Дело было на станции Тайга. Я, изрядно поддатый, шатался по перрону, ожидая прибытия своего поезда
| Вид материала | Документы |
- Дважды мне посчастливилось видеть Нильса Бора собственными глазами. Дело было в Москве, 7274.62kb.
- Программы для школьных групп ПрограммЫ по приему школьных групп в москве 1 день, 91.71kb.
- Ядержу в руках пожелтевшую и изрядно потрёпанную почтовую карточку, 26kb.
- Начинают цикл публичных лекций для студентов, профессорско-преподавательского состава, 18.81kb.
- * Законный представитель, 30.63kb.
- Задачи банка олимпиады по физике тема 1: Кинематика, 751.18kb.
- Это была, как казалось, самая обычная осенняя ночь. Точнее, еще вечер. Солнце село, 473.6kb.
- Мальчики и девочки, 161.1kb.
- Замяткина Валентина Иннокентьевна, тел.: (301-45) 95-3-40; ответственное лицо за подготовку, 82.34kb.
- Зинька была молодая синичка, и своего гнезда у нее не было, 692.11kb.
Он живет сейчас в «Греческом поселке», и я все собираюсь заехать к нему на чашку индийского чая и выкурить вместе с моим бывшим начальником по две-три крепких кубинских сигары.
РАЗДОЛЬЕ ДЛЯ САДИСТОВ
Помню, Антонина Федоровна, учительница истории, с увлечением рассказывала нам на уроке:
- Когда внедряли новую, коммунистическую законность, то было решено: следователи ЧК не только ведут следствие и выносят приговор, - они сами и приводят его в исполнение! Это для того, чтобы следователь был особенно внимателен, чтобы он по ошибке не отправил кого-нибудь на тот свет. Ведь если тяжелейшую работу по ликвидации врагов революции выполняешь сам, - возможность ошибки уменьшается! – с пафосом говорила наша учительница. А я думал уже тогда, что ведь такая практика была раем для садистов.
Потом я и прочитал, что в застенках ЧК садистов было пруд пруди. И самыми страшными из них были женщины.
ВИТЬКА БУБНОВ,
КОТОРЫЙ РАСТОПТАЛ
ЧЕХОСЛОВАКИЮ
Мой одноклассник Витька Бубнов (по кличке Бубик) был хулиганистым и вредным пацаном.
Из школы его выгнали. (Не помню – то ли его выперли из школы, то ли он сам бросил ее, но в нашем 9 «а» его уже не было).
Бубик устроился на работу в локомотивное депо и вскоре из скверного ученика превратился в неплохого слесаря. А когда стукнуло ему восемнадцать, пришла ему повестка из военкомата.
Служил Бубик в войсках, которые осенью 1968 года давали кровавый урок Чехословакии, задумавшей было строить «социализм с человеческим лицом».
Когда Бубик демобилизовался, я, юный журналист, сразу же прибежал к нему:
- Расскажи, Витя, как оно все было? – попросил я его. – А я интервью с тобой опубликую в нашей газете.
- Все было очень обыкновенно. Вошли мы в Прагу, а там … Из окон высовываются люди, кричат:
- Оккупанты! Фашисты!
- А вы?
- Мы, конечно, по тем, кто нас оккупантами обзывал – автоматными очередями! И, знаешь, Володя, что интересно: выпустишь очередь в такого крикуна, и он почему-то падает не в глубину квартиры, а, как правило, вываливается из окна и падает вниз – прямо на асфальт.
- Многих ты подстрелил?
- Многих! А как же иначе? Нам командир полка четко сказал: приди мы в Прагу сутками позже, уже ничего нельзя было бы поправить. Чехословакию бы заняли войска ФРГ.
Интервью с Виктором Бубновым, конечно, не могло в то время появиться на страницах моей газеты. Но вот листал старую записную книжку – и наткнулся на наш тогдашний разговор.
