Проблема автора в прозе л. Добычина

Вид материала

Диссертация

Содержание Официальные оппоненты Ведущая организация Общая характеристика Научно-теоретическая значимость Основные положения, выносимые на защиту Основное содержание диссертации Главе первой Я и другой Главе второй

Подобный материал:

• Цикл стихотворений в прозе как автопсихологическая форма, 289.61kb.
• Проблема автора в рассказах М. Зощенко Покатилова, 25.98kb.
• Нравственно-философские искания автора и героев в прозе леонида бородина, 329.35kb.
• И. С. Тургенев автор цикла стихотворений в прозе. Он начал своё творчество со стихотворений, 11.95kb.
• Темы рефератов по современной русской литературе военная тема в современной русской, 20.33kb.
• Скрипченко Олена Валентинівна Донецький національний університет Динамика взаимоотношений, 328.18kb.
• Конспект урока в 7 классе по теме: «И. С. Тургенев «Стихотворения в прозе», 68.3kb.
• Доклад Тема: "Стихотворения в прозе" Тургенева, 206.38kb.
• Проблема чести и долга в романе, 24.26kb.
• «Физические модели и реальность. Проблема согласования термодинамики и меха­ники», 1712.23kb.

На правах рукописи


Королев Сергей Иванович


ПРОБЛЕМА АВТОРА В ПРОЗЕ Л. ДОБЫЧИНА


Специальность 10.01.01 — русская литература


АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени

кандидата филологических наук


Тверь 2008

Диссертация выполнена на кафедре истории русской литературы ГОУ ВПО «Тверской государственный университет»

Научный руководитель:	доктор филологических наук, профессор Строганов Михаил Викторович
Официальные оппоненты:	доктор филологических наук, профессор Каргашин Игорь Алексеевич
	кандидат филологических наук, доцент Белоусов Александр Федорович
Ведущая организация:	Воронежский государственный педагогический институт

Защита состоится «___» _____________ 2008 г. в 13 час. 00 мин. на заседании диссертационного совета Д 212. 263. 06 в Тверском государственном университете по адресу: 170002, г. Тверь, пр. Чайковского, д. 70, ауд. 48.


С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Тверского государственного университета по адресу: г. Тверь, ул. Володарского, д. 44 а.


Автореферат разослан «___» ________ 2008 года


Ученый секретарь диссертационного совета

доктор филологических наук, профессор С.Ю. Николаева

Общая характеристика


Проблема автора является одной из наиболее актуальных проблем современного литературоведения, а для писателя Л. Добычина она оказалась в определенном смысле судьбоносной: его произведения были как бы непрочитанными, непонятыми и потому отвергнутыми современной ему критикой, которая обвиняла его в формализме, в «формалистском пустословии», «безразличии», «равнодушии», «объективизме», «фотографичности», «натурализме» и т. д.

Логика восприятия отдельных произведений и творчества Л. Добычина в целом — как враждебной ему критикой, так и почитателями его таланта — прослеживается достаточно ясно: «объективизм» — «формализм» или «тупик узкого эстетизма» (К. Федин) — «формалистское пустословие» (Е. Поволоцкая). А затем появились и политические обвинения — в «реакционности», в «черносотенстве», в «идейной чуждости» и «антисоветизме»¹. Однако очевидно, что не Л. Добычин боролся с советской властью, а власть боролась с ним.

Необходимо отметить, что и в современном литературоведении нередко можно встретить высказывания об объективизме стиля Добычина, о «психологической закрытости Добычина-прозаика и эпистолографа, выразившейся в отсутствии в прозе образа автора и создании духовно “полого” героя, лишенного той психологической глубины, которую скрывает внутри себя сам автор» (М. Золотоносов). Часто, говоря об авторе в творчестве Л. Добычина, ставят в один ряд такие понятия и категории, как повествователь, автор и писатель. Ср., например: «Точка зрения его (Л. Добычина. — С. К.) повествователя — это точка зрения жителя захолустья, его коренного обитателя. Писатель “не знает”, “не чувствует” ничего сверх того, что доступно “маленькому человеку” (А. Агеев). Порой к тексту подходят с точки зрения наивного биографизма: «Итак — город Эн. Динабург — Двинск — ныне Даугавпилс. Повествует автор о своем детстве и гимназических годах, проведенных в этом городе» (А. Н. Жилко). Или: «Добычин написал автобиографическое произведение («Город Эн». — С. К.), в котором довел до определенной чистоты (с точки зрения поэтики) идею “нейтрального письма”» (В. В. Ерофеев).

Впрочем, Виктор Ерофеев, автор последней цитаты, на наш взгляд, точно уловил основной — «мерцающий» — принцип повествования в прозе Л. Добычина: «То автор делает шаг в сторону своего героя, и тот вдруг оживает в роли его автобиографического двойника, то отступает, не предупредив, порой превращается в механическую фигурку. Эти стилистические колебания отражают некую подспудную динамику самой жизни. При этом важно отметить, что ирония не находит своего разрешения. Возникает ощущение достаточно ироничной прозы, позволяющей понять отношение автора к описываемому миру, и достаточно нейтрального повествования, позволяющего этому миру самораскрыться. Если взять внетекстовую позицию Добычина, то видно, что автор и судит, и не судит эту жизнь: его метапозиция двойственна, поскольку он видит в этой жизни и некую норму, и ее отсутствие»². Добавим, что этот принцип «мерцающего» повествования проявляется не только в романе «Город Эн», но и в рассказах и даже в письмах Л. Добычина.

