Америка 1922 — 1923 10. VII. 22 Понедельник

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 32

1.VIII.22

Я, Нуця, Н.К. пошли на прогулку. Н.К. зарисовывал много видов. Ему очень понравилось одно место — ущелье между большими и интересными скалами, и он говорит: «Тут приятно, можно написать несколько этюдов, есть материал». Зарисовал места четыре, и [все] порядком устали, но Н.К. ничуть. Он очень легко ходит и совершенно не устает. Рассказал много смешных вещей о Лядове, какой он был остроумный, любил и выпить, и в компании с хорошими людьми посидеть, и покалякать. А Римский-Корсаков был другого склада — серьезный, с драматической жилкой, человек интересный и образованный. <...>

2.VIII.22

Е.И. вспомнила случай, когда, будучи в Санта-Фе на сиесте индейцев, она сидела в ложе, любовалась их играми, танцами, пением и подумала: чувствуют ли они ее любовь и симпатию к ним? Сидела она в ложе, на дальнем расстоянии были деревья, погода была тихая — и вдруг сорвалась ветка с дерева, и ее буквально понесло прямо на грудь Е.И. Сидевшая с ней в ложе какая-то индейская принцесса сказала: «Это дар от дерева».

Е.И. получила сегодня письмо от своего сына, в котором он пишет, что был вместе с Грант и Хоршами на завтраке в отеле. Грант рассказала о своей подруге — члене эзотерического кружка. У них в кружке известно, что один из Мастеров принял руководство над Россией. Знаменательно, что говорила об этом Грант при Хоршах, ибо только недавно, когда они все были на Монхигане и у нас был сеанс, Грант получила автоматически послание, что Мастер М. правит Россией. А задолго до этого было у Е.И. видение. Она видела, как Мастер К.Х. давал скипетр и корону Мастеру М., коронуя Его как бы на царство, и когда Е.И. просила разъяснить ей, то было сказано: «Он будет править Россией».

Кстати, о бедной Е.И. Она себя ужасно плохо чувствует, все время тошнота, отвращение к еде, и она чувствует сильную слабость в организме. Рассказывает, что у нее было очень болезненное состояние в Санта-Фе прошлым летом, но другого характера, — очень пухли локти, и была тяжесть в теле — она должна была лежать. Продолжалось это дней десять, потом сразу прошло. А теперь это другого рода недомогание — она, видимо, худеет, и ей очень нездоровится.

Уже дня три по утрам она со мной долго беседует. Какая это дивная, но бурная душа, все мечется и все ищет. Все время старается разрешить тайны мироздания — сливается ли душа совершенная в Высшей Гармонии Духа или же продолжает свою эволюцию все дальше? Наше ли личное «я» все предчувствует или, как это говорят, Высшее Сознание или Голос Мастера? Где разница между инстинктом и духом? Как часто инстинкт бывает и высокого порыва, и когда он таковой — голос ли он духа или же только инстинкт? Потом Е.И. все думает, будет ли полная красота в будущих проявлениях их жизни, сообразно с обещаниями Мастера, или же она разочаруется? Она очень боится разочароваться в красоте проявления творческой силы. Верит в красоту ее и боится, что не всегда красота будет полной. Е.И. жаждет высшего знания и стремится к нему. Не знает, чему еще научится за этот год в Нью-Йорке, мечтает о поездке в Индию и «надеется, что она ее удовлетворит». Богатая, тонкая душа! Все эти переживания заставляют ее глубоко страдать. Она прямо умиляется и поражается спокойствию и непоколебимости Н.К., который верит и знает, что все случится как надо и в положенное время. Какие оба — огромные личности и какая разница между ними и в то же время полная гармония. Е.И. со мной в эти дни часа по три беседует каждый день и делается мне все ближе и дороже. Сегодня я не вытерпела и сказала ей: «Бедная Елена Ивановна!» и поцеловала ее, когда она мне говорила о своих глубоких сомнениях в тайне бытия и своем страдании.

