Глава
| Вид материала | Документы |
- Узоры Древа Жизни Глава Десять Сфир в четырех мирах Глава 10. Пути на Древе Глава 11., 3700.54kb.
- Узоры Древа Жизни Глава Десять Сфир в четырех мирах Глава 10. Пути на Древе Глава 11., 5221.91kb.
- Гидденс Энтони Ускользающий мир, 1505.14kb.
- Психологическая энциклопедия психология человека, 12602.79kb.
- План. Введение Глава Методы и типы монетарного регулирования Глава Операции на открытом, 411.98kb.
- Альберт Эллис Глава 11. Милтон Эриксон Глава 12. «Миланская школа» Глава 13. Коротенькое, 3401.28kb.
- Автор Горбань Валерий (соsmoglot). Украина Парадигма мироздания. Содержание: Глава, 163.17kb.
- 1 Характеристика представителей семейства врановых, населяющих Республику Татарстан, 168.07kb.
- Предисловие переводчика 4 Глава Соображая духовное с духовным 6 Глава Церковь в кризисе, 5180.11kb.
- Институт экономики города градорегулирование основы регулирования градостроительной, 1546.55kb.
2.1. Авторитеты. Т.Кибиров и А.С.Пушкин
Современная исследовательница Н.А.Кузьмина относит произведения А.С.Пушкина к «корпусу сильных текстов, составляющих самое ядро русской национальной культуры»132. К этим текстам, по ее утверждению, обращаются разные авторы во все времена, вне зависимости от их идеологических и эстетических вкусов. В данной главе мы рассмотрим взаимодействие Т.Кибирова с «сильными текстами» русской литературы. Это представляется нам важным для уяснения особенностей творческой индивидуальности Т.Кибирова.
Т.Кибиров, широко использующий в своем творчестве интертекст, работает с пушкинским интертекстом очень бережно, что выделяет тексты А.С.Пушкина даже из «корпуса сильных текстов», к которым Т.Кибиров может относиться по-разному, иногда – вплоть до полного неприятия. Очевидно, это вызвано особым отношением поэта к А.С.Пушкину. Прежде всего, следует отметить, что это особое отношение Т.Кибирова к А.С.Пушкину уже неоднократно было признано критикой: например, Андрей Немзер назвал свою статью «Тимур из пушкинской команды». В статье А.Немзер говорит, в частности, следующее: «пропустив через себя всю русскую поэзию (буквально, от былин до Бродского), Кибиров стал “пушкинианцем”»133; подобного мнения придерживаются также М.Золотоносов, А.Архангельский, Л.Зубова и др.
Пушкинские аллюзии и цитаты в кибировском тексте никогда не подвергаются негативному переосмыслению, как другие (например, некрасовские или брюсовские). В «Солнцедаре» А.С.Пушкин прямо противопоставлен поэтам-символистам:
…ты вот книги читаешь, а разве такому
книги учат? – отец вопрошал.
Я надменно молчал. А на самом-то деле
Не такой уж наивный вопрос:
эти книги – такому, отец. Еле-еле
я до Пушкина позже дорос.
(Кто куда, с. 259).
Чаще всего Т.Кибиров использует пушкинские цитаты, не изменяя их формы и смысла. Создается впечатление, что автор подгоняет свой текст под пушкинский, или кибировский текст плавно перетекает в пушкинский, как в стихотворении «Русская песня. Пролог»:
Привет горячий, пламенный привет
Вам, хлопкоробы, вам, прорабы…
…ансамбль Мещерина, балет,
афганцы злые, будки, бабы,
мальчишки, лавки, фонари,
дворцы – гляди! – монастыри,
бухарцы, сани, огороды,
купцы, лачужки, мужики,
бульвары, башни, казаки,
аптеки, магазины моды,
балконы, львы на воротах
и стаи галок на крестах.
(Кто куда, с. 106).
В приведенном отрывке первые три строчки принадлежат собственно Т.Кибирову, три следующие являются результатом дополнения пушкинской цитаты некоторыми деталями, маркирующими современность («афганцы злые» – атрибут постсоветской эпохи; ). Если бы пушкинский текст «перетекал» в кибировский, мы имели бы дело с пародией, в нашем же случае Т.Кибиров стремится возвысить свой текст до пушкинского, при том что последний остается в авторском и читательском сознании неизмеримо выше – как прототип и образец. Важно, что в данном случае авторская модальность не совпадает с пушкинской: Т.Кибиров, описывая Москву с опорой на пушкинскую цитату, не восхищается ей, а, скорее, иронизирует. Ирония выражается здесь в слишком объемной и демонстративной цитации (поэт приводит пушкинскую строфу практически целиком).