Очевидно, что в текстах с подобного рода субъектной организацией особенно остро встает вопрос об авторском отношении к изображаемому, об авторской позиции. Однако исследований проблемы автора в прозе Л. Добычина крайне мало. Только в последние годы стали появляться работы, посвященные различным аспектам нарратологической проблематики³. Заслуга создателей этих исследований в том, что они дают скрупулезный анализ повествовательной структуры добычинских текстов, однако системный характер такой анализ приобретает лишь в кандидатской диссертации З. А. Поповой. Тем не менее, нельзя не отметить, что автор диссертации, используя теоретический и методологический аппарат зарубежной нарратологии, чересчур формализует и «высушивает» добычинскую прозу: «…проза ЛД (Л. Добычина. — С. К.) представляет собой не осмысление реальности, но осмысление литературных моделей этой реальности. В частности, в творчестве ЛД осуществляется рефлексия по поводу способов письма и собственно по поводу возможностей создания литературного произведения на основе классических повествовательных схем»⁴. Следуя этой логике, З. А. Попова как цель своей диссертации обозначает «не выявление особенностей персонажного/нарраторского сознания», но установление того, «какие принципы определяют функционирование и взаимодействие повествовательных инстанций». Автор диссертации ведет отчаянную борьбу с любыми «психологическими категориями, то есть категориями не нарратологической природы»⁵. Однако, убирая «психологическую составляющую» анализа, на наш взгляд, исследователь нарушает его целостность, так как, чтобы правильно и полно проанализировать и описать субъектно-речевую организацию текста, необходимо учитывать и психологическую точку зрения персонажей или повествователя, особенности психологии субъектов речи, а особенно — субъектов сознания. Кроме того, по верному замечанию другого исследователя добычинской прозы, «нарратология как область теоретической рефлексии, развивавшаяся в рамках французского структурализма и продолженная учеными, работающими на пересечении лингвистики и литературоведения, ориентирована прежде всего на осмысление достижений западных модернистов». Поэтому «специфика добычинской повествовательной поэтики <…> оказывается как бы вне компетенции традиционной нарратологии»⁶.

В свете рассматриваемой проблемы заслуживают особого внимания работы И. А. Каргашина, в которых последовательно развивается мысль о том, что повествование у Л. Добычина обычно бывает не безличным авторским словом, но выражает точку зрения конкретного человека — одного из персонажей рассказа. По словам исследователя, «в целом повествовательная система оказывается у Добычина неоднородной (совмещающей разнообразные типы повествования), причем не “безличное повествование” является ее стилевой основой»⁷. Анализ субъектной организации рассказов Л. Добычина обнаруживает, что повествователь в них то выполняет функцию наблюдателя, то выступает в роли субъекта дейксиса, то обнаруживает себя благодаря наличию в тексте элементов субъективной модальности. Особо рассматривается повествователь как субъект речи. Повествовательная речь «не удерживается» на уровне «нейтрального письма» и нередко включает в себя слово героя (экспрессивное, просторечное или — реже — диалектное). Кроме того, в некоторых случаях сознание героя «проникает» в повествовательный текст (иначе: сам повествователь проникает в сознание героев, т.е. возникают случаи «психологической интроспекции») в виде сравнений, ассоциаций, «апелляции к своим». «Действительность, изображенная в прозе Л. Добычина, как правило, подана автором как уже известная, как мир хорошо знакомый, то есть как “мир своих”»; «подобный прием... рассчитан на запечатление событий как бы с точки зрения одного из героев — своего человека в изображаемом мире». Исходя из этого делается вывод, что общий принцип добычинского письма — стремление воссоздать «картину мира» изнутри изображаемого. И более того, объектом исследования самого Л. Добычина является «индивидуальное человеческое сознание», которое в его рассказах предстает как «неразвитое сознание современного — “нового” человека»⁸. На наш взгляд, эти и другие формы размытого повествования, смешения голосов следует рассматривать как «гибридные конструкции» (М. М. Бахтин) и разного рода «психологические интроспекции» (Ю. В. Манн).

Таким образом, снятие с текстов Л. Добычина «проклятия объективизма» и открытие их сложной субъектной организации создает возможность адекватного понимания творчества писателя.

Исходя из всего вышесказанного, целью нашей работы является исследование различных видов и форм «авторской активности» в произведениях Л. Добычина, а главной задачей, которую необходимо выполнить для достижения поставленной цели, — анализ субъектно-речевой организации текстов писателя. Кроме того, для выполнения этой задачи необходимо:

— определить и описать теоретический аппарат, необходимый для анализа прозы Л. Добычина;

— проанализировать субъектную организацию текстов Л. Добычина в специфике выражения точек зрении (пространственных, временных, фразеологических, психологических); исследовать ономастику и заглавия произведений Л. Добычина с позиций субъектно-речевой организации;

— проанализировать формально-субъектную организацию текстов (особенности «говорящего субъекта» у Л. Добычина);

— рассмотреть субъектно-объектные и субъектно-субъектные отношения (я и другой в прозе Добычина; автор — герой — читатель);

— определить место добычинской прозы в русской литературе 1920—1930-х гг.;

— выявить специфику построения «словоцентричного» текста Л. Добычина и описать основные принципы создания художественного мира, центром которого является слово, «словечко», фраза;

— дать определение примитивизма в художественной литературе, описать конститутивные признаки этого явления и рассмотреть, как Л. Добычин осваивает эстетику примитивизма в своем творчестве;

— на фоне традиционных повестей о детстве («Детство» Соколова-Микитова) определить специфику «детского текста» Л. Добычина («Город Эн») с точки зрения его субъектно-речевой организации;

— провести сопоставительный анализ повествовательных структур Л. Добычина и Б. Зайцева, традиционно определяющихся такими полярными категориями как «нейтральное повествование» и «лирическая проза», соответственно; выявить реальную сложность организации повествования писателей, не сводимого лишь к указанным категориям.

Интерес к прозе Л. Добычина не ослабевает — причем не только у российского читателя. Проза писателя переводилась на немецкий, голландский, сербский, итальянский, английский, польский, румынский, латышский языки. Появляется множество публикаций, посвященных биографии и творчеству писателя. Всё это говорит о том, что требуется определенный системный подход к изучению наследия Л. Добычина и подчеркивает актуальность данного исследования.

