Впадения) встречающихся в этой книге имен и фамилий, а также событий, времен и географических названий с реально существующими являются умышленными (случайными)
| Вид материала | Документы |
- Примечание 1 Склонение имен и фамилий, 17.06kb.
- Сперва я выписал все имена собственные (кроме географических названий), которые смог, 440.34kb.
- Тайна географических названий, 3861.81kb.
- Национальный файл географических названий России, 123.83kb.
- Тень гоблина роман, 8114.79kb.
- Тема: «Этимологический и словообразовательный анализ географических названий Подольского, 207.43kb.
- Печатное издание данной книги можно заказать на сайте издательского дома «Сэнсэй», 5017.11kb.
- Наименование форм уроков урок-викторина, 355.66kb.
- Список рекомендуемых ресурсов, 23.82kb.
- Словарь имен, географических названий, терминов аланы, 198.58kb.
Все время выпадало одно и то же.
Неизменность.
С некоторых пор Мотоеси начал подмечать за собой странные и резкие смены настроения, чего раньше за ним вроде бы не водилось. Ладно, на базаре он еще в Киото, со встречи с Зеленщиком Тамэем, приучился торговаться с яростью и увлечением – в итоге всегда выторговывая медяк-другой. Более того, ему начинал доставлять удовольствие сам процесс торговли, хотя еще недавно сражаться за жалкие медяки казалось занятием глупым и едва ли не унизительным.
Теперь это вошло у него в привычку.
Опять же, репетируя с отцом фрагмент из очередной новой пьесы, Мотоеси вдруг ощущал некую странную уверенность: вот оно! Играть надо так, и именно так (хотя как именно – он бы не мог в этот момент объяснить). И он играл, после ловя на себе радостно-удивленный взгляд отца; юноша даже несколько раз удостаивался похвалы Будды Лицедеев.
Годом раньше Мотоеси наверняка возгордился бы и обрадовался: сам отец похвалил его, значит, он делает успехи!
Но теперь Мотоеси был старше и понимал: отец в летах, он, его младший сын, – единственная опора мастера, и потому Дзэами стал более снисходительным к бесталанному сыну. А видя его отношение, и другие начинают заглядывать юноше в рот – хотя сам он, Мотоеси, прекрасно знает себе цену!
«Уйду в монахи! Хотя под рясой от себя не спрячешься… и все же – лучше в монахи!» – такие мысли все чаще посещали юного актера, но он не решался бросить престарелого отца, для которого действительно остался единственной опорой.
И вот недавно в их дом заявился уже известный меж театралами Миямасу-сан, дабы попросить отца о помощи в подготовке премьеры «Парчового барабана» – а также уговорить присутствовать на самом спектакле, чтобы высказать после свои замечания.
Три последних дня перед премьерой к их дому подъезжала присланная Миямасу повозка, и Дзэами с сыном отправлялись на репетиции. Все шло прекрасно, Мотоеси даже не слишком донимали вопросами о его просвещенном мнении… да, судьба всегда сперва ласкается, прежде чем ударить наотмашь!…
Это было безумие – играть премьеру, когда исполнитель главной роли сбежал, переманенный завистником Онъами!
Это было безумие – ставить на главную роль его, Мотоеси, будь он хоть трижды сыном великого Дзэами!
Это было безумие – согласиться играть, зная, что эта роль ему не по силам!
И это тройное безумие настигло его!
За все надо платить.
Он взвалил на плечи непосильную ношу – и платит за нее теперь собственным рассудком.
Не понимая, зачем он это делает, Мотоеси порывисто развернул принесенный с собой сверток (с некоторых пор юноша все время таскал его чуть ли не за пазухой, это уже вошло у него в привычку), извлек наружу кипарисовый футляр, раскрыл…
На юношу смотрел нопэрапон.
Матовая поверхность с невыразительными прорезями была гладкой – никакой. Невозмутимая, безликая отрешенность глядела на него сквозь узкие глазницы. Отрешенность перетекала внутрь Мотоеси, медленно заполняла его изнутри, поднимаясь, как вода во время весеннего паводка, – и в этой воде из глубины всплывало лицо мертвого старика-одержимого, то лицо, которое тщетно пытался сделать своим сын великого Дзэами.
Лицо всплыло, проступило наружу – и вот уже две маски оо-акудзе смотрят на молодого актера, сверкая серебряными белками яростных глаз.
Это уже было, было, было! – во сне, в бреду яви, в кошмарах, когда он видел плавящуюся, меняющую очертания маску, спрятанную в личном сундучке.
