Алексей Лельчук

Вид материала

Рассказ

Содержание Книга Иова, 1:1

Подобный материал:

• И. В. Сталина в. М. Мопотову 1925-1936 гг. Сборник документов москва «россия молодая», 6878.31kb.
• Нло как фактор глобального риска Алексей Турчин, 7525.63kb.
• Пресс-служба фракции «Единая Россия» Госдума, 2957.7kb.
• Пресс-служба фракции «Единая Россия» Госдума, 2811.25kb.
• Информационная система "единое окно доступа к образовательным ресурсам": 4 года в сети, 96.38kb.
• Алексей Петрович Маресьев, 25.97kb.
• Кинокомпания pygmalion production представляет художественный фильм, 436.63kb.
• Gutter=113> 78 Корнилов Евгений Последний день Атамана Каледина Участники трагедии, 400.86kb.
• Алексей Михайлович Романов Царь Алексей Михайлович Романов сын Михаила Фёдоровича Романова, 16.02kb.
• Ный деятель, специалист по Сальвадору Дали,, Эмануэлю Сведенборгу, Августу Стриндбергу,, 46.69kb.

Иов

Жил человек в земле Уц, и звали его Иов.

Книга Иова, 1:1


Мы сидим на пляже — я, Билдад, Элифаз и Софар. Точнее, мы втроем сидим, а Элифаз валяется рядом на траве.

Уже вечер, на лимане штиль, солнце наполовину растворилось в красноватой закатной дымке, скоро коснется краем горизонта. Лиман настолько тих и гладок, что кажется, что это не вода, а большой, хорошенько вымытый к ужину, но еще не вытертый насухо обеденный стол; и если пойти по нему наискосок, то можно так и дойти до другого берега, аки посуху.

А еще кажется, если посмотреть на окружающие его берега, что это блестящая от заката лужа в колее проехавшего здесь пару тысячелетий назад циклопского трактора. Много что кажется, когда такой вечер.

За мыском орут и плещутся на мелководье пацаны, только самую малость нарушая водяную гладь. Их голоса, не встречая внимания поблизости, разбегаются далеко по теплой, ровной поверхности — потому-то мы их и слышим, — четкие и далекие, как в телевизоре. Кое-где из берега торчат в розоватую воду черные крючки удочек — терпеливые гурманы готовят себе на вечер по полчаса блаженства. А жены по домам уже держат наготове раскатистые приветствия на русско-украинской смеси и — что поделаешь против главы семьи? — чистую сковородку и баночку сметаны.

Хороший вечер. Он называется одним словом — покой. В серо-багрово-рыже-еле-еле-голубых тонах.

Билдад достает из сумки лаваш и говорит:

— Ну? И какого же черта ты приехал сюда? Ведь Бога-то нет.

— У-у, как ты мне надоел со своим Богом!  это уже отвечаю я. Билдад отламывает от лепешки кусок и отворачивается его жевать и созерцать лиман.

— Нет — и нет. Тем лучше, тем проще. Зато есть я. Ох! Лучше бы я вообще сюда не приезжал. Точнее — приехал я правильно; лучше бы я вообще не рождался на свет. Мама бы моя споткнулась бы или объелась мороженым и не пришла бы на свидание с отцом. И они бы не поженились. Или — ладно, родители тут ни при чем, поженились. Но почему бы мне не помереть тут же, сразу после роддома? Меня бы сожгли, пепел развеяли в форточку, а урну, которую для него дают в крематории, распилили бы на шестьсот кусков и разбросали бы вдоль дороги из Москвы в Питер, по одному на каждый километр.

Мне на колено взобрался муравей. И стал метаться, соображая как слезть.

— Нет, это тоже не годится. Мама бы очень расстроилась.

— Вдоль какой дороги — железной?

— Железной. У моих родителей тогда не было машины. Причем, они бы скорее всего взяли плацкартный вагон, так что разбрасывать урну пришлось бы из того окошка — около туалета.

— В «Красных стрелах» нет плацкартных вагонов.

— Да, верно, я забыл.