Материалом для анализа является всё литературное наследие писателя, которым мы располагаем на данный момент.

В настоящем исследовании впервые применяется системно-субъектный метод ко всему корпусу прозы Л. Добычина (роман, повесть, рассказы и письма), чем определяется научная новизна диссертации.

Теоретической основой нашей работы являются труды М. М. Бахтина, заложившие фундамент современного литературоведения, изучающего проблему автора в художественном произведении. В частности — вслед за Бахтиным — мы под «автором» понимаем носителя целостной концепции художественного произведения, как бы саму эту концепцию, «последнюю смысловую инстанцию» (М. М. Бахтин). При таком понимании автора становится очевидным, что всякое «частное» слово в художественном тексте заведомо меньше целостной концепции, которая как бы и складывается, вырастает из этих «частных слов», из их слияния, столкновения. Как показал Бахтин, в художественном тексте нет и не может быть «ничьих» слов, всякое слово — чье-то.

Основываясь на этих положениях Бахтина, Б. О. Корман разработал системно-субъектный метод анализа художественного произведения, который мы взяли за методологическую базу нашего исследования. Системно-субъектный анализ определяет принадлежность всякого отрывка текста тому или иному субъекту речи или субъекту сознания. Причем оказывается, что традиционное деление текста на две части (повествовательная речь — с одной стороны, и прямая речь персонажей — с другой), как правило, оказывается весьма неточным и не дающим истинного представления о субъектно-речевой организации художественного текста. Повествовательный текст часто включает в себя слово или сознание персонажей, и таким образом создается впечатление, что повествование ведется сразу несколькими субъектами или, по крайней мере, с учетом и отражением различных точек зрения. Повествование перестает быть монологом. Диалогичность становится необходимым условием постижения и изображения действительности.

В разработке научной базы использованы труды М. М. Бахтина, Ю. М. Лотмана, Б. А. Успенского, Н. А. Кожевниковой.

Научно-теоретическая значимость работы заключается в расширении терминологического и методологического аппарата Б. О. Кормана за счет включения некоторых недостающих звеньев из работ Б. А. Успенского, Ю. В. Манна и Е. В. Падучевой. Кроме того, мы исследуем практически неизученное явление — примитивизм в литературе. Применение системно-субъектного метода к творчеству Л. И. Добычина позволяет воссоздать картину художественного мира писателя, вписать его в контекст русской литературы 1920—1930-х гг. Результаты данной работы могут быть использованы при дальнейшем исследовании творчества Л. Добычина и преподавании русской литературы и культуры 1920—1930-х гг. в общих и специальных курсах. В этом ее практическая значимость.

Апробация результатов исследования. Основные положения и материалы диссертации были представлены в докладах на международных и общероссийских конференциях: «Вторые Международные Зайцевские чтения» (Калуга. 2000), «Культура российской провинции: век XX – XXI веку. Всероссийская научно-практическая конференция» (Калуга. 2000), «Актуальные проблемы современного литературоведения: Межвузовская научная конференция» (Москва. МГОПУ. 2000), «Шестые Добычинские чтения» (Даугавпилс. 2000), «Актуальные проблемы современного литературоведения: Межвузовская научная конференция» (Москва. МГОПУ. 2001), «XVI Тверская межвузовская конференция ученых-филологов и школьных учителей» (Тверь. 2002), «1-я Международная конференция “Русское литературоведение в новом тысячелетии”» (Москва. МГОПУ. 2002), «Восьмые Добычинские чтения» (Даугавпилс. 2005), «Всероссийская научная конференция, посвященная 115-й годовщине со дня рождения И. С. Соколова-Микитова» (Тверь. 2007), «Всероссийская научно-практическая конференция “Калуга на литературной карте России”» (Калуга. 2007).

Основные положения, выносимые на защиту:

1. Л. Добычин в текстах с экзегетическим нарратором использует различные повествовательные формы (традиционный нарратив, нетрадиционный нарратив, свободный косвенный дискурс, персональное повествование), которые сменяют друг друга, таким образом меняя точку зрения, с которой читателю предстоит воспринимать происходящие события.
   
2. В рассказах Л. Добычина наблюдается перекрытие традиционных зон автора зонами персонажей, размытие текста повествователя словом героя, так что создается иллюзия, что повествование ведется голосом какого-либо персонажа.
   
3. Рассказ «Портрет» является экспериментальной площадкой для Л. Добычина, где он впервые использует диегетического нарратора, присутствие которого, однако, ограничилось только названностью, перволичной определенностью, существенно не изменив основных принципов повествования в малой прозе Л. Добычина. «Портрет» связывает рассказы и роман «Город Эн» в единую прозаическую систему.
   
4. В романе «Город Эн» диегетический нарратор, его рассуждения и переживания, его мировоззрение оказываются в центре нашего внимания. Однако мы имеем дело не с лирической прозой. Автобиографичность — периферийное свойство романа, Л. Добычин не ставил своей целью написать книгу о своем детстве. Скорее это история о детских годах некоего ребенка, родившегося в конце XIX столетия в некоем русском провинциальном городке, и эта история изложена самим подростком.
   

Писатель осваивает эстетику примитивизма на литературной почве. Он создает особого нарратора, принадлежащего так называемой «третьей культуре» — промежуточному звену между «классическими образцами» и обывательской, нелитературной средой.

Поставленные задачи и указанный метод исследования определяют структуру работы. Диссертация состоит из введения, двух глав, заключения и библиографического списка.