Недавно по радио передали, что слесарь локомотивного депо Виктор Бубнов – победитель беловского чемпионата рыбаков. Почему – не охотников? – подумал я.
«И ЗА ЧТО ОНИ НАС НЕНАВИДЯТ?!»
Я возвращался из Москвы. Со мной в купе ехали двое мужчин – пожилой и молодой. Ехали они молча. У них были чрезвычайно мрачные лица.
И все-таки, когда поезд уже приближался к Уралу, мы разговорились.
Оказывается, это отец и сын. Отец везет сына с Украины.
- Мы – из Челябинска, - рассказывал отец. – Работали там оба на машиностроительном заводе, хорошо получали. А потом мой сынок женился на хохлушке. Я не возражал: если сыну хорошо, то хорошо и мне с матерью. Жили молодые с нами. Про супругу сына ничего худого я сказать не мог: работящая, тихая, уважительная.
Но вот однажды сынок загорелся идеей – переехать на юг, на родину жены, на Украину. Противилось этому мое сердце, но – разве удержишь молодых силой? Уехали. А там, в Хохляндии, показали они моему сыну Кузькину мать. За человека его не считали – ее отец, братья и сестра, да и она сама тут же стала на их сторону. Издевались над ним всячески, давали непосильную работу, били.
Он дал мне телеграмму: «Батя, срочно приезжай!» И – сбежал из жениного дома. Жил некоторое время прямо в поле, ночевал в стогах. Я, как получил телеграмму, сразу, конечно, сел на поезд. Вот, везу свое чадо обратно.
Во время этого рассказа молодой человек не проронил ни слова. Лишь согласно кивал головой. Я спросил у него:
- И все-таки, почему вас так возненавидела родня жены? Из-за каких-то личных качеств или просто за то, что вы – русский?
- Конечно, за то, что русский! – немедленно отозвался он. – Уж и не знаю, за что они нас, русских, ненавидят? А немцев любят. Мой тесть однажды сказал, что в его жизни были только два счастливых года – это время, когда в его доме жил немецкий штурмбанфюрер. Такой, по его словам, приятный мужчина …
Я, наверное, узнал бы немало интересного об украинском тесте молодого человека и его немецком постояльце, но в это время послышался звучный голос проводницы:
- Граждане, подъезжаем к Челябинску.
А через много лет, читая статью Александра Солженицына «Как нам обустроить Россию», я вспомнил эту пару русских – сына и отца, - бесславно возвращающихся с Украины. В статье Солженицына утверждалось, что, даже если Советский Союз распадется, русские должны жить в одном государстве с украинцами. Ведь они с ними составляют единую нацию, одно целое.
«Увы, и еще раз, увы», - подумал я. – «Ничего не выйдет. Ибо никакого целого тут нет».
И Беловежская Пуща вскоре подтвердила это.
РЕДКИЕ УДАЧИ ПУШКИНА …
ПОЭТ ВЕЯРШИН
Свои стихи я увидел напечатанными в газете, когда мне только что исполнилось пятнадцать лет. Посылал я их в газету по почте, подписав стихи псевдонимом «Веяршин» (вывернув свою фамилию). И вскоре поэт Владимир Веяршин стал частым гостем на страницах «Знамени коммунизма».
Однажды в нашу квартиру постучали. Я открыл дверь: на лестничной площадке стояли несколько пареньков и девушек примерно моего возраста.
- Здесь живет известный поэт Владимир Веяршин? – спросил один из них. – Нам дали его адрес в редакции городской газеты.
- Здесь, – кивнул я головой.
- А вы ему кем будете – сын?
- Да. А в чем дело?
- Мы из восьмой школы. Хотим пригласить Владимира Веяршина на литературный вечер, - чтобы он почитал нам свои стихи и рассказал о своей молодости. Передайте ему, пожалуйста, наше приглашение.
- Непременно передам! – пообещал я и распрощался с ребятами.