Мы с Билдадом помолчали, он дожевывал свой ломоть. Проглотив последний кусок, он сказал:

— Иов, я тебя не понимаю. Ты ведь сам на каждом углу говорил — сначала отвечать на вопрос «зачем», потом — «что», и потом уже — «как». Всем нам объяснял — что надо знать, чего хочешь, и хотеть этого на полную катушку. И действительно, все у кого что-то получается, так на самом деле и поступают. Все, кто куда-то в хорошее место попал, уехал в Штаты, где-то там преуспел — все знали, чего хотели, или по крайней мере думали, что знали. А ты что? Ты же все это понимал лучше всех, почему ты сейчас-то сидишь и не делаешь так, как сам проповедовал?

— В том-то и дело, что я понимал. И сейчас, разумеется, тоже понимаю. Но сейчас я понимаю больше. Я понимаю, что именно я тогда понимал.

— Что?

— Что? Что знать и уметь — это две большие разницы, как говорят в Одессе. Это все равно, что держать в руках машинку для нуль-транспортировки или кипу чертежей и объяснений как она работает. На машинке нажал кнопку — р-раз, и сиганул за миллион километров. А на чертежах далеко не уедешь.

— Приплел какую-то транспортировку. То есть, ты хочешь сказать, что не сумел воспользоваться своими же собственными советами?

— Про машинку — это я фантастики вчера начитался. Дай мне тоже лаваша.

Билдад положил кусок, который только что выудил себе из сумки, на колено, отломил четверть от большого круга и бросил мне.

— Спасибо. Нечем пользоваться. Советы — это все чушь. Советы — ноль. Советы — вздор. Совет, даже очень важный, не поднимет простое пятивершковое бревно, тем более — дом пятиэтажный. В том-то и дело, что люди, которые делали все так, как ты говоришь, делали это не потому, что кто-то им советовал, или они это понимали, а потому, что это у них где-то заложено внутри. Они не думают, что надо хотеть, они сразу хотят.

— А ты хочешь?

— Я?

Непонятно, почему ласточки летают так низко и орут как ненормальные. Носятся под самыми стенами.

Дождь сегодня уже был. Сначала весь день было очень жарко и душно, а потом на пять минут брызнул дождик. Он не сбил жару, а наоборот, тут же испарился и остался висеть в воздухе. Получилось еще хуже, чем было, и только сейчас, к вечеру, чуть полегчало. От этого всего ласточки, наверно, и взбесились.

Мы сидим лицом к лиману, спиной к старой крепости. Тринадцатый век. Славяне, молдаване, турки, опять славяне. В 1832 году ликвидирована как военный объект. Стала памятником истории.

Софар встал и пошел к стенам еще полазить. Не налазился за сегодня — скалолаз!

— Я хочу хотеть. Как у Шукшина: у него есть рассказ, где баба — у него все рассказы про свою деревню, про простых людей — одна, будем говорить, женщина, случайно встретилась с хорошим мужиком. Точнее — нет, они и так жили в одной деревне. Он ей помогал, что-то дарил, короче — приставал, любил ее. А она его — хотела любить. Она видела, что мужик славный, руки, ноги, не пьет, добрый, любит, и — хотела любить. Она сама в этом признавалась главному герою — еще одному мужику, тоже очень хорошему. Но не могла. И так и не полюбила. А без этого она никак не могла замуж выйти. Так они в рассказе и не поженились. Элифаз, читал Шукшина?

— Двух шукшинов, — Элифаз перевернулся на спину.

— Иногда у меня получалось хотеть. Хотел, хотел, хотел. А потом все срывалось. Почему у других не срывается? Я ведь все делал правильно, как учили. Потом опять хотел — уже чего-то другого. И опять срывалось. А?

— Плохо хотел.

— Нормально хотел.

Мы опять помолчали.

— Билдад.

— А?

— Смотри, на той стороне залива белое здание — это что?

— Оно не белое, они действительно розовое — и днем тоже. Не знаю. Живет кто-нибудь.

— Розовое? Значит там туберкулезный диспансер.

— Почему?

— Во всех розовых зданиях на другом берегу туберкулезные диспансеры.