Основное содержание диссертации


Во Введении обосновываются актуальность и научная новизна работы, формулируются цель и задачи исследования, определяются его теоретический и методологический аппарат. Здесь же мы подробно рассматриваем особенности системно-субъектного метода Б. Кормана и выясняем, что эту систему необходимо корректировать и дополнять, ибо она описывает, главным образом, классический текст, его «чистые» формы (традиционный нарратив, драматический эпос, лирический эпос), а текст модернистский (каковым является и проза Л. Добычина) требует включения в эту систему дополнительных (промежуточных, смешанных) повествовательных форм (нетрадиционный нарратив, персональная повествовательная форма, свободный косвенный дискурс). В результате мы получили свою (дополняющую кормановскую) типологию повествовательных форм. Данная типология учитывает как крайние, предельные состояния повествовательных форм (объективное слово повествователя и субъективное повествование рассказчика), так и переходные, промежуточные формы (неявное повествование персонажей).

В Главе первой («Субъектно-речевая организация прозы Л. Добычина») анализируется субъектно-речевая организация прозы Л. Добычина. Сначала рассматриваются Содержательно-субъектная и формально-субъектная организация текстов Л. Добычина

Во-первых, мы видим, как с помощью смены точек зрения (как бы меняя ракурс) автор пытается дать объемную картину изображаемого мира, рассмотреть его со всех сторон. Смена точек зрения влечет за собой смену повествовательных форм и, соответственно, изменение типа субъекта повествования. Панорамный, эпический взгляд извне, организующий нарративное повествование отстраненного, всезнающего повествователя, очень часто сменяется взглядом изнутри, с различных точек зрения персонажей, которые оформляют персональное повествование и свободный косвенный дискурс. Так организуется своеобразный «мерцающий» характер повествования, который, с одной стороны, выражает так называемый принцип дополнительности, согласно которому объект может быть адекватно воспринят только при рассмотрении его во взаимоисключающих, дополнительных системах описания. С другой стороны, именно такой характер повествования и отражает проблему соотношения личного и безличного начала. Безличное начало выражается — на формальном уровне — в нарративных повествовательных формах, а на содержательном — в мышлении и речевой характеристике персонажей. Добычинские герои, как правило, не имеют личной жизненной позиции. Их мышление имеет лозунговый, шаблонный характер. Вследствие этого попытки героев проявить свою индивидуальность в этом мире, как правило, оказываются неудачными. На формальном же уровне это выражается в структурах персонального повествования и свободного косвенного дискурса, в которых слово или сознание героев, пытаясь захватить зоны повествователя, всё же остаются несамостоятельными, не имеющими личной позиции ни в мире, ни в тексте.

Анализ прозы Добычина подтверждает мысль Н. А. Кожевниковой о том, что «путь русской литературы XIX—XX веков — путь от субъективности автора к субъективности персонажа»⁹. Повествовательный текст у Добычина включает не только психологическую точку зрения персонажа, но и фразеологическую, благодаря которой объектом нашего внимания становится экспрессивное слово героя.

Анализируя субъектно-речевую организацию текстов Л. Добычина, мы не могли пройти мимо их своеобразных заглавий. Мы видим, что в рассказах писателя наблюдается перекрытие традиционных зон автора зонами персонажей, размытие текста повествователя словом героя, так что создается иллюзия, что повествование ведется голосом какого-либо персонажа. Обнаруживается, что повествование у Добычина включает точку зрения конкретного персонажа, часто того, чье имя вынесено в заголовок (если это именное заглавие). Однако эта тенденция прослеживается не только на повествовательном уровне, но и на других. Автор у Добычина как бы сдает последние позиции, отступает перед героем и отдает ему зону заголовка, в которую проникает прямое слово героя.

Здесь прослеживается общая тенденция в творчестве Л. Добычина — избегать прямого авторского слова на любом (даже законном авторском) уровне текста. Автор дает своему герою возможность высказаться, а тот, пытаясь всюду вставлять свое слово, оказывается «неспособным к разговору», коммуникативно бессильным.

Коммуникативные проблемы являются частью межличностных отношений, рассматриваемых нами в следующем параграфе « Я и другой в прозе Л. Добычина». Эти отношения Л. Добычин делает объектом особого внимания — как для своих героев, так и для читателей. С одной стороны, это подтверждает наш тезис о несостоятельности формального подхода к исследуемой прозе, свойственного западной нарратологии и ее адептам, утверждающим, в частности, что «проза ЛД представляет собой не осмысление реальности, но осмысление литературных моделей этой реальности» (З. Попова). Скорее все-таки наоборот, Добычина интересовали какие-либо «литературные модели» постольку, поскольку они позволяли осмыслить саму реальность — с ее конкретными, задевающими писателя за живое проблемами, например, такими, как взаимоотношения я и другого.

С другой стороны, «вскрывать» и исследовать подобные проблемы помогает анализ субъектной организации текста. Мы видим, как напряженно выстраиваются отношения добычинского героя с чужим словом, которое часто маркируется различными способами: графически (ударения, кавычки, прописная буква), синтаксически (т.н. «оголение глагола», т.е. перенесение его в конец предложения), ритмически (стиховое начало прозы Л. Добычина) и др.

Взаимоотношения самого Л. Добычина с другими выстраивались по модели трагедии — с гибелью главного героя в конце. Поэтому сложность и острота проблемы я и другой неизбежно нашли свое отражение в творчестве Л. Добычина. Без преувеличения можно сказать, что указанная тема является центральной, пронизывающей всю прозу писателя. Он рассматривал ее с разных сторон, возвращался к ней вновь и вновь, он был, действительно, «писателем одной темы» (В. Ерофеев) — темы жизни человека среди людей, я среди других.

Однако добычинский герой в поисках другого наталкивается лишь на своих двойников, на собственные отражения и проекции. В конце концов, не найдя другого именно как иного, он упирается в симулякр другого, в искусственного другого — «общественное мнение», или «доксу» (Р. Барт).

