Российские коммунисты при всем их лукавстве правы, называя существующий ныне режим оккупационным, но они напрасно ассоциируют это с Ельциным, государство в России стало таким в эпоху Путина. Эта эпоха характеризуется тем, что естественное развитие и рождение, пусть в муках, правового государства по Гоббсу было прервано насильственным абортом. Впрочем, у Гоббса, видимо, исходившего, как и я, из личных наблюдений и опыта, тоже возникает с неизбежностью все пожирающий Левиафан. Ментовское государство есть крайний случай Левиафана: если другие виды государства, даже рабовладельческое, все же исходят из необходимости оставлять какие-то ростки для будущего урожая, то менты подобны скорее саранче, у которой просто нет понимания того, что придется вернуться назад на то же место. Менты сжирают все под корень, отнимая последнее. Саранча погибает рано или поздно именно от голода. Но ведь прежде нее уже погибли и все культурные всходы (например, в данном случае презумпция невиновности, на создание и осознание которой в европейском правосознании ушли многие века).
Как общественный класс менты не владеют никакой собственностью, кроме государства как такового, им представляется, что приватизация его прерогатив обеспечит им безбедное проживание в течение неопределенного времени. Что
касается сознания ментов и их собственной оценки ситуации, то рефлексия им не свойственна. Вообще для объяснения менталитета этого класса я для себя прибегаю к аналогии, почерпнутой у Тейяра де Шардена. Он говорит о двух путях развития цивилизации. Вершиной одной ветви развития индивидуального разума стал человек, а вершиной другого — пчелиный рой и муравейник. Отдельно взятый муравей ничего не соображает, но муравейник как целое, замечает де Шарден, обладает разумом, способным принимать решения. Также и менты — им редко свойственен высокий личный интеллект, но как класс они вырабатывают некую коллективную линию поведения, которая парализует действия их противников.
Между тем экономическая тупиковость и даже катастрофичность перспектив ментовского государства очевидна: для производящих что-либо классов, чья собственность ничем не обеспечивается, теряет смысл любая производительная деятельность. Мне кажется, что это хорошо понимает Дмитрий Медведев, и не случайно первые его движения были направлены на то, чтобы укрепить, прежде всего, позиции суда, а также среднего и малого бизнеса и СМИ. Но его попытки парализуются огромным и приватизировавшим все возможности государства классом ментов. Никакие меры, противоречащие их фундаментальным интересам, невозможны. Мне кажется, что Путин также напуган тем, что он создал, и это подтверждается тем, что в качестве своего преемника он выбрал не Иванова, представляющего клан ментов в широком смысле слова, а все же Медведева. Но он остается заложником созданной им пресловутой «вертикали», которая вообще неуправляема, во всяком случае, внизу, «в поле», а на уровне субъектов Федерации не столько подчинена губернаторам, сколько подчинила их себе (обладая и реальной силой, и оружием, и огромными резервами компрометирующих материалов на всех).
За фасадом Конституции, как бы парламентских и судебных институтов совершенно иной реальный строй уже сложился, и простых решений, как их совместить, на самом деле не существует. Например, что означало бы сегодня принятие законного (не только по праву, но и по совести, «по понятиям») решения о реабилитации Айгуль
Махмутовой (которая сама по себе, кстати, наверное, совсем не подарок). Если быть последовательным, то дальше надо признавать, что с незаконными гаражами, которые в конечном счете и стали причиной лишения ее свободы, надо что-то делать. А их не один и не два, и даже не два десятка в одной только Москве. Места в них купили, хотя бы тоже на сворованные деньги, добросовестные приобретатели, у которых тоже должны быть какие-то права как у собственников. Что делать? Законное решение тут, по правде говоря, даже не просматривается.
Мои личные прогнозы ближайшего будущего России, поскольку я стараюсь трезво оценивать ситуацию и не поддаваться эмоциям, неутешительны. Позиции права, естественное развитие которого было пресечено, ослаблены; суды подавлены и в значительной мере «приватизированы» ментами; правосознание, исторически и так малоразвитое у жителей Российской империи и тем более СССР, представляет собой столь запутанную картину, что не может направлять их действия в разумное русло. Вместе с тем население в той части, в которой оно само не переметнулось к ментам, подавлено их Левиафаном до крайности и уже не может дышать, поэтому конец ментовского государства, исторически неизбежный, скорее всего, обретет, по Пушкину, форму «бунта бессмысленного и беспощадного». Тем более что класс ментов, действуя как вырабатывающий стратегии муравейник, душит все формы массового просветительства, оставляя небольшие медийные площадки (вроде «Новой газеты») только для нелюбимой массой населения интеллигенции.