— Почему?

— Не знаю. Закон природы. Так я запомнил с детства. На даче у нас на противоположном берегу реки стоял такой же дом. Там лаваш еще остался? Если нет — достань черешню. Надо доесть, раз делать больше нечего.

— Кроме как философствовать тут с тобой, — Билдад вытащил кулек с черешней. — Эй! Софар! Горный козел! Иди черешню есть — ничего не останется.

— Ты плохо хотел,  Билдад опять обернулся ко мне,  у тебя не хватало силы хотеть. Ты начинал и бросал на полдороги. Так серьезные дела не получаются никогда. Где там этот козлотур? Ты всегда отвлекался, не мог сосредоточиться. Ты всегда боялся сделать первый шаг, боялся брать ответственность. Ты не любишь признавать ошибки. Ты никогда не борешься. Ты пасуешь при первых же трудностях. Ты не хочешь считаться с желаниями других, ты всегда считаешь правым себя. В глубине души.

Он выкопал откуда-то из песка раковину от мидии и плюхнул ее в воду.

— Иов, я тебя давно знаю. И, наверно, ты и сам все понимаешь. Мне странно, что при всем при этом ты обижаешься, что у тебя ничего не получается. И надеешься, что перемена всего тебя спасет. Бросаешь институт, приезжаешь в Белый Город, говоришь какие-то умные слова. Бога-то нет, никто тебе не протянет в последний момент руку, не отгрузит тебе тысячу верблюдиц. Кстати, о Книге Иова. Как и тот Билдад, я тебе говорю, что ты сам виноват, поверь в это. Ты не обращаешь на все эти мелочи внимания, но они-то тебя и держат. Ты молодец, конечно, не спорю, но пока ты не согласишься и не начнешь следовать общепринятым методам достижения целей, ты так ничего и не достигнешь. Что ты там говорил про Шукшина?

— Общепринятым методам или общепринятых целей? Элик, проснись. Как ты думаешь, отгрузит мне Бог тысячу верблюдиц?

— Бог даст тебе осла, пальмовую ветку, три рыбины и отправит в командировку в Израиль. Будешь там участвовать в международном симпозиуме «Иисус Христос и его роль в нисанской революции» в качестве наглядного пособия. Понятно? Вообще, вы слишком серьезно все это обсуждаете. Так себя до инфаркта можно довести. «Будьте проще, и люди к вам потянутся».

— Ладно, молодец. Спи дальше.

На меня опять полез муравей. Бестолковое племя.

— Ничего не бывает без человеческих желаний — больших и маленьких. Я бы даже сказал, иногда — прихотей. Можно быть умным, образованным, кучу всего уметь, кучу всего знать, видеть, иметь перед собой кучу путей, возможностей одна другой лучше. Но все это ничего не значит. Это как двигатель у машины. Там может быть восемьдесят цилиндров, миллион лошадиных сил, но он так и останется дурацкой железякой, если не будет чего? — горючки. Бензина если не будет. А человеческий бензин — он иррационален. Желания, хотения, мечты, звезды всякие. Любовь, опять же, вера. Оскорбленное самолюбие тоже — отличнейшее горючее. Это все не воспитывается. То есть, наверно, и воспитывается тоже, но как-то по-другому. У меня не было никогда своих личных желаний. Все, что было мельче смысла жизни, мне было всегда довольно безразлично. Почти что.

— Да ну? Этого уж про тебя не скажешь.

— Может быть. Потому что, с одной стороны, чего-то мне все же периодически хотелось. Иногда даже очень. Но эти хотения были такие глобальные — они бы, наверно, потянули и на цель всей жизни. И они так быстро и, главное, неумолимо проходили. Безобразие. А потом — я же действительно знал, как должно быть, и старался хотя бы вид делать, что мне чего-то надо. Пока это не становилось совсем враньем.

— Враньем?

— Да, враньем.

Билдад полез за вторым кульком черешни.

— Софар там, наверно, опять висит в двух метрах от земли на одном пальце. Софар! Прыгай! — не оглядываясь, заорал Билдад, — прыгай, тебе говорят, черешни не будет! Зачем же ты врал? Тебе же все было безразлично.