Попав под пресс авторитарного, монологизованного, «доксического» сознания, я добычинского героя делает слабые попытки сбросить с себя бремя другого. Возникает искушение не приковывать себя к какой-либо одной и неизменной жизненной, житейской, мировоззренческой и т. д. позиции, а выработать в себе «многоточие зрения». Так, в повести «Шуркина родня» дед Шурки учил внука, что «о всяком деле можно рассуждать и так и этак»¹⁰; он любил «философствовать и говорить, что обо всяком деле можно рассуждать двояко и что даже если взять разбойника, которого мы ненавидим, то окажется, что и ему необходимо чем-нибудь прокармливать себя»¹¹. Такой моральный релятивизм приносит свои плоды — Шурка становится разбойником.

Главный герой романа «Город Эн» и Шурка из «Шуркиной родни» удивительно похожи. Они между собой тоже родня — не по сюжету, а по своей природе. И, быть может, Шурка — это интерполяция или новое воплощение подростка из «Города Эн». Сцена «прозрения» главного героя в финале романа «Город Эн», безусловно, пародийна: обретение так называемого нового зрения вновь происходит благодаря чужой точке зрения, опыту другого человека.

Еще одним аспектом проблемы взаимоотношений я и другого является проблема читателя в прозе Л. Добычина, которой мы посвящаем следующий параграф нашего исследования.

Здесь мы, во-первых, рассматриваем биографического, эмпирического, реального читателя. Это интересно и важно постольку, поскольку Л. Добычин вынужден был учитывать реального читателя (в частности, советскую цензуру — т.н. «Добрых Начальников»), что неизбежно деформировало, искажало тексты писателя либо еще на этапе их создания, либо в процессе их переделки.

Кроме того, нам, конечно, важен имплицитный читатель Добычина. В проанализированных текстах с экзегетическим нарратором Л. Добычин использует различные повествовательные формы (традиционный нарратив, нетрадиционный нарратив, свободный косвенный дискурс, персональное повествование), сменяющие друг друга, таким образом изменяющие точку зрения, с которой читателю предстоит воспринимать происходящие события. И читатель Л. Добычина то оказывается «внутри» художественного мира, то — за счет различных форм остранения — выталкивается «наружу». Но таким образом стимулируется читательская активность.

Наиболее показательный пример игры автора с читателем у Л. Добычина — финал романа «Город Эн», в котором обнаруживается недостоверность повествования, неоднозначность повествовательной позиции: «Я стал думать о том, что до этого всё, что я видел, я видел неправильно». Таким образом, читателю как бы предлагается перечитать роман заново. Недостоверность повествования в малой прозе Л. Добычина имеет другую природу. Повествовательный текст здесь выстраивается не с учетом одной, единой фразеологической точки зрения одного нарратора. В рассказах Л. Добычина повествовательный текст пронизывают какие-то посторонние словесные потоки и отдельные слова-эгоцентрики. Причем наличие подобной лексики свидетельствует не об особом субъекте повествования, дистанцированного от автора, но, скорее, говорит об экспансии слова героя, о наличии зон героев в повествовательном тексте. Таким образом, читатель Л. Добычина попадает в своеобразный художественный мир, созданный как будто не автором, а его героями, персонажами.

Особая ситуация возникает тогда, когда добычинские герои сами выступают в роли читателей. Когда мы читаем о том, что и как читают добычинские герои, — выстраивается своеобразная двухуровневая структура текстов, авторов и читателей. У Л. Добычина после такого двойного преломления текст в тексте оказывается чрезвычайно деформированным. Особенно это заметно в романе «Город Эн», главный герой которого это, прежде всего, человек читающий.

Первая глава нашего исследования завершается параграфом «Рассказ «Портрет» в прозаической системе Л. Добычина», в котором мы приходим к выводу, что указанный рассказ является экспериментальной площадкой для Л. Добычина, где он впервые использует диегетического нарратора, присутствие которого, однако, ограничилось только названностью, перволичной определенностью, существенно не изменив основных принципов повествования в малой прозе Л. Добычина. «Портрет» связывает рассказы и роман «Город Эн» в единую прозаическую систему.

В Главе второй («Автор и герой Л. Добычина в контексте русской литературы 1920—30-х годов») творчество Л. Добычина рассматривается в контексте русской литературы 1920—1930-х гг. Вначале (параграф «Словоцентризм» писателя Л. Добычина) мы анализируем лексический уровень текстов Л. Добычина. В центре художественной вселенной писателя оказывается слово, слова, словечки, вокруг которых и раскручиваются крохотные добычинские истории, складывающиеся иногда в роман или повесть.

Среди писателей первой половины XX в. Л. Добычин занимает особое место: он создал свой оригинальный стиль, в котором велик удельный вес буквально каждого слова. В его художественном мире слово занимает центральное место, часто маркируется (отсюда — обилие кавычек, ударений, абзацное выделение, контекстное остранение, метризация и проч.). Подобного рода словоцентризм подводит к мысли о том, что слово в такой прозе должно не просто выполнять функцию строительного материала, средства изображения, но также являться и объектом (или даже целью) изображения.

Л. Добычин делает изображенное слово важнейшим элементом своей поэтики. Анализ этого уровня текстов необходим для выяснения особенностей их субъектно-речевой организации, а в конечном итоге — позволяет определить позицию автора в данном произведении.

Во втором параграфе «”Литературные соседи” Л. Добычина (М. Зощенко, К. Вагинов и др.)» рассматривается проза Л. Добычина в контексте русской литературы 20-30-х годов ХХ века. С одной стороны, как утверждали некоторые современники писателя и современные добычиноведы, Л. Добычин — весьма оригинальная фигура в русской литературе указанного периода, у которого «не было ни соседей, ни учителей, ни учеников. Он никого не напоминал. Он был сам по себе. Он существовал в литературе — да и не только в литературе, — ничего не требуя, ни на что не рассчитывая, не оглядываясь по сторонам и не боясь оступиться»¹².

С другой стороны — имя Добычина неизбежно возникает, когда мы говорим о т.н. «другой» литературе, «второй прозе» и т.п., а так же о таких писателях, как Зощенко, Вагинов, обэриуты.

