послал соответствующее прошение о продлении отпуска и жду ответа и указания из Москвы.

   Беда в том, что всякий опаздывающий возвращением вызывает подозрение.

   Знаю, что Вы не сочтете меня ни бегуном, ни симулянтом и поймете мои волнения и заботы о театрах. Про Художественный не говорю, он стоит на рельсах и катится. Но меня волнует и душа моя болит об Оперном. Два года вне его жизни -- эта меня пугает, тем более при всех неудачах с тенорами и при трудности предстоящих постановок.

   Новая беда, которая одним махом может погубить все дело, -- соединение двух коллективов, которые несоединимы, как вода с маслом. Не оставляйте нас в такой трудный момент.

   Помогите спасти хорошее дело, которое растет и начинает завоевывать большой интерес и здесь, за границей¹.

   Еще просьба: помогите мне убедить тех, кто в Вашем присутствии будет ложно толковать мое запаздывание, если б оно произошло. Я всей душой стремлюсь к работе, но беда в том, что -- сам сознаю -- пока что у меня нет для этого достаточных сил и что доктора правы, говоря, что я просижу, как в прошлом году, всю зиму в одной комнате и сведу к нулю все, что в смысле здоровья сделано до сих пор.

   Каждый день, каждый час думаю о Москве, и о студийцах, и об Опере. Как бы я хотел сидеть здоровым на своем режиссерском кресле. Всю молодежь люблю, обнимаю и прошу беречь студию, т. е. театр.

   Жму Вашу руку и низко кланяюсь.

   С искренним почтением и любовью

К. Станиславский.

  

190*. Из письма к Р. К. Таманцовой

   26--10 -- 29

   28--10 -- 29

   Баденвейлер

26-28 октября 1929

Дорогая Рипси.

   Пишу только несколько строк, чтоб успокоить Вас. Я на Вас сердился, это правда, но теперь не сержусь. Но только, ради всего святого, будьте внимательны к запросам, подтверждайте получение писем и следите за тем, что нужно по ним выполнить. Если что сделать невозможно, все-таки напишите: заметила, но сейчас сделать еще не могу.

   ...Мы, как всегда, здесь задержались. Стало холодно, на ближайших горах снег, и надо как можно скорее уезжать. Но без официального отпуска -- я не могу тронуться. Чувствую себя неважно, так как приходится почти все время сидеть в комнате. Кроме того, простудился или заразился. Весь пансион и из наших Игорь, Юрий Николаевич, Ляля¹ -- в гриппе. Не начинается ли у меня. Тогда это затянется на месяц. А здесь предсказывают большие морозы, как и в прошлом году (до 35R сентиграда). Что я буду делать, без шубы?! Еще задержка с визами. Наши визы взяты на границу, лежащую между Берлином и Парижем. Но нам не расчет ехать туда. Наш путь иной: в десяти километрах от нас Рейн и французская граница. Мы едем на автомобиле через Рейн до города Мюльгаузен. Там идет прямой поезд до Ниццы (17 часов). Если же ехать на Париж и Берлин, то это возьмет 2 Ґ суток, не считая остановок. Не дождемся выехать отсюда, где стало так холодно и неуютно (да и квартира не бог знает как приспособлена). А в Ницце, пишут, 15R тепла. Если же болезни нас задержат здесь -- беда.

   Сейчас получил телеграмму о разрешении отпуска с сохранением московского жалованья. Напишите скорее: кого благодарить, т. е. кому писать благодарственные письма. Пока поблагодарите Владимира Ивановича и Михаила Сергеевича², которые, я знаю, хлопотали в этом деле.

   ...Получили поздравительные телеграммы от группы Книппер с самой юной молодежью (очевидно, группа "Дядюшкина сна"), от Вас, Подгорного, Леонидова и Николая Васильевича. Благодарю и всех нежно обнимаю. И от Михаила Сергеевича. Поблагодарите его очень, очень за внимание.

   Еще поручение. Когда можно будет, постарайтесь узнать, в каких журналах Америки можно печатать отдельные главы книги³. Это дело надо готовить заранее. Конечно, ничего не будет напечатано без проверки Любови Яковлевны ⁴. А проверять ей придется много, так как по всей книге, в смысле научном, много вопросительных знаков. Пусть черкает без церемонии. Я больше ничего не понимаю, и теперь, когда книга расползлась, не улавливает моя память, что повторяется из этой же книги по нескольку раз. А может быть, я повторяю многое и из "Моя жизнь в искусстве".

   Письмо Гавелла получил⁵. Что я могу решить? Вероятно, нам в театр он не нужен. Но, может быть, Михаил Сергеевич поговорит в Главискусстве. Не нужен ли он в другой какой театр. Он способный человек (за исключением его постановки "Свадьбы Фигаро"). ...При бедности режиссеров -- пригодится. Тем более что его гонят из империалистической страны. Тогда напишите, я отвечу по данному адресу.