Случаи, подобные этому, происходили со мной еще несколько раз. И все же я умудрился сохранить свое инкогнито до окончания средней школы. На поэтические вечера, куда приглашали «известного поэта» Веяршина, я не ходил. А гонорар из «Знамени коммунизма» я получал на почте по доверенности, которую мне состряпал один мой уголовный дружок.
И лишь потом, когда я сам стал работать в газете, я познакомился с другими поэтами нашего славного города Белова – Николаем Пискаевым, Александром Торгаевым, Юрием Тарасовым …
САМЫЙ МОЛОДОЙ В СТРАНЕ
В девятнадцать лет я стал собственным корреспондентом газеты
«Комсомолец Кузбасса» по городам Киселевск, Прокопьевск и Новокузнецк. Я был, наверно, самым молодым в стране журналистом, работающим в областной печати.
Население Киселевска составляло сто пятьдесят тысяч человек, в Прокопьевске проживало двести семьдесят пять тысяч, в Новокузнецке – восемьсот … Более миллиона человек проживало в «моем» регионе. Были тут десятки шахт, разрезов, заводов, фабрик … Жили тут знаменитые на весь мир рабочие, интеллигенты, спортсмены. Жизнь тут бурлила ключом. И эту жизнь я должен был увековечить в своих корреспонденциях.
Несмотря на свою молодость, в журналистике я был не новичок. За моими плечами было уже три года газетного стажа. Я успел уже поработать в двух газетах – в беловском «Ленинском знамени» и в белоярской «Заре Севера». Несколько раз я уже публиковался и в центральной печати.
Итак, я приступил к работе в «Комсомольце Кузбасса». Через несколько месяцев во мне выработалась некая аберрация зрения. Мне почему-то начало казаться, что во всем этом огромном регионе я – главный.
Ведь моя точка зрения была не местной, а областной, я как бы возвышался над здешней жизнью и со своей высоты «судил» ее.
И я невольно начал немного важничать. Чему, кстати, способствовало и отношение ко мне местных журналистов (Валеры Зубарева, Васи Феданова, Александра Алферова, Люды Рунг и других). Они смотрели мне в рот, поддакивали мне, слушали внимательно, ожидая от меня пророчеств и откровений.
Но ведь и в самом деле я был в этом огромном регионе не последним человеком. Говоря объективно, я приблизился к высшим эшелонам власти, к тому же обкому партии, например.
Недаром когда Волынов совершил свой космический полет, то меня срочно подбросили на машине первого секретаря Киселевского горкома КПСС Михаила Найдова в Прокопьевск, и мы вместе с Найдовым встречали в Прокопьевском Доме культуры отважного космонавта.
Дом культуры был оцеплен милицией и кегебешниками, но меня пропустили туда без всяких яких. По моему красному удостоверению, где было сказано, что я корреспондент областной молодежной газеты.
ГОРОД ПОЭТОВ – КИСЕЛЕВСК
Ко мне в Киселевск приехал однажды Вова Легенза – приятель, получивший образование и воспитание в Новосибирском Академгородке.
Мы с ним пошли на ближайший базарчик, где в одной из забегаловок стали пить разливуху среди очень подозрительной публики.
Вова все нахваливал мне свой Академгородок:
- В нашем городе каждый пятый пишет стихи. Это социологи выяснили. А поэт Роберт Рождественский этот факт уже запечатлел в
своих стихах!
Мне стало обидно за свой грязный Киселевск, и в порыве какого-то смутного вдохновения сказал:
- А у нас в Киселевске все пишут стихи!
- Да ну тебя … Шутишь?
- Не веришь?! – воскликнул я и подошел к весьма грязному, задрипанному деду, который пил разливуху за соседним столиком:
- Вот вы, дедушка, пишете стихи? – спросил я.
И неожиданно дед ответил:
- А как же? Пишу!
Более того, он вытащил из внутреннего кармана своего пиджака засаленную тетрадку, исписанную стихами – его стихами – и прочитал нам несколько строк.