Зощенко и Добычин — писатели-соперники, который сами чувствовали свое отдаленное родство. Они по-родственному не поделили наследство — тот материал, жизненный, литературный, из которого строили свои произведения. Жизненный материал был тот же, но литературная форма совсем другая. Словесная ткань добычинских текстов тоньше. Зощенко наглядно, демонстративно создает образ пролетарского писателя, отдавая ему полное право голоса. Сказовые формы создаются главным образом фразеологической точкой зрения. Читатель прежде всего слышит речь рассказчика, спотыкается о его слова, как будто натыкается на человека говорящего. Добычинская малая проза создает прямо противоположное впечатление — отсутствие повествующего, незаметность нарратора. Точка зрения персонажа пунктиром прошивает повествовательную ткань добычинских текстов. Но у Добычина нет ситуации рассказывания. Человек говорящий, рассказывающий отсутствует в текстовой ткани добычинской прозы.

Тексты К. Вагинова и Л. Добычина порой весьма созвучны. Их словари пересекаются, но, разумеется, не совпадают; их художественные миры включают в себя схожие детали, образы.

Однако Вагинов разрушает границы между художественным и реальным миром, помещая автора, то есть себя в мир своих героев. Этот автор общается со своими героями, принимает участие в каких-то событиях, а герои видят перед собой своего автора, своего создателя и запросто с ним беседуют, проживают вместе с ним придуманный им сюжет. Добычин ведет более тонкую игру со своими читателями и героями. Он сводит их на одном поле битвы, сам при этом как будто не участвуя в их поединке. На самом же деле автор не исчезал, он то завяжет читателю глаза, то столкнет его с героем лбами, то обезоружит последнего, показав читателю, о чем думает, мечтает, что чувствует его «противник». А присмотревшись, читатель может вдруг обнаружить, что и автор не так прост, что на самом деле он не тот, за кого себя выдает. Так мы приходим к понятию «подставного автора», о котором речь идет в следующем параграфе «Л. Добычин и поэтика примитивизма».

Здесь исследуется поэтика примитивизма в литературе (практически неизученное явление), ее место в творчестве Л. Добычина.

Среди основных признаков примитивизма в диссертации отмечается, во-первых, намеренное, программное опрощение художественных средств. Для литературного произведения характерно также ослабление или даже как бы отсутствие сюжета. Опрощается и предмет изображения: мир в примитивистских произведениях предельно прост, всем понятен и нарочито банален. Кроме того, мир этой культуры (а часто и ее творцов) перифериен и провинциален. Всё, что находится вне провинциального мирка, — это своеобразная заграница, наделенная фантастическими, далекими от реальности чертами, картины которой либо отражают миф об идеальном мироустройстве, либо, наоборот, изображают потусторонний мир как мир ужасный, апокалипсический, подчеркивая таким образом благодать своего провинциального мирка. Вообще говоря, примитивизму свойственно стремление обрести чистоту взгляда на мир, присущую неиспорченному цивилизацией сознанию. Однако такому первобытному, инфантильному сознанию в некоторых случаях бывает свойственна сниженная эстетика, определяемая древним лозунгом: «Хлеба и зрелищ!». Поэтому примитивизм имеет две разновидности: в первой — инфантильность героя свидетельствует о его по-детски чистом взгляде на мир, во второй — о его дикости; ср. два рассказа у Добычина: «Матрос» (детски чистый взгляд на мир) и «Дикие» (дикость).

Особое внимание в диссертации обращается на такую характерную черту примитивизма, как межкультурная позиция автора. Эстетика примитивизма учитывает, с одной стороны, существование высокой (официальной) культуры. А с другой стороны, она ориентирована на низкую (народное и первобытное искусство, традиционное искусство культурно отсталых народов и детское творчество). Не случайно говорят о примитивизме как о третьей культуре. Такая межкультурная сфера образуется двумя противонаправленными устремлениями: культура примитивизма ориентирована и снизу вверх (стремление к образцам, стилизация их или пародирование), и сверху вниз (к сермяжной правде, к детской непосредственности, к первобытной простоте).

К эстетике и поэтике примитивизма склонялись разные художественные и поэтические объединения начала ХХ в.: «Бубновый валет» и «Ослиный хвост», футуристы со своим первобытным языком и «Окна РОСТА» с лубочными агитками, вскоре появились обэриуты, с которыми у Добычина было немало общего, о чем свидетельствует хотя бы тот факт, что он должен был участвовать в их сборнике «Ванна Архимеда», который так и не был издан. А победивший в 1930-е гг. все иные направления в литературе социалистический реализм создал благоприятную ситуацию для выращивания примитивных произведений на официальных грядках. Этому способствовали такие принципы соцреализма, как принцип доступности, простота языка (как словаря, так и синтаксиса), четкое, как в фольклорных сказках, деление персонажей на героев и злодеев, существование только в границах своего провинциального мирка и создание инфернальной мифологии запредельного (заграничного) мира, обязательные розовые очки для рассматривания счастливого будущего.

Как известно, многие писатели (в том числе и обэриуты) ушли в 1930-е гг. в детскую литературу. Добычин тоже писал детские рассказы, а некоторые из них при необходимости переделывал в рассказы для взрослых, видимо чувствуя, что границы между этими литературами размыты и вся литература приобретает универсальный инфантильный характер. Современный исследователь добычинской прозы отмечает, что «в целом, можно сказать, что это взрослая проза, написанная не в меру впечатлительным ребенком»¹³. Сам Л. Добычин в письме М. Слонимскому высказывает подобную же мысль о своем рассказе «Лешка»: «…он похож — как будто ученик старших классов сочинял по Классическим Образцам…»¹⁴.