Н.К. сегодня после прогулки со мной, Нуцей и Е.И., вернувшись в отель и усевшись на веранде, рассказал много забавных случаев из жизни Школы Искусств в Петрограде, которой он заведовал. Во время первой революции пришли учащиеся и сказали, что на такой-то день будет в школе сходка. Привожу слова Н.К.: «“Сходки не будет”, а они мне говорят: “Будет”. А я говорю: “В школе сходки не будет”. — “Что ж, вы полицию позовете?” — “Это уж вы увидите мои способы, а сходки не будет”. А они в ответ: “Сходка в четыре часа”. В четыре часа налезло пятьсот человек, я созвал совет и объявил, что ввиду случившегося закрываю школу. Позвал смотрителя над зданиями и сказал ему, чтобы он пошел и закрыл школу, приняв от меня здание. Тот был грубый скот, взял с собой дворника, позванивает ключами, идет на сходку и говорит: “Расходитесь, господа, школа закрыта, профессоров нет, и я принимаю здание”. Те наскоро вынесли резолюцию: возмущение грубому произволу — и разошлись. Но курьезнее всего, что были исключены и революционеры, и монархисты, и просто безобразники». Второй курьезный эпизод разыгрался с одной ученицей школы, дочерью генерала В. Ее вдруг отец выгнал из дома, она приходит к Н.К., рассказывает ему и просит что-нибудь устроить для нее. А он как раз в это время возил выставку к Государю в Царское Село. На этой выставке были работы и этой ученицы, а Государь перед некоторыми работами останавливался. И вот «в пределах правды» (любимое выражение Н.К.) Н.К. садится и пишет письмо отцу ее — генералу: «Имею честь уведомить Ваше Превосходительство, что Его Величество на текущей выставке останавливался перед работами Вашей дочери и выразил им свое одобрение и похвалу». На следующий день генерал в мундире и при всех орденах приезжал благодарить Н.К. и, конечно, с радостью принял дочь обратно. Потом одна ученица школы, Иванова, сошла с ума, заперлась в классе, забаррикадировалась и выставила такие требования. Требует Христа, а не будет Христа — Рериха, а не будет Рериха — Билибина, преподавателя школы. Христа не оказалось, звонили Билибину по телефону, тот, заика, ответил: «Я н-н-ни за что не п-п-пойду». «Нечего делать, иду я. Захожу в класс и все стараюсь, чтоб между мной и ей во время разговора был стол. Кричала она страшно и буйствовала. Я очень поспешно удалился, и она скоро ушла». Потом Н.К. рассказал, что бывшая ученица школы Попова была недавно в Нью-Йорке с мужем и пригласила Н.К. и Е.И. завтракать. Они пришли, завтрак съели, а в ответ их к себе и не пригласили и уехали на Монхиган. Е.И. и говорит ему: «Папа, как это мы все-таки гадко поступили». А Н.К.: «Да, я потом сам сообразил, что поступили мы по-свински». И все это было рассказано с неподражаемым юмором.

4.VIII.22

Удивительные видения были вчера у Е.И.: синие лучи, направленные на нее Мастером, и потом будто тяжелый предмет какой-то странной формы упал на нее, на грудь, и она буквально почувствовала физическую боль. А сегодня видела направленные на нее желтые лучи. Мастер ей пояснил, что ее теперешняя болезненность — результат открытия новых центров в ее организме, и [именно] они вызывают в ней это болезненное состояние. Сегодня она слышала голос, сказавший ей: «Учись гибкости в мудром служении». Это относится, она думает, к Школе, ибо у нас все время телеграммы от Грант и Хорша — не хотят им разрешить инкорпорировать Школу Объединенных Искусств в какой бы то ни было форме. Думаем, что даже не будем инкорпорировать.

Сегодня гуляли с Н.К. и мадам Колокольниковой, милой русской дамой, приехавшей сюда. Много Н.К. рассказывал о своих встречах с Андреевым, какой это был обаятельный человек в жизни и как был различен в обществе — был позёром и не «давал себя», употребляя выражение Н.К. Также о Горьком рассказывал, какой это хитрый, неприятный человек, всегда «под стол смотрит», никогда вам в глаза не взглянет. Также Н.К. опять сравнивал природу острова Монхиган с Россией — и тут такой же лес, и тропочка, и цветы такие же, но сердцу не мило.