«Возвышение» кибировского текста до пушкинского становится возможным за счет «подстройки по ценностям» (термин NLP134), то есть Т.Кибиров исповедует те же этические принципы, что и А.С.Пушкин; на формальном же уровне это проявляется в использовании пушкинских цитат в качестве формулировки авторского кредо. Это можно видеть, например, в стихотворениях «Игорю Померанцеву. Летние размышления о нынешней социокультурной ситуации», («За душой / есть золотой запас, незыблемая скала». Кто куда, с. 396), которое будет нами рассмотрено в Главе 3, в стихотворении «К вопросу о романтизме» (Кто куда, с. 110), которое мы рассмотрим в Главе 2, и др.
«Перетекание» кибировского текста в пушкинский, о котором мы говорили, начинается с четвертой строки приведенного отрывка, где появляются легко узнаваемые пушкинские «…будки, бабы». Дальнейший текст практически полностью идентичен пушкинскому. Единственное расхождение с текстом оригинала (помимо уже упоминавшихся афганцев) в строке «дворцы – гляди! – монастыри», вместо «дворцы, сады, монастыри» у Пушкина. Формальное право изменять текст цитаты автору дает отсутствие кавычек. Изменение текста цитаты в данном случае вызвано тем, что монастыри, привычные для Пушкина, сегодня являются достаточно экзотическим явлением; вероятно, поэтому Кибиров не перечисляет их через запятую, а выделяет из общего ряда. Таким образом, происходит адаптация пушкинского текста к современности, причем изменения в цитате минимальны («афганцы злые, будки, бабы» вместо «мелькают мимо будки, бабы»135): видимо, в остальном Россия осталась неизменной, что и показывает нам в данном случае автор.
Можно сказать, что такие искажения цитат носят скорее случайный характер, или характер ненамеренного перифразирования. Это можно видеть, например, в поэме «Сортиры»: «пускай толпа бессмысленно колеблет / его треножник» (Сантименты, с.91) – перифраз пушкинского «и в детской резвости колеблет твой треножник», или «Кончаю. Перечесть немного стыдно» (Сантименты, с. 374) – перифраз строчки из «Письма Татьяны» «Кончаю. Страшно перечесть»136. Причиной искажения здесь служит не авторская интенция, выделить которую не представляется возможным, а новый контекст, автоматически изменяющий звучание цитаты и корректирующий её содержание.
В творчестве Т.Кибирова есть и ритмическая цитата из А.С.Пушкина: «Рождество», первая поэма Т.Кибирова, строится по ритмической модели стихотворения А.С.Пушкина «Сказки. Ноэль». Эпиграф из «Поэтического словаря» А.Квятковского, объясняя особенности жанра «Ноэль», приводит в пример пушкинскую цитату и служит, таким образом, указанием на цитатную строфическую и ритмическую организацию поэмы Т.Кибирова. В поэме есть и сюжетные параллели с пушкинским стихотворением, и общие образы (младенец-Иисус и Богородица), но они продиктованы жанром: «ноэль» – французская народная сатирическая песенка, в которой пародируется легенда о волхвах. Важно отметить, что уже первая поэма Т.Кибирова построена по пушкинской модели.
Другой прием работы с пушкинскими интертекстемами – это включение пушкинской цитаты в свой художественный образ. Например, Т.Кибиров может использовать пушкинский образ в сравнении: «Как древле Арион на бреге / мы сушим лиры» (Кто куда, с. 142). Лирический герой Кибирова здесь сравнивается с героем Пушкина, так как Т.Кибиров использует сюжетную ситуацию пушкинского стихотворения «Арион» (поэт, спасшийся после катастрофы) в качестве метафоры «нынешней социокультурной ситуации». Итак, мы видим сравнение с пушкинским образом, ставшее сюжетной метафорой. Это может быть и прямое сравнение: «…как Германн, алчу злата» (Кто куда, с. 219).
Как вариант здесь возможно дополнение пушкинской строчки своим сравнением: Мы скажем бодро: «Здравствуй, племя,/ младое, как румяный персик». Кибиров расширяет пушкинский образ «племени младого» описанием, иронически сравнивая его с персиком.