Та же ситуация упрощенного текста наблюдается и в романе Л. Добычина «Город Эн»: «Добычин <…> стремится к совершенному примитиву»¹⁵. Ю. Щеглов, называя «Город Эн» повестью, пишет: «Пронизывающее повесть модернистское отношение к миру и ко внутренней жизни человека подверглось несомненной адаптации в целях удобоваримости для широкого (а не только просвещенного) читателя»¹⁶. Обращает на себя внимание оговорка «не только просвещенного»: установка на понятность, доступность не исчерпывает полностью прагматическую ориентацию произведения. Не случайно Л. Добычин считал «Город Эн» «произведением европейского значения»¹⁷. Эта ориентация на два типа читателей: на массового советского, идеологизированного, поверхностного и на европейского, тонкого, искушенного — свидетельствует о двухуровневости текстов Л. Добычина. Таким образом, проза Л. Добычина — это взрослый текст, воспринятый неким инфантильным сознанием и пересказанный своими словами, то есть переведенный на детский язык, адаптированный.

Проза Добычина ориентирована на культуру примитива в целом, причем эта ориентированность имеет сложный, неоднородный характер. Со стороны содержательной, примитивная культура — это культура изображаемых в рассказах персонажей, это мир героев со всеми его атрибутами: вывесками, ковриками с лебедями, песнями, стишками, зрелищами, поступками, жестами, словами. Но с формальной стороны, структура, стиль добычинских текстов тоже как бы примитивны. В этом, во-первых, нашли отражение антиисторические взгляды писателя: мир и человек в нем неизменны, нет ни истории, ни развития; жизнь первобытна всегда и навсегда; такая повторяемость, зацикленность, дурная бесконечность существования передаются композиционными особенностями, разнообразными повторами и шаблонами.

Во-вторых, в таком построении отразилась прагматика текстов Добычина (ориентация на инфантильного читателя), ироничное соблюдение принципа доступности, что особенно заметно в синтаксисе Добычина (короткие, беспридаточные, нераспространенные, неполные, предложения, создающие своеобразный «телеграфный стиль»). А в-третьих, взаимоотношения автора и героев в добычинских текстах сложны и неоднозначны, что в конечном итоге создает образ подставного автора. Именно этим, на наш взгляд, и обусловлено появление в рассказе «Дикие» соавтора А. П. Дроздова (а в «Городе Эн» — посвящение ему же), несмотря на то, что, по воспоминаниям современников, это был пролетарий, не способный к словесному творчеству. И вот такое мнимое сотворчество Писателя и Пролетария создавало особый образ автора, уездного сочинителя (как подписывал иногда Л. Добычин свои письма).

В следующем параграфе («Детский взгляд или взгляд на детство: Л. И. Добычин и И. С. Соколов-Микитов») рассматриваются особенности «детского текста» в романе «Город Эн» и соотношение последнего с «повестями о детстве», в частности с повестью Соколова-Микитова «Детство». Оба указанных произведения были написаны и увидели свет примерно в одно время: «Детство» — в 1930-м, а «Город Эн» — в 1935-м (хотя последний задумывался еще в двадцатых). И у Соколова-Микитова и у Добычина описывается русская дореволюционная провинция. Повествование и в том и в другом произведении идет от первого лица. И добычинский, и соколовский тексты, казалось бы, можно отнести к так называемым автобиографическим произведениям о детстве. Однако не все так просто. Точнее, непросто — с добычинским романом.

«Детство» Соколова-Микитова — это классическая автобиографическая проза о детских годах писателя. Здесь взрослый рассказчик повествует из своего настоящего о себе-мальчике из далекого прошлого. Временная и психологическая дистанции между субъектом и объектом повествования очевидны для читателя, который слышит голос взрослого рассказчика, заглушающий голос героя-мальчика. Взрослое я не дает свободы своему детскому я. Взрослый рассказчик озвучивает, интонирует все реплики, расставляя смысловые акценты, в том числе озвучивает и себя в прошлом. Он пишет о давно ушедшем времени и дает свои оценки событиям и людям той поры с позиций уже настоящего (для момента написания повести) времени, обогащенный знаниями и опытом всей своей жизни. Таким образом, повествование о детстве структурируется точкой зрения взрослого повествователя, его мировоззрением.

В романе Л. Добычина «Город Эн» мы смотрим на происходящее как раз глазами ребенка, главного героя романа, который является одновременно и рассказчиком. Перед нами предстает единое я, не раздвоенное, как у Соколова-Микитова, не позиционирующее себя в каком-либо другом времени и рассматривающее самое себя с высоты этого времени. На протяжении всего повествования в «Городе Эн» не обнаруживается хронологического разрыва между моментом рассказывания и временем, когда происходят описываемые события. Несмотря на то, что всё повествование выстраивается в форме грамматического прошедшего времени, читатели не чувствуют, не видят разрыва между временем событийным и временем повествования. События развиваются постепенно, разворачиваются как свиток на наших глазах. Рассказчик не забегает вперед. Он как будто и не знает, что будет дальше. Он не обладает бóльшим, преимущественным (по сравнению с нами) знанием. Он конспектирует происходящее с ним и с теми, кто живет рядом, здесь и сейчас, не в силах выйти за эти пределы. Диегетический нарратор, его рассуждения и переживания, его мировоззрение оказываются в центре нашего внимания. Однако мы имеем дело не с лирической прозой.

В романе Л. Добычина автор нигде не выступает «с открытым забралом». Он не выходит среди действия на сцену и не комментирует происходящее на ней. Автора на сцене нет. Он остался в сценарии, в режиссуре, растворен в тексте. И мальчик, главный герой романа, свободно рассказывает нам свою историю. Мы слышим его голос, мы смотрим на все происходящее его глазами, но при этом знаем, что он всего лишь персонаж, часть картины, написанной художником Л. Добычиным.

В последнем параграфе («Между традиционным нарративом и лирическим эпосом. Л. Добычин и Б. Зайцев») нашей работы мы пытаемся снять «проклятие объективизма» с прозы Л. Добычина, а одновременно — и «иллюзию лиризма» с прозы Б. Зайцева, сопоставив, казалось бы, диаметрально противоположные художественные миры и стили этих писателей.