О роли СМИ
Нарисованная картина чудовищна, но это реальность. Как в ней жить? Это зависит от того, чем вы хотите заниматься в России. Если вы собираетесь заниматься бизнесом или вести хозяйственную деятельность — вам придется действовать, главным образом, по нормам сложившегося обычного права и раздавать взятки ментам всех мастей: это подтвердит (в частном разговоре, разумеется) любой американец, делавший такие попытки. Если вы намереваетесь заниматься политикой, то
полноценную возможность дает только «Единая Россия» — в целом она, конечно, контролируется ментами, но есть какие-то незаполненные поля, на которых трибуна предоставляется для демократических или либеральных высказываний (но не действий). Членством в «Единой России» пользуются многие активные люди, не примыкающие к ментам, которые разделяют идеи «вертикали» лишь на словах. Любая иная политическая деятельность оказывается так или иначе маргинальной. Менты вряд ли вполне осознанно, но по-муравьиному разумно преследуют все формы гражданской активности, неправительственные организации истребляют с помощью такого своего отряда, как налоговые органы. (Я мог бы описать историю разрушения такой блистательной организации, как «Интерньюс» Мананы Асламазян, которая ныне не по своей воле работает в Париже, но это заняло бы слишком много времени.) Мирные демонстрации подавляются ОМОНом с неадекватной жесткостью. Собственно, эти действия, как и необъяснимый, с человеческой точки зрения, отказ помиловать беременную третьим ребенком Светлану Бахмину (кстати, не игравшую в ЮКОСе никакой самостоятельной роли), нельзя назвать в собственном смысле жестокими — это определение к муравейнику неприменимо, он просто коллективно выработал такую стратегию давить все асфальтовым катком на всякий случай.
В то же время подавляющее большинство людей в России не занимаются ни бизнесом, ни политикой, они ментам безразличны как объекты. В них, конечно, рикошетом тоже попадают осколки, но говорить о каких-то массовых репрессиях нельзя, и жить «не высовываясь» (это очень советское выражение) в России и сегодня, в общем, можно. Вообще террор здесь в смысле своих целей не носит ни повального, ни политического оттенка, как характер омоновских погромов на дискотеках — это скорее «общая превенция», «чтобы боялись».
Особо остановлюсь на положении в сегодняшней России средств массовой информации и журналистов. Если смотреть на информационное пространство в целом, то его в сегодняшней России просто нет: каналы телевидения, из которых черпает картину мира большинство жителей, никакой информации в собственном
смысле слова вообще не содержат, а лишь неумело поддерживают даже не мифы, которых не умеют создать из-за отсутствия концепции, а некую кашу в голове у россиян. В то же время есть относительно все-таки массовые «Эхо Москвы», «Новая газета», а также вполне информационные, хотя и в собственном узком сегменте аудитории, «Коммерсант» и «Ведомости». Почему менты так и не закрыли «Новую газету», для нас самих, по правде говоря, остается загадкой. Нас используют, конечно, время от времени для каких-то маневров между разными властными и финансовыми группировками, но в целом наше существование в ментовской России противоестественно, это то, что называется «чудо», а оно бывает везде.
Возможность быть в сегодняшней России журналистом, в общем, тождественна возможности быть свободно мыслящим человеком, что, как известно, бывает даже в тюрьме. Это, конечно, экономически очень невыгодно, но на то и свобода, что она не всегда выбирает выгоду. Правда, в регионах, где чаще всего уже нет ничего подобного «Новой газете», у остающихся там журналистов нет шансов широко публиковать свои материалы, но есть быстро растущий интернет. В регионах много случаев, когда менты преследуют журналистов с помощью уголовной репрессии и гражданского суда, но для журналистов центральных изданий это нехарактерно. Я приехал сюда по программе, одобренной Общественной палатой РФ, которая поддержала нашу идею «Клуба присяжных». За месяц до поездки сюда меня без всякой инициативы с моей стороны избрали одним из секретарей Союза журналистов России — организации не то что не маргинальной, а вполне встроенной в систему, в целом лояльной к власти (правда, ее недвижимость все время кто-то хочет отобрать, и тут, естественно, используются менты). В Советской России никто не выпустил бы меня в США, никто бы там не опубликовал этот доклад, а если бы я печатал то, что печатается в «Новой газете» в «самиздате», то давно бы уже сидел в тюрьме. Этот аргумент, кстати, используется «Единой Россией» и ее сторонниками как в частных разговорах, так и в тех редких случаях, когда они вступают в публичные дискуссии: «Вот ты же на свободе? Значит, у нас демократия!» Анну Политковскую, с которой мы несколько раз обсуждали в редакционном буфете ее слишком добродушную собаку, тоже никто
всерьез не пытался репрессировать по суду, ее просто убили из-за угла, хотя, конечно, не без участия ментов.
При этом мера реакции власти на наши публикации, в том числе самые громкие и солидные в смысле доказательств, нулевая. В каждом номере «Новой газеты» есть несколько процессуальных поводов для возбуждения уголовного дела против того или иного чиновника, но делается это крайне редко, еще реже доводится до конца. Иногда, если наша карта легла кому-то в колоду, какие-то решения принимаются, но именно по этой причине, а не в порядке реакции на сигнал от гражданского общества, как это должно быть при демократии. Можно сказать, что менты просто воспринимают наши публикации, как досадные комариные укусы, с которыми, впрочем, можно мириться. Каналы обратной связи ментовская власть игнорирует, они ей просто не нужны. В этих условиях я мыслю роль журналиста как летописца (не знаю, есть ли такой термин в английском), как историка, фиксирующего историю изнутри в самый момент ее развертывания, что, кстати, чревато ошибками в оценках. Философски это очень интересная и важная тема, но она для отдельного разговора.