5.VIII.22

Опять гуляли вчетвером (без Е.И.) с Колокольниковой. Много вспоминал Н.К. о Куинджи, своем бывшем учителе. Был он человек строгий, сильного характера, и, когда к нему, бывало, человек приходил жаловаться на судьбу, он всегда говорил: «Да [если] вас надо под стеклянный колпак, так вам лучше и правильно пропадать. Хороший, истинный художник — он и в тюрьме писать будет. А что вы делаете от 4 до 10?» Ученик спрашивал: «Утра?» — «Да, утра». — «Да я сплю обыкновенно». — «Значит, все просыпаете, а я в Одессе от 4 до10 утра для себя работал, а потом с 10 до 6 ретушером был в фотографии». Начал он свою жизнь в Крыму пастухом, рассказывает Н.К. Когда он пришел в Академию к Благоличнову и принес ему свою картину, тот ее долго критиковал, взял кисть и поправил что-то. Куинджи все молчал, потом вышел. Благоличнов и говорит стоявшим около него: «Господа, я уверен, он за дверью стирает все, что я поправил». Все выглянули — и так оно и было, тот все стирал. Перед смертью он заболел, вызвали Н.К. Он приехал и видит: сидят около него масса людей, а он говорит ужасную чепуху. Тут Н.К. говорит: «Да ведь он с ума сошел». Все на него набросились. Он говорит: «Я его уважаю, а вы, очевидно, — нет, ведь вы же слышите, что он говорит». Позвали психиатров — те подтвердили. И вот тут такое происходило. Сидят все около него, и чуть начинает он говорить, один за другим начинают пятиться от него и говорить: «Да, ты велик, ты велик». А был у него служитель Петр, который раньше у Н.К. служил. Куинджи многое понимал и, бывало, говорил: «Видишь, Петр, ты человек простой, смотри, что вокруг меня делается».

Е.И. давно сказала, что Куинджи как-то собравшимся вокруг него ученикам, которые от него всегда чего-то добивались, сказал: «Вы все у меня в результате будете только деньги просить, а Рерих вот пойдет своей дорогой». Также рассказывал Н.К. про Репина, какой это был лукавый и хитрый человек. Например, перед Великой Княгиней Марией Павловной, когда она приходила, так прямо на кривых ногах ходил, до того все тело выражало почтительность и подобострастие. Зашел разговор о Стасове, друге Репина, Толстого. Н.К. рассказал известный ходивший о нем анекдот: «Ты знаешь Стасова? — Какого, их же трое? — Да высокого! — Да они все высокие. — Да седого! — Да они все седые. — Да (самого) глупого. — Да они все глупые».

Милое воспоминание у Е.И. о ее первом знакомстве с картинами Рериха. Пришла она как-то с матерью на выставку в Академию, еще очень молоденькой барышней, обошла всю выставку и остановилась вдруг перед картиной Н.К. «[Сходятся] старцы» и ужасно авторитетным образом заявила своей матери: «Вот истинный талант, только жаль, что так аляповато пишет». Потом начала читать его фамилию — Рерих, и страшно она ей не понравилась, никак не могла ее прочитать.

Гуляла со мной Е.И. сегодня часа полтора и все говорила о великом идеале и значении матери в женщине, всем жертвующей, все отдающей, в противовес мужчине, все захватывающему и все берущему. Хотя она тут же добавила, что оба начала — и женское, и мужское — необходимы друг для друга, оба исчерпывают друг друга, у нее даже есть теория, что оба начала существуют в одной искре, пущенной в свет, и всегда ищут самих себя, чтобы слиться. И в конце концов наше стремление всегда [направлено] к идеалу, противоположному нам. Е.И. мечтает пробудить женщину в России, начиная с низов, ибо в корнях есть больше силы, а женщина уже столько веков в приниженном состоянии. Какой у нее глубокий ум, пытливый. Недаром ей Мастер сказал: «Не терзайся вопросами мироздания, все объясню в Индии».

Сегодня был трогательный случай после завтрака. Я допивала молоко, что по обыкновению делаю очень медленно, и в это время все поднялись из-за стола, а я осталась сидеть. Н.К. заметил и говорит: «А Иеровоамчика* забыли, оставили одного!» Тут Е.И. заметила и говорит со своей чудесной улыбкой: «Бедный Иеровоамчик!» Все начали страшно смеяться и ждать меня, а Н.К. все жалел и сокрушался о том, как это могло случиться. А после ужина я к концу говорю: «Я сейчас допью молоко». Тут Н.К. подхватил и говорит: «Как же, надо ждать Иеровоамчика, сейчас допьет молоко». Тут опять [началось] общее веселье, и Е.И. говорит мне: «Вы не знаете, как Н.К. умилился сегодня вами, когда вас оставили одну за столом, и все потом повторял: “Бедный Иеровоамчик”».