В целом о прозе Б. Зайцева как собственно лирической можно говорить с большими оговорками, в большинстве его рассказов наблюдается лишь тенденция к лиризации прозы. Об объективизме же добычинского стиля вообще говорить нельзя, так как объективные повествовательные формы являются лишь частью, к тому же не самой главной, его поэтики. Большинство текстов обоих писателей построено на смешении различных повествовательных форм; но состав этих форм и функции их смешения у каждого писателя различны. Сближает же писателей художественный антропологизм: человек, его сознание, внутренний мир, личностное начало находятся в центре внимания и Зайцева, и Добычина. Оба поднимают проблему человека, но в устах каждого писателя она звучит своеобразно. У Б. Зайцева — по-миссионерски, через объединение всех: повествующего, героя и читателя — указывается путь к некоему идеалу (земному или неземному), выражается идея братства всех людей, единства человека с миром (личностно окрашенное слово пронизывает весь повествовательный текст — пейзажи, портреты и собственно повествование). У Л. Добычина же проблема человека решается, так сказать, — наглядно-аналитически. Перед читателем предстает обезличенный хаос, царящий как во внешнем, так и во внутреннем мире современного человека. И читателю предлагается рассмотреть этот хаос, этого человека (себя?) со всех сторон, сопоставить этот рентгеновский снимок с официальным парадным портретом нового человека и решить, где же истина.

Итак, Л. Добычин, с одной стороны, вполне вписывается в контекст русского модернизма 20-30-х годов ХХ века, уменьшает роль повествователя и позволяет герою завладевать авторскими зонами. Он уплотняет фразу и пишет скорее эскизы, чем детально прорисованные монументальные полотна. С другой стороны, Л. Добычин создает оригинальный образ автора, существующий в пространстве между культурными и профанными слоями. И этот автор вместе со своими героями сотворяют тот неповторимый художественный мир, который читатель Л. Добычина никогда не перепутает с миром какого-либо другого писателя.

В Заключении формулируются выводы исследования.


Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях:

1. Королев С. И. [Рец.:] Голубева Э. С. Писатель Леонид Добычин и Брянск. Брянск, 2005 // Новое литературное обозрение. 2006. № (2) 78. С. 438-440. Издание рекомендовано ВАК для публикации результатов диссертационных исследований.
   
2. Королев С. И. Б. Зайцев и Л. Добычин // Проблемы изучения жизни и творчества Б. К. Зайцева: Сб. ст. // Вторые Международные Зайцевские чтения. Калуга, 2000. Вып. II. С. 179-186.
   
3. Королев С. И. Л. Добычин и поэтика примитивизма // Культура российской провинции: век XX – XXI веку: Тезисы докладов всероссийской научно-практической конф. Калуга, 2000. С. 191-195.
   
4. Королев С. И. Поэтика маркированного слова в прозе Леонида Добычина // Актуальные проблемы современного литературоведения: Материалы межвузовской науч. конф. Вып. 4. М., 2000. С. 63-67.
   
5. Королев С. И. Рассказ «Портрет» в прозаической системе Л. Добычина // Актуальные проблемы современного литературоведения: Материалы межвузовской науч. конф. Вып. 5. М., 2001. С. 65-70.
   
6. Королев С. И. «Точка зрения» у Л. Добычина: проблема соотношения личного и безличного начал в прозе писателя // Добычинский сборник-3. Даугавпилс, 2001. С. 52-59.
   
7. Королев С. И. Отрезанная голова Али-Вали, или Говорящий субъект у Л. Добычина // Актуальные проблемы филологии в вузе и школе: Материалы XVI Тверской межвузовской конф. ученых-филологов и школьных учителей. Тверь, 2002. С. 155-157.
   
8. Королев С. И. Заглавия произведений Л. Добычина с точки зрения субъектно-речевой организации // Русское литературоведение в новом тысячелетии: Материалы 1-й Международной конф. «Русское литературоведение в новом тысячелетии»: В 2 т. Т. 2. М., 2002. С. 66-72.
   
9. Королев С. И. «Словоцентризм» Л. Добычина // Добычинский сборник–4. Даугавпилс, 2004. С. 126-139.
   
10. Королев С. И. Центоны из Л. Добычина // Добычинский сборник–4. Даугавпилс, 2004. С. 282-284.
    
11. Королев С. И. Детский взгляд или взгляд на детство: «Город Эн» Л. Добычина и «Детство» Соколова-Микитова // И. С. Соколов-Микитов в русской культуре ХХ века: Материалы Всероссийской научной конференции, посвященной 115-й годовщине со дня рождения И. С. Соколова-Микитова. Тверь, 2007. С. 122-132.
    
12. Королев С. И. Особенности субъектно-речевой организации повествовательного текста в «Детстве» И. С. Соколова-Микитова и «Городе Эн» Л. И. Добычина // Реальность – литература – текст: материалы Всероссийской научно-практической конференции «Калуга на литературной карте России». Калуга, 2007. С. 276-283.
    
13. Королев С. И. Проблема читателя в прозе Л. Добычина (Заметки к теме) // Добычинский сборник–6. Даугавпилс, 2008. С. 66-82.
    
14. Королев С. И. «Я» и «Другой» в прозе Л. Добычина: Постановка проблемы // Добычинский сборник–6. Даугавпилс, 2008. С. 83-102.
    
15. Королев С. И. Проблема автора в литературе о Л. Добычине // Вестник Московского университета. Выпуск 9. Филология. М., 2008. (В печати). Издание рекомендовано ВАК для публикации результатов диссертационных исследований.
    
16. Королев С. И. В поисках утраченного автора (по материалам литературы о писателе Л. Добычине) // Известия Смоленского государственного университета. Смоленск, 2008. (В печати). Издание рекомендовано ВАК для публикации результатов диссертационных исследований.