— Я себе врал. Я же говорю — я хотел хотеть. И врал себе, что действительно хочу. Потому и снаружи было незаметно.

Подошел Софар, прополоскал руки в воде, потом улегся рядом с Билдадом и черешней.

— Софар, Элик говорит, что я — Иисус Христос.

— Ну и что?

— А вдруг он прав? Чуешь, с кем ты разговариваешь?

— Чую. С победителем конкурса «Трепло-92». Черешня классная. Почем брали?

— Нипочем. У тети Жени нарвали.

— А-а.

Сегодня я довольно прилично обгорел — целый день торчал на солнце. Спиной сейчас такое ощущение, будто ее включили в двести двадцать и собираются пожарить на ней яичницу. На плечах кожу можно снимать целыми кусками.

— Книга Иова, говоришь. Там ведь было что? Там был Иов — праведник, который всю жизнь все делал правильно. А потом остался ни с чем, Бог его вдруг всего лишил. И у него тоже были друзья, которые ему говорили, что, мол, Бог велик и знает, что делает. И что просто так ничего не бывает. И что значит, не такой уж он и праведник, раз Господь его наказал.

— Ну и правильно. А он что? — Софар швырнул горсть косточек в воду. Полоска вдоль самого берега вспенилась градом фонтанчиков и тут же успокоилась.

— А вот и неправильно. Он говорил, что он действительно праведник, по крайней мере уж то, в чем его обвиняли — точно неправда. А Бог, если он этого не видит, — значит он вообще ничего не понимает или нарочно гадости делает. Кончилось там все странно. Иов этого Яхве фактически послал куда подальше, а Яхве, дурак, уши развесил, надавал ему опять баранов, детей.

— И тысячу верблюдиц.

— Дались тебе эти верблюдицы. Тысяча там, кстати, была ослиц. И еще было шесть тысяч верблюдов.

— Ты все это на память помнишь?

— Почти. Пойдем, омоем стопы своих ног в Священных Водах Лимана.

— Там не так. Обычно в священных водах омывают копыта своих коней.

— Ничего. Коней больше нет. Теперь будут омывать свои.

— Копыта.

— Да. Пойдем.

Мы с Билдадом поднялись и подошли к кромке. Вода, теплая как в ванне, даже не чувствовалась, только обхватила щиколотку щекочущим колечком.

— Я делал. Я отличаюсь от того Иова только одним.

— Чем?

— Как там — «Аз праведен семь». Это точно, я все делал правильно, как отличник. Но я совершил один большой грех — в самом начале. Конфуций сказал: «Если начинать с неправильного, то мало надежды на правильное завершение». «Мало» — понимаешь? Она есть, надежда, не то, чтоб совсем не было. Но ее мало. Про праведника — это, конечно, треп. Я большой балбес. Если смотреть по-хорошему, абсолютно, то есть, оценивать меня с точки зрения идеально правильных — идеально правильного пути, все, конечно, так, как ты говоришь. Напорол я глупостей немало. И я все это знаю, конечно. У меня было достаточно времени все это понять, посравнивать и даже подумать, что это все значит. Даже, может быть, больше, чем нужно. Но все-таки, смотри, если брать не абсолютно, мы же так реально никогда не оцениваем людей, а относительно — относительно других. Я работал больше многих, и хотел больше многих, и ответственность брал, и боролся, — больше многих. И если, как ты говоришь, результат зависит от усилий, я и иметь должен — больше этих же самых многих. Не чего-то великого, а просто в пропорции к хотению и усилиям.

— А может, ты и имеешь, да по ненасытности своей не хочешь этого замечать, а хочешь чего-то большего?

— Слушай, это идея. Может быть и так. Как-то мне это не приходило в голову. Но все равно, — раз я этого хочу, значит именно это мне и нужно, — никто же не гонится за объективностью. Но у меня этого нет. Почему? Не знаю. Я согласен, — я слаб, безволен, мне смелости не хватает и так далее. Повторяю — я согласен. Но дело не в этом. Это не может быть первой причиной. Это все какой-то обман, — это все так, но причина не в этом. Это объясняет мое сегодняшнее положение, но это все следствия какой-то другой ошибки — более высокого порядка.