   ...Мне писали из Берлина, будто Рейнгардта приглашают в Москву, с труппой. Вдруг он приедет, а автомобиля нет. Первое, что я должен сделать, -- это предоставить в его распоряжение на все время пребывания мой автомобиль. Хоть бы узнать, где он ⁶.

   Поблагодарите Леонида Мироновича⁷ за его чудесное письмо. Оно попало не в архив писем, а в материал по книге. Обожаю, когда он говорит об искусстве. Целую его.

   Доктор, если узнает, будет ругаться. Кончаю. Сегодня чудесный солнечный день, но холодище. Сижу в комнате. Отовсюду дует. Сейчас пришли сказать, что и у Киляли запершило в горле. Всех переберет. Обнимаю всех.

   Спасибо Николаю Афанасьевичу за письмо. Николая Васильевича, Леонида Мироновича -- всех обнимаю.

К. Станиславский.

   Не забудьте сказать молодежи, Кудрявцеву, которые меня балуют и помнят, самое душевное спасибо. Обнимаю их.

   У меня с 27 октября и юбилеем связана годовщина болезни!

  

191*. М. С. Гейтцу

31 октября 1929

Дорогой Михаил Сергеевич.

   Меня известили о том, что благодаря Вашим хлопотам мне дан годовой отпуск с сохранением жалованья. Спешу от всего сердца поблагодарить Вас за хлопоты, которые Вы взяли на себя. Простите за доставленное беспокойство. Прошу верить тому, что лишь крайняя необходимость заставила меня временно зачислить себя в категорию больных.

   Благодарю Вас еще и за Ваше хорошее письмо, которое я получил своевременно. Простите, что так поздно отзываюсь на него. Тому виной то, что я все это время плохо чувствовал себя.

   Лишь только я и все мои справимся с гриппом, который посетил всех нас, мы переезжаем на юг, где я надеюсь кончить свою грамматику драматического искусства, которой я бы хотел попробовать внести некоторый порядок в тот хаос, который царит в области искусства актера. Очень бы хотел поскорее познакомиться с Вами -- лично, поговорить об искусстве и об общих делах; о том, что делается, и о том, что, по-моему, предстоит делать.

   Пока же приходится мысленно пожать Вашу руку и на расстоянии передать Вам чувство моей к Вам симпатии и уважения.

К. Станиславский

   1929. 31--X--Баденвейлер

   Pension Heinke

  

192*. Вл. И. Немировичу-Данченко

31 октября 1929

Дорогой Владимир Иванович,

   Рипсимэ Карповна известила меня о том, что мне дан годовой отпуск с сохранением жалованья.

   Зная, что такое решение во многом зависело от Ваших хлопот, я прежде всего хочу от всего сердца поблагодарить Вас. Спасибо Вам большое и искреннее. Верьте, что как ни соблазнительна зима в тепле, но я бы все-таки предпочел провести ее здоровым в холоде, за интересной работой.

   Постоянно думаю о театре и о той большой работе, которая легла на Вас. Надеюсь на то, что Вы умеете работать и распоряжаться своим временем, не то что я.

   Желаю Вам сил, здоровья и успеха в интересном сезоне, с репертуаром, который не скоро повторится.

   Лениво пишу о своем здоровье не только потому, что это скучно, но главным образом потому, что о сердечных болезнях трудно сказать что-нибудь определенное. Нервы, погода, волнения, пища, лишение движения, напряжение мысли -- все в том или ином виде сказывается. Не поймешь, почему в одном случае чувствуешь себя лучше, а в другом -- хуже. Внезапные, непонятные ухудшения и такие же улучшения. Вот типичные признаки. Такими скачками вперед и назад, по-видимому, очень медленно двигается мое поправление.

   Обнимаю Вас, Екатерине Николаевне целую ручки, Мише шлю привет.

   Любящий Вас

К. Станиславский

   1929. 31--X Баденвейлер.

   Pension Heinke

  

193*. Р. К. Таманцовой

   Nice 26/XII 29 г.

26 декабря 1929

Милая Рипси!

   Не пишу сам, так как не хватает сил. Все, что у меня их есть, отдаю мизансцене "Отелло", так как считаю это дело наиболее спешным. После этого по просьбе Аллы Константиновны¹ буду писать ей советы о том, как и чем поднять дисциплину и порядок. Масса писем, на которые я не отвечаю, так как не хватает сил. Переутомляться же боюсь, так как всякое переутомление несет после недели безделия и лежания. Обнимаю Вас, милого Николая Афанасьевича (не могу успеть написать ему), Николая Васильевича (напишите, как он переехал и как устроился). Нежно благодарю и люблю Леонида Мироновича. Спасибо ему за письмо. Всех стариков нежно обнимаю. Напишите, что с Качаловым и с Москвиным. Всей молодежи, и особенно Тарасовой и Новикову, которые прислали мне чудесные письма, ободряющие меня, -- благодарность и поцелуи. Любовь Яковлевну обнимаю и умоляю не покидать. Боюсь, что с книгой (если посылать ее сразу) выйдет маленькая задержка. Если же посылать по частям, надоем полпредству.