Нередко встречается контаминация двух пушкинских цитат: « Давай, свободная стихия! Мы вырвались!.. Куда же ныне / мы путь направим?..» (Кто куда, с. 139). Если «свободная стихия», встроенная Кибировым в ритмический рисунок пушкинского четырехстопного ямба («Прощай, свободная стихия») не допускает вариантов претекста, то строка «Куда же ныне / мы путь направим?..» может относиться как к тому же стихотворению («теперь куда же / меня б ты вынес, океан?»), так и к гораздо более известной пушкинской строчке «…плывет. Куда ж нам плыть?..».
В стихотворении «Игорю Померанцеву. Летние размышления о судьбах изящной словесности» (Кто куда, с. 216) мы видим еще более яркий пример: «Кабак уж полон. Чернь резвится и блатует» – контаминация строчек «Театр уж полон. Ложи блещут…» (снова синтаксическая параллель) из «Евгения Онегина» и «чернь резвится и балует» из «Бориса Годунова». Вполне типичен для Кибирова и следующий пример из стихотворения «Сереже Гандлевскому. О некоторых аспектах нынешней социокультурной ситуации»:
Ленивы и нелюбопытны, бессмысленны и беспощадны…
(Кто куда, с. 135).
Возможна комбинация пушкинской цитаты с другой цитатой, например, из А.Блока137:
Довольны своей конституцией куцой!?
Печные горшки вам дороже, скоты?
(Кто куда, «К вопросу о романтизме», с. 111).
Цитата из А.Блока нужна здесь Т.Кибирову для придания стиху большей эмоциональности, энергичности и патетики. По этой же причине пушкинская цитата дополнена ругательством, стилистически неуместным в тексте оригинала. Ненависть, изображаемая Т.Кибировым в репликах его ролевого героя, не характерна для поэзии Пушкина. Т.Кибирову тоже ближе пушкинская позиция, поэтому в концовке стихотворения появляется тема раскаяния, восклицания ненависти и призывы к разрушению сменяются противоположными, и мы видим сразу две аллюзии на Пушкина: «Да здравствуют музы! Да здравствует разум!» (пушкинское «Да здравствует Солнце, да скроется тьма», ранее пародийно перефразированное в «да скроется Солнце, да здравствует тьма!»), а также финальная сцена, символизирующая конструктивное разрешение конфликта: «Бокалы содвинем и песню споем» (Кто куда, с.117).
Возможно, впрочем, и ироническое осмысление пушкинской цитаты:
Чтоб по всей Руси могучей
Гордый внук славян
Знал на память наш скрипучий
шильковский диван
(Кто куда, «Колыбельная для Лены Борисовой», с.279).
Нельзя, тем не менее, утверждать, что объектом авторской иронии здесь служит Пушкин: скорее всего, ирония возникает по причине диссонанса торжественного тона пушкинской цитаты с бытовым контекстом, представленным в данном отрывке образом скрипучего дивана. Ирония рождается из этого диссонанса, но, не будучи связана с авторским осуждением одного из противопоставленных явлений, остается безобидной, тем более, что модальность стихотворения в целом можно охарактеризовать как шутливую. Это далеко не единственный пример иронической трактовки Т.Кибировым пушкинских цитат. Приведем несколько примеров: стихотворение «Мегаломания»138 начинается изящным ироническим перифразом известной строчки из «Маленькой трагедии» А.С.Пушкина «Моцарт и Сальери»: «Ты, Моцарт, лох, и сам того не знаешь!», что отражает девальвацию поэта и поэзии в современном обществе; во втором стихотворении цикла «В рамках гласности»: «Пушкин – наш! Народу он любезен! Он артиллеристам дал приказ» (Сантименты, с. 91) ироническая контаминация строчки из стихотворения А.С.Пушкина «Памятник» «и долго буду тем любезен я народу» и названия советской песни «Артиллеристы, Сталин дал приказ!» способствует заданному в сюжете пародийному сближению образов Пушкина и Сталина («Пушкин в галифе? –Да, в галифе.<…> И с широкой грудью осетина, и с «Герцеговиной…» Сантименты, с. 90). Однако это сближение не снижает образ Пушкина, а лишь подчеркивает его неправильную трактовку, укоренившуюся в советские годы. Эта мысль корреспондирует с похожей идеей Д.А.Пригова, который, приводя расширенную далеко за пределы литературы трактовку образа Пушкина («…Пушкин, который певец, / пожалуй скорее что бог плодородья, / и стад охранитель, и народа отец»), заключает: «А вот бы стихи я его уничтожил, / ведь образ они принижают его!». У Д.А.Пригова так же, как и у Т.Кибирова, мы видим параллель «Пушкин – Сталин», воплощенную в образе «и народа отец», ставшем в советском идеологическом дискурсе сталинской эпохи традиционным наименованием Вождя, а пушкинский памятник редуцируется у Д.А.Пригова в бюст: «я бюсты везде бы поставил его». Концептуалистская трактовка образа Пушкина как «знака» (наблюдение Н.А.Кузьминой) не снижает сам образ, а отражает критику его идеологической репрезентации в советском массовом сознании. Тем не менее, наблюдаемое нами разнообразие пушкинских интертекстем у Т.Кибирова позволяет нам утверждать, что Пушкин не рассматривается поэтом, как «знак». Знак в любом случае равен самому себе и несет одно, фиксированное значение, тогда как кибировский образ Пушкина, который складывается из множества разнообразных интертекстуальных отсылок, выступает как самостоятельный и равноправный собеседник поэта.