Какие оба чудесные люди! Е.И. светится, когда говорит о бхакти-йоге, и как дивно она [ее] толкует. Она вся дышит любовью к Богу, любовью к природе и всем ее мудрым законам и красоте, разлитой в ней. Вечером Н.К. заканчивал читать книгу «Листы Сада Мории», которую мы начали читать вчера для редактирования перед тем, как напечатать на машинке в Нью-Йорке. Какая красота! Как многое становится понятно, и шире делается каждое обращение к нам и всему миру. Эта книга потрясает сердце, и мы были счастливы, читая ее вместе и вспоминая, как многое было нам сказано при разных случаях и теперь внесено в нее.

Исправляю фразу Мастера, сказанную Е.И.: «Ты должна быть гибкой в Мудром Служении». [См. также 4.VIII.22].

О Боткине. Он был злейшим врагом Н.К. и перед выборами его в Академию [Художеств] держал длинную речь против. Но Н.К. был все-таки выбран. На другое утро в 9 часов Боткин первым приехал его поздравить и сказал: «Битва была сильная, но вы победили». Этого же Боткина изругал Н.К. в статье по поводу реставрации Софийского собора в Новгороде. Боткин при встрече и говорит ему: «Читал статью, жаль, что вы меня раньше не спросили, я б вам многое еще рассказал». У него на стенах висели картины других художников, он выскребал подписи и выдавал их за свои. После его смерти Н.К. поехал к вдове просить для музея несколько картин ее мужа. Та, конечно, согласилась и повела Н.К. на чердак, где лежали все картины. Н.К. выбрал семь картин, привез, начали чистить, и оказалось, что пять из них были не Боткина, даже подписанные другими, видно, тот забыл стереть подписи.

Любопытный эпизод был за обедом сегодня. После рыбы подали курицу, а у нас ужасно глупая прислуга за столом, совершенно не умеет служить. Я ей велела переменить вилки для курицы, а Н.К. говорит: «Нет, мне не надо, мы уже опростились».

Е.И. вспомнила, как Куинджи сказал: «Все мои ученики у меня еще денег просить будут, а Рерих и меня прокормит». Дягилев переманил Н.К. и еще одного художника, обоих наиболее талантливых учеников Куинджи, к себе на весеннюю выставку. И вот на приеме у Н.К., когда весь «Мир Искусства» у него собрался, подходит к Куинджи Дягилев, нахально его хлопает по плечу и говорит: «Ну, милый профессор, что скажете о Рерихе и другом (не помню имени)?» Куинджи говорит: «Да, вы вырвали у меня мои зубы». Е.И. говорит, что никогда не забудет, сколько грусти у него было на лице. Вообще он мало говорил, но удивительно метко отвечал, стоял за все справедливое и был довольно стыдлив — дам избегал, жил уединенно с женой. Очень нежно о нем говорят и Е.И., и Н.К.

Сегодня Е.И. опять очаровательно рассказала, как она первый раз познакомилась с Н.К., когда он приехал в Бологое, имение ее тетки княгини Путятиной, где она тогда гостила. Приехал он вечером. «Сначала, — говорит Е.И., — через окно прямо на балкон шагнула пыльная нога или, вернее, пыльный сапог». Е.И. подошла к окну, а Н.К. спрашивает: «Здесь живет князь Путятин?» Е.И. пошла в комнату своей тетки и говорит: «Тетя, не то курьер, не то арендатор к тебе приехал». Та велела ей обратиться к лакею, чтобы он провел его к мужу. Вечером за чаем выяснилось, что это археолог какой-то, его еще никто не видел. Тетя говорит:

«Археолог, какое-то старье, положить его спать у князя в кабинет». На другой день за завтраком гостя увидели, он оказался молоденьким, хорошеньким, и решили ему дать комнату для приезжих.