До сих пор помню строчку: «О, моя взнузданная юность!»
Вова Легенза был в отпаде …
Хотя, если быть честным, этот мой «фокус» возник не на голом месте. Я работал тогда ответственным секретарем в беловско-киселевской городской газете «В бой за уголь», и ко мне целым потоком день-деньской шли жители города – в основном, со своими стихами. Вот у меня и образовалась подсознательная уверенность, что все в нашем городе – поэты.
«Я – МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК…»
Когда я учился в средней школе, в девятом классе, я написал такое стихотворение:
Я маленький человек,
И судьба моя будет маленькая.
В невысокой пасусь я траве,
И вся жизнь моя
Будет небольшим, но зловещим маревом.
Для будущего дворца
Глубоких траншей понарыли многие.
Как ни силюсь я, вырою сам
Неглубокую ямку.
Но в ней – и откину ноги я …
Оказалось ли это стихотворение вещим?
Сейчас, когда мне уже полста лет, я могу самому себе честно ответить на этот вопрос.
«Маленькой» или «большой» оказалась моя судьба?
Я не мог предполагать тогда, что издам пять поэтических сборников, что мои стихи будут опубликованы во всех, пожалуй, журналах нашей страны – в «Сибирских огнях», «Нашем современнике», «Юности», «Крокодиле», во многих других …
Но тогда, в ранней юности, я не думал, что когда-нибудь мне придется издавать свои книги за собственный счет. Я был уверен, что стану жить на гонорары от своих книг. И чем больше мне будет лет, тем гонорары мои будут больше.
В общем, жизнь и подняла меня выше, чем я думал, и огорчила больше, чем я когда-то предполагал.
СПЕЦИАЛЬНОСТЬ – КОЧЕГАР
Мало кто из моих знакомых знает, что я работал кочегаром в жилищно-коммунальном управлении Рудничного района нашего города. И проработал там несколько отопительных сезонов.
Я, в частности, отапливал вечернюю школу и больницу. О том, как я это делал, говорит тот факт, что учащиеся сидели на занятиях в зимних пальто, а у больных зуб на зуб не попадал – так было холодно.
Ко мне в кочегарку непрерывно звонили, ругались, но я быстро привык не обращать никакого внимания на всяческие угрозы.
Почему в зданиях, отапливаемых мною, было так холодно?
Во-первых, сами отопительные мощности были слабоваты. Во-вторых, не мог же я по двенадцать часов беспрерывно плясать перед печами. Работал я спокойно, не торопясь, обдумывая поэму под условным названием «Уголь», которую, к сожалению, так и не написал.
Я и учился два месяца на курсах повышения своей кочегарской квалификации. И храню с тех пор красивое удостоверение, где говорится, что у меня – квалификация кочегара пятого разряда.
А что? Специальность не хуже многих других».
«И ЗДЕСЬ ЗЕМЛЯ ОДАРЕНА ВЕСНОЙ…»
К нам в редакцию газеты «В бой за уголь», где я работал ответственным секретарем, пришли самотеком такие стихи:
И здесь земля одарена весной,
Роняют крыши песню звонких капель.
И только лес, здороваясь со мной,
Подносит грусть в своей мохнатой лапе.
Зачем мне грусть? Затем, чтобы, любя,
В залитый солнцем день сибирский вешний,
Я б не забыл далекую, тебя
И лес другой, и март другой, - не здешний.
Стихи были прекрасны. И сейчас, через тридцать лет, я не мог вспомнить их без сладкого замирания души.
Под стихами стояло имя автора – Александр Лялин.
- Лялин. … Уж не директор ли это нашей новой обувной фабрики?- высказал предположение Валера Зубарев.
Так оно и оказалось. Александр Михайлович Лялин был директором только что построенной громадной обувной фабрики. Лялин недавно приехал в Сибирь из средней полосы России. «Вот откуда в его стихах – март «другой, нездешний», - подумал я.