Народ
А почему мы вообще тут разговариваем и делимся крамольными, с точки зрения власти и ментов, мыслями, это что для нас, такой экстремальный вид спорта? Мы это делаем просто потому, что разговаривать надо всегда. В России много людей. Есть много очень приличных и умных людей среди судейского корпуса. Можно и нужно обращаться и к ментам, хотя за это можно и получить от них по морде или сесть в тюрьму. Но я хочу еще раз сказать то, что уже говорил: «менты» в моем понимании — даже не конкретные люди, а те мотивы некоторых конкретных людей, которые их в данный момент из людей превращают в ментов. Но у них же есть и вторая половина, которая спит, но которая может проснуться и со мной пообщаться.
Теперь что касается вас, живущих в Америке, в недосягаемости от наших ментов, хотя эта недосягаемость относительна — вспомним Лондон и Литвиненко. Эксперты объясняли мне, что на Западе сейчас интерес к России угас — как бы (!) опустились руки от безнадежности уже предпринятых попыток. Я приведу такую аналогию, которую мне подсказал помогающий в организации этого выступления бывший советский заключенный (15 лет пермских лагерей неизвестно за что) Михаил Казачков. Для того чтобы остановить поезд, несущийся на скорости, надо приложить огромную силу, и это чревато катастрофой. Но когда поезд подходит к стрелке, тут достаточно небольшого, но точного усилия, чтобы он пошел в верном направлении. Финансовый мировой кризис, совпавший с кризисом управления и идеологии в России, заставил путинский паровоз замедлить ход, сейчас он перед выбором. Чем черт не шутит — можно еще раз попробовать повернуть этот поезд в Европу, а не в Азию, на самом деле в России всегда есть и то, и другое.
В заключение я хочу рассказать о том, почему я написал роман о присяжных и сейчас инициировал программу «Клуб присяжных» (в рамках которой, а вовсе не ради того, чтобы вы меня здесь послушали, мне была предложена эта поездка в США). Когда я общался с первой распущенной коллегией присяжных по делу Поддубного (напоминаю вам о деле этого табачного бизнесмена), то впервые услышал фразу, которую затем слышал и от второй коллегии по этому делу, и от многих других присяжных по другим процессам. Фраза такая: «Как это получилось, что в этой безумной, агрессивной и безразличной к человеку стране по случайной выборке из избирательных списков (по которым к тому же редко кто ходит голосовать) вдруг собралось двенадцать людей, способных к разговору и разумному, справедливому, гуманному и правовому совместному решению?»
Вот это и есть и ответ, и надежда. Об этом получился у меня роман, в котором среди сорока примерно персонажей, может быть, один или два отрицательные, а остальные, в общем, хорошие люди. В России полным-полно разумных, добрых, способных к праву людей, их много и среди судей, все меньше среди ментов, но и там, как ни
странно, при каких-то условиях они вдруг тоже проявляются. Для того чтобы это случилось, нужны гражданские институты и процедуры не митингового характера, которых в России традиционно очень мало, и они подавляются. Но тут есть люди, и пока есть люди, есть надежда. Хотя их, конечно, надо спасать каким-то способом, но только не помимо их свободной воли.
Вообще при всем трезвом и мрачном по обстоятельствам реализме я в глубине души оптимист. В самом глубоком слое я мыслю религиозным образом, историю вижу эсхатологически и не допускаю ее неудачного завершения для человечества в целом. У России тут своя роль, и она эту роль сыграла, даже если как империя она больше никогда не возродится. А я и не думаю, что это единственный выход. Есть русская литература, русская культура, родившая в том числе Петра Чаадаева, который первым высказал такую мысль: может быть, роль России как раз в том, чтобы явить остальному миру, как не надо делать.
Но я люблю свою страну, не надо ее казнить, надо ее лечить до самой последней возможности. Сейчас от рака ментов. Надо инвестировать в людей. Инвестиции, учитывая ситуацию «стрелки», могут быть не чрезмерными. Надо точно найти место, куда должно быть направлено действие лекарства. На мой взгляд — это суд. Никакого другого механизма против произвола, в том числе против ментовского беспредела как крайнего случая этого произвола, человечество не придумало. Но адресатом для поддержки и для разговора должна быть не некая «судебная система» и ни в коем случае не ее материальная часть (потому что тогда все украдут менты), а сознание людей, судей в первую очередь. Здесь есть и возможны реальные подвижки.
Шанс сделать мир лучше всегда есть, и даже если оказывается, что его и не было, это все равно не причина для бездействия. Я стараюсь руководствоваться максимой, которую прихожане покойного русского священника Александра Меня, зарубленного топором в начале перестройки, приписывают ему: «Добро всегда побеждает, но на длинной дистанции».
n