Пробыл он там три дня. Е.И. говорит, что он расположил их к себе тем, что дипломатично и тонко завел разговор о старине своей фамилии Рерих и своего рода, а вся семья Путятиных увлекалась старинными родословными.

Потом Е.И. рассказала мне и мадам Колокольниковой о жизни своей тетки, княгини Путятиной, когда она была первый раз замужем за Митусовым, известным богачом и развратником. Прямо роман какой-то. Долго мы сидели на веранде и беседовали о литературе. Е.И. говорит, что никогда не простит Л.Андрееву его «Бездны»*. Вообще Е.И. чудно говорила об ответственности писателя перед читающим его молодым поколением. Тонко она чувствует истину в искусстве.

Е.И. в самом раннем детстве преследовали голоса, богохульствующие против Бога. Голоса эти ее страшно мучили, все время шепча против Бога, и она, боясь говорить взрослым об этом, обыкновенно садилась на диване в темной комнате и твердила, закрыв глаза: «Боженька хороший, Боженька хороший». И долго ей приходилось это твердить, иногда целыми часами, до того ее мучили эти голоса. Е.И. говорит, что с тех пор она получила постоянное памятование о Боге, то есть мысль о Боге ее никогда не покидала. Когда что-нибудь хорошее случалось в ее жизни, она всегда посылала благодарность Богу. Она даже думает, что эти голоса в детстве были для нее нужным испытанием*.

Очень красиво описала она богослужение в Валаамском монастыре, где была с Н.К. Но с ужасом говорила об ужасных черных одеждах схимников, считая, что они пугают своим видом людей, а это неправильно по идее служения Богу — такой ужасный костюм с черепом, крестами и другими атрибутами, вышитыми на нем.

Во время нашей прогулки мадам Колокольникова спросила, каких друзей Е.И. имела среди женщин, да вообще с какими дамами она сталкивалась. Е.И. ответила, что женщин вообще не любила, с ними не могла разговаривать. Мне было крайне отрадно, когда она сказала, что я ее первый друг и первая женщина, с которой она так легко может беседовать. Я бесконечно счастлива, зная это. <...>

Н.К. сегодня за ужином подтрунивал над нами. Во-первых, расспросил каждого в отдельности, хотелось ли нам спать. Оказалось, всем хотелось. «Как же, говорит, Достоевского изругали, Арцыбашева уничтожили, Толстого ругнули, Чехова не признали, а вместо всего этого всем надо было спать идти».

Вспомнила я, кстати, эпизод Е.И. с колибри. Когда Рерихи были в прошлом году летом в Нью-Мексико, Е.И. страшно [много] работала: и печи топила, и варила. Никто из мужчин ей не помогал, на что она ужасно обижалась. Раз они ушли гулять, приходят домой и говорят: «Мама, а мы видели массу чудных колибри». А она как раз мучилась над топкой печи во время их отсутствия. Услышав про колибри, она горько зарыдала, [так как] чаша ее обиды переполнилась. Так они ее потом и дразнили «колибри».

7.VIII.22

Н.К. рассказал сегодня за завтраком, как раз в молодости написал картину очень густыми красками и поставил ее лицом к печи сушиться, а сам ушел. Возвращается домой, нюхает воздух в комнате — блины, не блины. Смотрит, а краски все растопились и потекли густым слоем. Он ее, конечно, сейчас же положил на пол, чтобы дальше не текло. И вот образовался какой-то удивительный эффект тонов и сама краска стала прямо как эмаль. Потом все смотрящие нюхали ее, осматривали со всех сторон и никак не могли понять, как он ее писал. А сказать правду он тоже не мог, ибо подражание такому процессу для многих было бы опасно.

Разговор зашел об экзаменах, и Н.К. рассказал из своей жизни два эпизода. На выпускном экзамене в гимназии Н.К. блестяще отвечал по геометрии, алгебре, тригонометрии и когда дошел до простой арифметики, то ни слова, абсолютно ничего не помнил. Учитель, знавший его по классу, все говорил: «Ну хоть что-нибудь скажите». Тот — ни звука, все позабыл. Наконец учитель диктует ему задачу, потом продиктовал вывод. Н.К. дошел до такого состояния, что, написав на доске вывод, спросил: «Ну а теперь, что дальше будет?»