Вскоре мы с ним познакомились. У Лялина был довольно невзрачный, ничем не примечательный вид.
И все-таки это был не совсем обычный человек. Вскоре я убедился, что все его существо было поглощено поэзией.
… Как-то мы с Валерой не допили, и нам пришла мысль занять денег у Лялина. Мы потащились через весь город – в жаркий летний день – на его фабрику.
С некоторой робостью остановились возле нее – поэмой из стекла и бетона. Затем вошли внутрь.
У директора фабрики было совещание. В огромном кабинете Лялина за длинным столом сидели люди – по всей видимости, начальники цехов.
При виде меня с Валерой Лялин тут же распустил подчиненных. И с огромным увлечением заговорил с нами на поэтические темы.
Нам стоило немалого труда остановить его. Признались, что не о поэзии говорить мы сюда пришли, а – взять взаймы.
Денег он нам, конечно, занял. Довольные, мы тут же зашли в ближайший гастроном, накупили там водки, пристроились в тени.
И тут Валера Зубарев высказал любопытную мысль:
- А не подумал ли ты, Володя, почему обувь выпускается нашей фабрикой такая уродливая?
- Почему?
- Да потому что директор обувной фабрики – отличный поэт. Не до обуви ему.
- Может быть …
… Где сейчас Александр Лялин? Не знаю. Знаю одно: пробыл год или два директором Киселевской обувной фабрики, а потом его выгнали «за моральное разложение»: спутался с какой-то юной работницей.
Его разобрали на бюро горкома партии и выгнали из рядов КПСС. И он уехал обратно в Россию со своей новой пассией.
И все-таки Валера Зубарев был не совсем прав.
Директором Киселевской обувной фабрики сейчас не поэт, но обувь там производится еще более уродливая, чем раньше.
«Зачем мне грусть? Затем, чтобы, любя,
В залитый солнцем день сибирский вешний
Я не забыл далекую, тебя
И март другой, и лес другой – нездешний …
Время от времени в моей памяти всплывают эти строки и странно волнуют меня. И, пока я буду жить, я буду их помнить.
«ГЛЯДЕЛ АВТОБУС НА МЕНЯ …»
У него было страшное, все в розовых шрамах лицо. Во время службы в армии он горел в атомной подводной лодке – и получил за это медаль. Звали Женей.
Ко времени нашего знакомства он работал горным мастером на одной из шахт Киселевска, а жил в Доме молодого специалиста, куда поселили и меня, собственного корреспондента «Комсомольца Кузбасса».
К моему удивлению, он, двадцатидвухлетний, оказался совершенно сложившимся поэтом. Свои изящные стихи он слагал с необычной легкостью и быстротой:
Глядел автобус на меня,
И на меня глядел кондуктор.
Но я автобус променял
На неразгаданное утро.
И по весне без остановок
Я пробирался не спеша.
И захмелевшая душа
Срывала зимние покровы …
- написал Женя прямо на моих глазах, за нашим скудным ужином – пирожки и разливное яблочное вино. И я тут же опубликовал эти стихи в городской газете «В бой за уголь». «Пиши еще!» - говорил я ему. И Женя писал:
Еще сугроб серел печально
Под знаком верного конца, -
Как вдруг весна звенит ключами
У незнакомого крыльца.
Шагами многими изношен
Ступенек легкий бег.
Наверно, здесь живет хороший,
Гостеприимный человек.
Тоже неплохо. Хотя «ступенек легкий бег» вряд ли может быть «изношен» многими шагами. Впрочем, это спорно.
Я тогда бредил Высоцким, но Женя относился к нему очень прохладно.
- Это очень легко – писать так, как он! – говорил Женя.
- А ты попробуй – напиши! Воскликнул я, в полной уверенности, что у Жени ничего не выйдет.
- Пожалуйста!