Пушкинские цитаты Т.Кибиров часто использует в рамочных компонентах, особенно в эпиграфах. Чаще всего это прозаические цитаты, что связано, очевидно, с нежеланием автора урезать пушкинский стихотворный текст до обособленной цитаты, так как при этом теряется его художественное значение и остается лишь одномерный, внешний пласт содержания, с необходимостью предполагающий упрощенное понимание. По той же причине пушкинские эпиграфы у Т.Кибирова, как правило, не формулируют основной мысли стихотворения, но указывают на нее разными способами.
В книге стихов "Послание Ленке и другие сочинения" (Кто куда, с. 317) каждому стихотворению или циклу стихов предпослан эпиграф из прозаических произведений Пушкина. Интересно, что при следующей публикации в сборнике "Кто куда, а я – в Россию" большая часть эпиграфов была существенно сокращена. Так, эпиграфы к стихотворениям «Сереже Гандлевскому. О некоторых аспектах нынешней социокультурной ситуации» (Кто куда, с. 135) и «Усадьба» (Кто куда, с. 143) уменьшились вдвое по сравнению с теми же эпиграфами в сборнике «Сантименты» (Сантименты, с. 297, 305). Возможно, это вызвано тем, что к моменту выхода в свет этого сборника Кибиров уже отказался от больших цитат. Возможно также, что это связано с ростом поэтического мастерства автора: после сокращения эпиграфы содержат отсылку к тому же произведению и выражают ту же мысль, при этом демонстрируя лаконичность – несомненное достоинство эпиграфа.
События современной жизни Т.Кибиров зачастую оценивает через сравнение с пушкинскими текстами. Пушкинской интертекстемой может обернуться любая бытовая деталь или сцена, как в «Летнем размышлении…»: «Я, как Альбер, ропщу, как Германн, алчу злата, / Склоняясь с лейкою над грядкою салата» (Кто куда, с. 219).
Лирический герой Т.Кибирова сравнивается с героем «Пиковой дамы». Сравнение служит здесь для косвенной оценки стремлений лирического героя, как суетных и недостойных (прямая оценка была бы менее убедительна). Избегая прямой оценки, Т.Кибиров ссылается на уже известный читателю и оцененный им литературный прототип.
Т.Кибиров придерживается пушкинского понимания роли поэзии и миссии поэта: вопреки постмодернистским мифам, он видит задачу поэта в том, чтобы «чувства добрые лирой пробуждать», нести в массы некие позитивные и гуманистические идеи139.
А.С.Пушкин часто присутствует в стихах Т.Кибирова лично, в качестве персонажа. Это можно видеть во многих стихах, например, в стихотворении «Рождественская песнь квартиранта»: «То угодник божий, Пушкин, / Ай да сукин сын!» (Сантименты, с. 104), или в стихотворении «Русская песня. Пролог»: «Но мне порукой Пушкин твой, / И смело я себя вверяю» (Сантименты, с. 109), или в поэме «Сортиры»: «и ветхий Пушкин падает из рук» (Кто куда, с. 106).
В последнем примере интересна двусмысленность, происходящая из разговорной метонимии – слово «Пушкин» может обозначать не только поэта, но и его книгу; тогда слово «ветхий» может относиться и к книге, указывая на ее состояние, и к самому поэту. Важно отметить, что в данном случае слово «ветхий» теряет негативный оттенок, потому что этот оттенок относится к физическому состоянию объекта (например, «ветхий старец»), к Пушкину же это неприменимо140.