Сейчас это произошло наяву, на его глазах.
Мотоеси смотрел на две одинаковые маски – и безумие злорадно подмигивало ему двумя парами вытаращенных глаз, на которых играли блики свечей.
Юноша так и не понял до конца, какую из масок он в итоге надел. Но едва прохладная поверхность коснулась ткани, покрывавшей лицо актера, плотно прилегла к ней, прилипла, вросла – лик злого духа двинулся дальше, погружаясь теперь в сокровенные глубины души, меняя, переплавляя самого Мотоеси.
Безумие пустило корни.
Когда Мотоеси выходил из «Зеркальной комнаты», у него вдруг возникла уверенность: если сейчас снять маску, из-под нее на людей глянет все тот же лик злобного духа.
Он не знал, готов ли он.
Он даже не знал, в своем ли он уме.
Но он знал другое: надо играть дальше.
…Ночные волны бьют о берег,А в плеске их какой-то слышен голос…
На этот раз в шелесте занавеса действительно слышался плеск воды. Мотоеси, как в бреду, шагнул вперед и вправо, оказавшись, как и положено по пьесе, на месте кюсе, лицом к зрителям.
Он поднял голову, выдерживая необходимую паузу.
Узкие прорези маски не позволяли как следует видеть зрителей – да он бы и не отважился сейчас взглянуть в их лица. Но юноша ощущал: некий безумный вихрь противоречивых чувств, страстей и желаний закручивается внутри него – и предыдущее смятение, предыдущая робость, которые он испытал при первом выходе на сцену, были ничто по сравнению с этим бушующим ураганом!
Безумное варево вскипело внутри него, плеснуло в глотку – и слова сами собой изверглись наружу:
Плоть немощная водорослями стала.Но ныне, в этот час ночной, на берегИх выбросили волны, и сюда
– …вернулся я, томимый жаждой мести, – мгновенно подхватил хор.
Темная волна, поднявшись изнутри, подхватила его, завертела, ноги сами понесли юношу к месту дзедза – он более не управлял собой! Хлещущие потоки противоречивых стремлений чуть ли не физически разрывали его на части, и чтобы хоть как-то дать им выход, ему приходилось двигаться и говорить, говорить и двигаться, выплескивая наружу бурлящее в нем сумасшествие. Время от времени Мотоеси на миг приходил в себя, обнаруживая, что он, как ни странно, стоит в положенной точке сцены, нужная реплика произнесена, ему отвечает хор или актер-ситэ, играющий знатную даму, толкнувшую старика на самоубийство, – но оценить происходящее, вспомнить, что и как он только что говорил, как двигался, Мотоеси не успевал: откуда-то извне на него вновь обрушивался шквал противоречивых эмоций, швыряя молодого актера в водоворот безумия, – и окончательно опомнился он только на финальной песне хора:
"…О ненависть, о женское коварство,О ненависть!" – промолвив так, старикВ пруд бросился, исчез в пучине страсти.
«Вот и все, – подумал юноша, чувствуя затихающий в душе шторм. – Сейчас эта пытка закончится – и мне останется последовать примеру несчастного старика садовника. Я не только опозорился сам, но и сорвал премьеру, подвел и главу труппы, и собственного отца! Я бездарность, ничтожество – стоит ли жить такому неудачнику, как я?! Может быть, в следующем рождении мне повезет больше?»
Окунувшись с головой в горестные мысли и самоуничижение, Мотоеси не слышал приветственных кликов толпы, шума оваций – и примчавшемуся за кулисы посланцу господина Сиродзаэмона пришлось как следует встряхнуть за плечо актера, чтобы привести его в чувство.
– Господин Сиродзаэмон восхищен вашей игрой! Он получил огромное удовольствие от сегодняшней премьеры и приглашает вас, вашего отца и мастера Миямасу к себе в гости. Я подожду снаружи, пока вы переоденетесь, и провожу вас.
В голосе слуги звучало почтение, сквозь которое то и дело пробивался с трудом сдерживаемый восторг. Видимо, слуга разделял чувства своего господина.
– Я благодарен господину Сиродзаэмону… – промямлил ничего не понимающий Мотоеси. – Сейчас, я переоденусь…
«Кажется, не один я сошел с ума», – подумал он, снимая костюм злого духа.
Однако сведение счетов с жизнью пока явно откладывалось.
Под тканью, за пазухой повседневной одежды юноши, снегом на солнце, воском в огне таяли черты одержимого старца, застывая гладкой поверхностью.