— В смысле?

— Мне тот Иов тем и нравится, что ему было наплевать на общепринятые взгляды на это дело, что раз есть наказание, то есть и вина. Тридцать седьмым годом, кстати, попахивает. Он знал то, что он знал, и этого ему хватало. Он ведь и победил в конце концов.

— Мало ли что другие. Кому-то была удача, кому-то нет. Вероятность — половина.

— А я говорю, кстати, не о тех, кому повезло, у кого папа академик, и так далее. Нет — о самых обычных людях, которым ничего с неба не валилось, которые ничего особенного не делали, в меру хлопали ушами, шли на поводу, ни к чему особенно не стремились, и все равно сейчас все имеют и живут счастливо. Счастливо — значит, в ладу с собой. Да и с окружающим миром тоже. Ты, например. Или вон — Софар с женой. Ни на что особенное не закладывались, но что-то получили, среднестатистический вариант, комплексный обед. А мне всегда хотелось по крайней мере точно его заранее знать, этот обед. Может, мне действительно слишком многого хотелось? Да, по-моему, нет.

— Что вы там про меня треплетесь? — Софар, видать, услышал свое имя.

— Ничего. Ты черешню доел?

— Нет.

— Лишаешься права голоса.

— Козлы. Кончайте скорее свою трепотню и пошли домой.

— Вот так. Я очень хотел бы быть обычным человеком. Точнее, не «хотел бы», а «хотел». Чтоб работать, чтоб все было окей, и ничего супер­необычного. Быть здоровым членом цивилизованного общества. Кирпичом в здании мирового уменьшения энтропии. Собственно, в Штаты мне стоило ехать только за этим. Кирпич — это звучит гордо. Это действительно неплохо. Я действительно хотел. Наши девчонки классе в восьмом или седьмом  может, помнишь  сочинили на нас на всех стихотворение.

 Помню. «От него из Амстердама получили телеграмму». Сбылось, кстати.

 Знаю, что сбылось. Про меня там была строчка: «А у Митьки-дурака детей шестеро пока».

 Ха, было. И где же твои дети?

 Детей нет, но чего-то подобного мне всегда хотелось. Стандартная американская семья  дом, работа, отпуск, ну и шестеро детей. Прекрасно.

 И почему же ты расхотел?

 Не знаю. Потому что всего этого я хотел номером вторым. То есть, не как то, чего хочется, а как то, что может получиться, и поэтому его стоит хотеть. Жизнь всегда казалась мне слишком серьезной штукой, чтоб давать волю своим желаниям и пренебрегать советами старших.

 Разве нет?

 Конечно, нет. Теперь-то я понял, что жизнь  это сплошной бардак. Каждый делает, что ему вздумается.

 Ладно, согласен. А номером первым?

 А номером первым я всегда хотел чего-нибудь такого!

 Ну, родной, все хотят чего-нибудь такого.

 И я хотел. Но мне всегда казалось, что для верности я буду заниматься номером вторым, и у меня хватит времени на номер первый. Да и сомневался иногда, что он вообще есть — этот номер первый. На самом деле. Думал, хвачусь, — а там нет ничего, иллюзии одни. Номер второй-то мне прямо в руки совали.

— И теперь ты решил, наконец, взяться за номер первый?

— Ага.

— Силён. Ну и как?

— Как? Нормально. Ты же читаешь сейчас все это, значит что-то получается.

— Что «это»?

— Ну это — «Мы сидим на пляже — я, Билдад» и так далее.

— А-а. Так ты сам все это написал?

— Сам.

 А если б не взялся, то не написал бы?

 Думаю, не написал бы.

Мы постояли еще немного.

 Дальше будешь писать?  спросил Билдад.

 Посмотрим.

Вечер подходил к концу. Солнце почти село, пошел бриз. Пацаны разбежались, рыбаки кое-где еще сидели. Пора было расходиться по домам.


1992