Еще пример: в стихотворении «Сереже Гандлевскому. О некоторых аспектах нынешней социокультурной ситуации» Т.Кибиров пишет: « Там (в библиотеке – прим. Д.Б.) под духовностью пудовой / Затих навек вертлявый Пушкин / Поник он головой садовой – / Ни моря, ни степей, ни кружки» (Сантименты, с. 302).
Этот перечень связан с идеей свободы творчества, в данном случае – свободой от раз и навсегда установленных трактовок, превращающих поэта из личности в «знак». Море сам Пушкин определяет как «свободную стихию», степь традиционно ассоциируется со свободой, а упоминание о кружке содержит отсылку к известным строкам: «Выпьем с горя! Где же кружка», связанным с мотивом дружеского общения и простых жизненных радостей. Образ кружки еще не раз возникает в стихах Кибирова, например: «Это тост, Константин. Где же кружка?» (Кто куда, с. 418).
В обоих случаях Кибиров использует рифму «Пушкин – кружка», что исключает другие варианты происхождения интертекстемы. Важно отметить еще, что эпитеты, характеризующие образ Пушкина, намеренно снижены: вертлявым Пушкин назван с целью сделать образ поэта более живым за счет выведения его за пределы официально-канонического восприятия; по той же причине лермонтовская цитата «поникнув гордой головой» снижается до «поник он головой садовой».
Протест (не осмеяние, не иронию, а именно протест) вызывает у Т.Кибирова попытка зафиксировать живую и подвижную поэзию: формально – в формуляре, логически – в абстрактных понятиях: «Там нашу зыбкую музыку / Заносит в формуляры скука, / Медведь духовности великой / Там наступает всем на ухо» (Кто куда, с. 140).
Здесь важно, что для олицетворения поэзии выбран именно Пушкин: как наиболее авторитетный для автора классик и как наиболее яркий пример, отражающий глубоко переживаемый Т.Кибировым конфликт между классическим наследием и современностью.
Сущность этого конфликта состоит в том, что поэтическое произведение, содержание которого выражено в сжатой логической формулировке, теряет свое своеобразие. Такая формулировка становится общим местом (забит, замызган, зафарцован); более того, будучи представлены в таком виде, поэты уже мало отличаются один от другого: все поэты проповедуют примерно одни и те же нравственные принципы. Отсюда, очевидно, и возник у Кибирова этот образ – «смесь Самойлова с Рубцовым» (причем именно смесь – механическое соединение, в отличие от слова помесь, применяемого к одушевленным объектам).
По мнению Н.А.Кузьминой141, при помощи упоминания имени автора поэт подчеркивает чужое слово, однако Пушкин появляется у Кибирова не обязательно в тех стихотворениях, где цитируются его строки, и, в любом случае, без связи с цитатой. Видимо, для автора важно само упоминание об А.С.Пушкине как ссылка на некий высший авторитет, а также присутствие Пушкина в стихе.
Безусловный авторитет А.С.Пушкина и свою любовь к нему подтверждает сам Т.Кибиров. В интервью Виктору Куллэ, опубликованном в журнале Литературное обозрение, он говорит: «Я прочитал Пушкина достаточно поздно и поэтому смог полюбить. Пушкин <…> всё написал на века <…> настолько, что мы, пока еще, во всяком случае, воспроизводим его контекст, чтобы понять его стихи»142. Возможно, этим объясняются попытки Т.Кибирова создать в своих стихах из пушкинских цитат иллюзию пушкинского контекста путем их нагнетания и контаминации.
Для Т.Кибирова А.С.Пушкин является высшим поэтическим авторитетом, воплощением литературной традиции, абсолютным образцом для подражания.