Ваш К. Станиславский

  

194*. Коллективу МХАТ

  

31 декабря (?) 1929

Ницца

   Пишу это письмо под Новый год, когда, вероятно, все дорогие мне старики, молодежь, сотрудники, хор, оркестр, администрация, рабочие, служащие -- словом, все сойдутся в нашем милом фойе...

   Как хочется в эти минуты быть с вами, обняться, в первую очередь с Владимиром Ивановичем, крепко пожать руку Михаилу Сергеевичу, расцеловаться со стариками, с молодежью и пройти так по всем рядам столов. Что же вам пожелать?

   Я по-стариковски твержу все одно и то же. Такова уж наша привычка, не выбьешь. Вот чего я всем еще и еще желаю. Придет время, и очень скоро, когда будет написана большая, гениальная пьеса. Она будет, конечно, революционная. Большое произведение не может быть иным. Но в этой революционной пьесе не будут ходить с красными флагами. Революция будет происходить внутри. Мы увидим на сцене перерождение мировой души, внутреннюю борьбу с прошлым устарелым, с новым -- еще непонятным и не осознанным всеми. Это борьба ради равенства, свободы, новой жизни и духовной культуры, уничтожения войны... Вот когда потребуются подлинные актеры, которые умеют говорить не только словами, голосом, а глазами, порывами души, лучами чувства, волевыми приказами. Новая пьеса потребует совсем новых декораций, обстановки. Не той, конечно, которую я до сих пор культивировал, которую привыкли по шаблону называть натурализмом Станиславского. Не той, которая теперь считается новой и модной, а совсем другой, которая помогает, а не мешает Актеру (с большой буквы). Откуда же взять этого Актера?

   Я утверждаю, что зародыш его -- только и только в нашей театральной семье. Говоря это, я имею в виду не только нашу родину, но и весь свет.

   Скоро придет время, когда будет существовать только превосходный театр. Все остальные, посредственные переделаются на говорящее кино. Да и понятно это. Я с большим удовольствием за 20 к. пойду слушать Шаляпина, Карузо (вновь народившегося), Тосканини [одно имя неразб.-- Ред.] и пр. и пр., чем живую посредственную труппу, прилично играющую приличную пьесу. Театрам придется подтянуться, чтоб не быть выкинутыми за борт.

   Борьба с будущим кино немыслима в области постановки. Говорят, что здесь, в Европе, готовят такие органы для съемки опер на площадях, такие громкоговорители, которые помогут усилять звуки до пределов, определяемых силой оркестра в несколько тысяч человек. Мне рассказывал один большой знаток оперного дела, что недавно в Риме он слышал маленькую ростом певицу с таким поразительным голосом, звук которого летит в громадном театре и точно врезается в ухо. Говорившему казалось, что она стоит рядом с ним. Когда он пошел выражать свой восторг за кулисы, ему объяснили, что певица сама по себе, с точки зрения умения петь, прекрасна, но что голос ее так мал, что едва слышен в комнате. Силу дает ей новый громкоговоритель. То же будет и в нашем драматическом искусстве. Конкуренция с кино будет трудная.

   И тем не менее кино никогда не сможет тягаться с живым творящим человеком, который умеет не только говорить, но и лучеиспуcкать¹. Вот этой способностью никогда не сможет обладать фотографическая пленка.

   Это умеет и технически знает только наш театр.

   Традиции этого искусства витают еще в стенах нашего театра. Они заложены глубоко в души наших стариков, из которых некоторые овладели бессознательно нашим искусством. Они не ведают другого. Но... Мы стареем. А потому... Желаю всей нашей молодежи, всей нашей смене, пока еще не совсем поздно, пока мы можем рассказать им о многом и многому их научить, -- воспользоваться нами.

   Побольше вникайте в то, что говорят старики!

   Побольше расспрашивайте их и старайтесь сами разобраться в том, что узнаете от нас.

   Побольше и почаще выходите с нами перед рампой. То, о чем я говорю, познается не только в театре, не только в классе, не только на репетиции и при домашней работе, а главным образом -- перед рампой, в наполненном зрителями зале, из души в душу, в момент самого творчества.

   Вот мои вам пожелания для нового и будущих многих годов. А затем будьте здоровы и тверды, и верьте. Теперь имеет право жить на свете только герой.