Почти такое же состояние с ним случилось на государственном экзамене в Университете по уголовному праву. Экзаменовали двое: Файницкий и Ванновский, последний — ужасный зверь. Н.К. как-то высчитал, что его будет экзаменовать первый и совершенно успокоился. Но вдруг, о ужас, оказалось, что его экзаменует Ванновский. «Тут,— он говорит, — мой ум перепутался. Подхожу, вынимаю билет, чувствую, что ничего не знаю, и говорю ему: “Я экзаменоваться не буду”. Тот говорит: “То есть как это, ведь это государственный экзамен!” — “А я все-таки экзаменоваться не буду”. Тот посмотрел на него и говорит: “Вы здесь будете у меня так долго сидеть, пока не ответите”. Я обиделся и сел. Вначале он экзаменовал других, и я совсем и не слушал, потом у меня появилось желание им помочь в ответах, а после экзамена пяти людей он обращается ко мне и говорит: “Ну что, будете отвечать теперь?” — “Буду”. Ну и прекрасно ответил по всем вопросам. Тот, хотя и зверем был, но понял мое состояние в тот момент».

Курьезный случай был у них в университете. Приехал шах Персидский к ним, и вот депутация университета произнесла ему речь на персидском языке. Он выслушал, потом спросил через переводчика, на каком языке они ему говорили. Оказывается, речь была на древнеперсидском языке, на котором уже столетия никто не говорит!

7.VIII.22

Удивительно смешно как-то рассказал Н.К., что его в детстве учили играть на рояле, чего он терпеть не мог. Давали ему рубль в час за практиковку и учили играть «Буренушку», но он и от денег, и от игры отказался. «Левой рукой играл, правая не могла двигаться или же играла то же самое, что и левая, а правой рукой когда играл, повторял ту же историю с левой рукой. Двумя руками разное играть никогда не мог». «Потому, — раз сказала Е.И., — что в детстве Н.К. поедал у своей сестры сладкие булки и ее кукол сажал или, вернее, прятал в неприличные места».

Долго мы сегодня вечером сидели с Е.И. и мадам Колокольниковой. Колокольникова уверяла Е.И., что та кокеткой была и будет всю жизнь. Е.И. страшно смеялась этому, признавалась, что девушкой действительно была холодной кокеткой, то есть любила людей мучить. Никем не увлекаясь сама, любила, когда за ней ухаживали, но, выйдя замуж, ушла в детей, [в] работу мужа и забросила всякое кокетство. А мадам К[олокольникова] все уверяла, что еще и недавно наблюдала, что Е.И. кокетничает с мужчинами.

Вот мы все посмеялись и пошли потом наверх, у нас с Рерихами была Беседа. Нам было позволено Мастером остаться еще на два дня здесь ввиду того, что «мы были готовы уехать». А к концу Беседы нам было указано прочесть две фразы из «Tertium Organum»*, и они всецело касались нашего разговора о кокетстве. Причем кокетство не называлось таковым, а [именовалось] эстетикой, любовью к красоте, к новизне в проявлениях жизни, то есть именно всем тем, что так богато заложено в натуре Е.И., на которую Колокольникова нападала, конечно, игриво, но настаивая, что она кокетка. Проглядела она тонкость и сложность натуры Е.И.

Вчера получена телеграмма от Хоршей: неожиданный успех обеспечил название Мастер Институт для нас. Так всегда оканчиваются дела Мастера, за которые мы боремся по Его воле.

Утром беседовали с Е.И. и мадам Колок[ольниковой]. Е.И. много рассказывала о Тибете, Далай-ламе, обычаях его выбора и советовала прочесть книгу о Тибете одного индуса, пробравшегося туда. Потом много рассказывала о Блаватской. Е.И. массу читала, у нее глубокие знания, читает она с раннего возраста, удивительно красиво говорит и при этом вся светится, в особенности когда говорит о Мастере. У нее два идеала женщины — русской и индуски. Между прочим, [Е.И.] рассказала, что перед ее замужеством у нее три раза был сон, все тот же: голос велел ей выйти замуж за Н.К. А она с раннего детства голосу этому беспредельно верила.

Blog

Америка 1922 — 1923 10. VII. 22 Понедельник