Н.А.Кузьмина разделяет отношение к Пушкину современных русских поэтов «классического направления» (к которым она относит А.Кушнера, Д.Самойлова, Б.Ахмадулину, А. Тарковского) и, с другой стороны, поэтов русского авангарда (концептуализма). Кибировское отношение к А.С.Пушкину не совсем типично для концептуализма: гораздо более типичной является позиция Д.А.Пригова, для которого «имя Пушкина воспринимается как знак, жестко маркирующий «высокое», принципиально неприемлемое для поэта»143. Это «высокое», взятое в мещанском понимании, и становится объектом пародии у Пригова. Признавая справедливость этого, следует все же отметить, что поэт-концептуалист Т.Кибиров в работе с пушкинским интертекстом ближе к поэтам классического направления, «привносящим свой духовный опыт в чужие строки»144. Следует отметить, что цитата, не связанная с личным духовным опытом поэта, не может быть воспринята иначе чем как литературная игра, и такая цитата не оценивается Кибировым как легитимная. Об этом он говорит в поэме «Сортиры»: «…всё, что ловко / к советскому дичку привил Андрей / Андреич. Впрочем, так же, как фарцовку / огарками ахматовских свечей, / обрывками цветаевской веревки, / набоковской пыльцою. Нам пора / сходить на двор. Начнем же со двора» (Кто куда, с.180).
Не вызывает сомнений, что речь здесь идет о спекуляции (фарцовке) чужим духовным опытом и поэтическим авторитетом. Использованный таким образом, духовный опыт неизбежно девальвируется, отсюда «огарки» и «обрывки». Иначе говоря, речь идет о праве на цитату, которое дается только собственным духовным опытом.
«Стереофоническое звучание стиха», которое достигается в результате, мы можем наблюдать и в стихах Т.Кибирова, что в первую очередь отличает их от произведений других поэтов-концептуалистов. C другой стороны, Т.Кибиров все-таки остается концептуалистом, и мы можем видеть в его творчестве оба варианта работы с пушкинским наследием и с образом поэта. Н.А.Кузьмина, в качестве иллюстрации пародийного осмысления Д.А.Приговым пушкинской цитаты, приводит фрагмент стихотворения Д.А.Пригова «Вот дождь идет, мы с тараканом…»: «Я говорю с какой-то негой: / что, волосатый, улетим?»145.
Пародийный модус здесь очевиден: пушкинский орел заменяется у Д.А.Пригова тараканом. Тем более интересно, что Т.Кибиров в одном из лирических стихотворений («Ай-я-яй, шелковистая шерстка…») соединяет (в буквальном смысле, сочинительным союзом) имена Пушкина и Пригова: «Это Пушкин, – и Пригов почти что» (Сантименты, с. 79). Здесь можно увидеть также аллюзию на претензии Д.А. Пригова «быть современным Пушкиным», занять его нишу.
Судя по всему, и Т.Кибиров видит нечто общее у этих авторов, точнее, нечто пушкинское, не разрушенное приговской пародией Возможно, это общее для всех поэтов стремление возвыситься над материальным миром: «И всё выше, всё выше, всё чище…» (Сантименты, с.79). Возможно также, что это присущее всем поэтам стремление к прекрасному: в конце концов, Пригов тоже поэт, и даже «разрушая миф», он преследует благие цели. Как мы убедимся в дальнейшем, этот путь «разрушения пушкинского мифа» абсолютно неприемлем для Т.Кибирова.
Вполне склонный к пародии, Т.Кибиров все же далек от пародийного осмысления как самого Пушкина, так и его читателей. Дело в том, что Д.А.Пригов, деконструируя пушкинскую традицию и пушкинский образ, просто реализует модель другой традиции – борьбы с мещанством. Разумеется, Т.Кибиров, на протяжении десятилетия позиционировавший себя как апологета мещанства и певца простых радостей и естественных ценностей, не склонен разрушать «обывательский миф о Пушкине», само существование которого – вопрос дискуссионный: в конце концов, у каждого свой Пушкин. Единственный пример борьбы Кибирова с мифом о Пушкине – рассмотренное нами выше стихотворение «Сереже Гандлевскому. О некоторых аспектах нынешней социокультурной ситуации». Однако важно отметить, что автор не прибегает в данном случае к пародии. Более того, здесь мы видим попытку позитивного разрешения этого конфликта между двумя вариантами образа Пушкина – обыденно-мещанским и возвышенно-романтическим.
Таким образом, можно утверждать, что Т.Кибиров использует пушкинские интертекстемы исключительно для позитивного, конструктивного переосмысления. Переосмысление это связано со стремлением поэта «оживить» хрестоматийные цитаты, зачастую утратившие самостоятельное, отдельное от литературоведческих толкований значение. Помещая такие цитаты в современный бытовой контекст, соединяя их с собственными стихами таким образом, что не всегда можно найти границы, Т.Кибиров создает живой образ Пушкина, вечно существующий в сознании русских писателей и читателей.