Женя взял ручку, листок бумаги, задумался … И через полчаса на листке уже красовалось стихотворение:
По фасадам плакаты накатаны, -
Словно красные рты поразинуты.
И словами с балконов оказывают,
И равняют меня с паразитами.
Я их утром вешал, с похмелья дрожа,
Полбанки канючил неистово …
А потом поскользнулся и тихо лежал, -
Небо было чистое-чистое.
А в больнице – пустыня палат,
Тишина, санитары с носилками …
Я б хотел увидать тот плакат
И узнать, что там было написано …
- и далее, в таком же роде – довольно длинное стихотворение. И надо признать, стихи эти были весьма остроумными и явно «в духе Высоцкого». Мне только оставалось пожать Жене руку.
Я был восхищен его талантом. Он должен издать книгу стихов! Причем не одну! И стать членом Союза писателей СССР! Женя мои речи слушал не без удовольствия, говорил: «Хорошо, если оно все выйдет именно так».
… Однажды он взял взаймы у меня довольно крупную сумму. Сказал, что вернет через неделю. Я с удовольствием дал ему в долг двести рублей.
Прошла неделя, вторая. Что-то не видать было Жени. Я зашел на шахту, где он работал горным мастером – там сказали, что он рассчитался и уехал к себе на родину, на Дальний Восток.
Я долго ждал, что Женя вернет долг, но он не удосужился сделать этого.
Денежки мои пропали. До сих пор не могу понять: зачем Жене было надувать меня?! Я ведь мог одолжить ему и на более длительный срок.
С той самой поры – с осени тысяча девятьсот семидесятого года – я ни об этом Жене, ни о его стихах ни от кого не слышал …
АЛЕКСАНДР АЛФЕРОВ
Это был грузный, всегда потный лысоватый человек в очках – Александр Александрович Алферов. Мне он казался пожилым, даже старым. Хотя в то время – 1979 году – Алферову было всего сорок два года.
Иногда, при знакомстве с кем-либо, Алферов читал четверостишье собственного сочинения:
Умер Блок, иже ему еси …
Утолил в поэзии свой норов!
Нету Больше Блока на Руси,
Но живет и трудится Алферов!
А еще иногда Александр Александрович в самые неожиданные моменты вдруг начинал громоподобно смеяться – прямо-таки гоготал.
Причем смеялся над тем, что смешным ну никак не назовешь.
Алферов предложил мне стать его замом, и я, двадцатилетний журналист, согласился.
Александр Александрович писал неплохие стихи. Вот, например, его стихотворение «Отец»:
Где-то в вековечной мерзлоте
Вырытую с помощью тротила
В угольной далекой Воркуте
Мой отец нашел свою могилу.
Мне тогда и не было семи …
В год, когда «Челюскин» терли льдины.
Мой отец отрекся от семьи,
А потом и общество покинул.
Зависть к Сеньке можно ль отрицать,
Что за партой прямо в сердце лезла? –
Сенькиного смелого отца
Кулаки убили из обреза!
Слова трогают и сейчас. А в то время, когда на подобные темы писали очень редко, попросту боялись, воздействие этого стихотворения было во много раз сильнее.
По вечерам в помещении редакции киселевской газеты «В бой за уголь» мы разбирали творчество наших кружковцев, а потом всей толпой отправлялись куда-нибудь пить. Надо сказать, что в этих пьянках принимал самое непосредственное участие и Алферов. Не отставал, так сказать, от молодежи.
В наших гулянках участвовали, разумеется, и наши подруги. Особенно женолюбивым был Валера Зубарев. И однажды, наблюдая более часа, как Валеру обнимают сразу две девицы, Алферов громко зарыдал и выбежал из дома. Рыдал Алферов долго, а когда мы все завалились спать, он пытался ночью наложить на себя руки.
Так в чем же дело? И я узнал, что, оказывается, еще подростком во время войны Алферов был угнан в Германию. И там его стерилизовали.