Безликим лицом.
– А теперь, если не возражает наш любезный хозяин, господин Сиродзаэмон, я бы хотел провозгласить здравицу в честь моего сына Мотоеси!
Старый Дзэами раскраснелся от выпитого саке, глаза Будды Лицедеев блестели, седая борода воинственно встопорщилась.
– Разумеется, Дзэами-сан, мы все вас слушаем и присоединяемся! Ибо сегодня игра вашего сына была подобна молнии в лунную ночь!
Сидевший в углу Безумное Облако (он тоже был здесь) громко рыгнул.
То ли одобрение выразил, то ли наоборот – собравшиеся так и не поняли.
– Да, вы правы, прославленный хатамото! Честно говоря, я уж решил, что он у меня совсем бестолковый. – Гости засмеялись, думая, что оценили шутку великого мастера. – Но сегодня, сегодня я понял: цветок его таланта наконец распустился!
Вконец смущенный Мотоеси хотел было возразить, что отец зря его хвалит. Юноша даже открыл было рот для ответной речи, но тут все гости разразились приветственными возгласами, в руке Мотоеси сама собой оказалась чашка с подогретым саке, так что открытый рот очень пригодился.
В голове у юноши шумело от выпитого, внутри бродили последние отголоски обуревавших его на сцене страстей, лица гостей плыли перед глазами, смазываясь в одно общее размытое лицо с тысячей выражений – лиловый лоснящийся пузырь, лицо без лица, маску убитой нопэрапон…
И вдруг из этой толчеи возник взгляд.
Острый, испытующий, внимательный.
Все лица разом отступили на задний план, исчезли, – и Мотоеси остался один на один с этим взглядом. Он быстро трезвел, приходя в себя, и через мгновение понял: через весь зал на него внимательно смотрит Безумное Облако – тоже совершенно трезвый.
Кажется, монах хотел что-то сказать юноше, но в последний миг передумал.
Или решил: сейчас – не время.
– Мотоеси! – Язык Дзэами уже слегка заплетался. – Мотоеси, любимый сын мой!
– Да, отец!
– Мотоеси, я решил, что свой главный трактат я подарю тебе! Подлецу Онъами он не достанется никогда! Я думал отдать его твоему старшему брату, но сейчас решил: тебе он нужнее! Вот, бери! – И отец широким жестом протянул Мотоеси свиток. – Это – «Предание о цветке стиля». Ты поймешь…
– Благодарю, отец, это большая честь для меня! Но, право, я недостоин…
– И не будешь достоин! – радостно провозгласил из угла Безумное Облако.
– А потому вот тебе еще один трактат, мой! – И брошенный монахом второй свиток, перевязанный бечевкой, больно ударил юношу прямо в лоб. – Читать будешь так: главу из свитка отца – главу из моего! Понял?
Вокруг веселились гости, хохоча над очередной выходкой монаха.
«Уйду в монастырь. Уйду!» – подумал Мотоеси, прижимая к груди оба свитка: «Предание о цветке стиля» и неведомое сочинение Безумного Облака.
Сегодня был его день, день его славы, успеха, день, о котором он всегда мечтал, – но юноша никак не мог заставить себя радоваться.
На душе ныла плохо зарубцевавшаяся рана.
Что– то менялось внутри, него, что-то очень важное…
Назавтра, в полдень, они вернулись в Сакаи.
Все– таки работа охранника, или, если угодно, телохранителя -тоже в некотором роде искусство, что бы ни говорили по этому поводу всякие «спецы», презрительно морща свои богемные носы. Да, конечно: дисциплина, форма, ежедневная пахота – без нее, родимой, никак. Ремесло. За что платят, и платят по нынешним временам прилично. Но тупой исполнитель-костолом в роли «щита» опасней, чем возможный агрессор. Ленчик знал это по себе: когда опыт выживать и не давать выжить другим пришлось засунуть куда подале… Потому что здесь реже надо бить, и чаще – не дать ударить. Забрав пьяного клиента из кабака, если необходимо, забрав силой, не позволив ему ввязаться в дешевую свару, не поддавшись на его истошные вопли: «Вмажь!… вмажь гаду!… уволю, падла!» Завтра благодарить будет. Деньги совать, с женой знакомить. Чему тоже особой веры давать не стоит. Все равно переведет в «стояки». Где очень трудно промолчать у ворот проходной, когда местная рвань станет костерить буржуев, которые назло пролетариям всех стран открыли цех по производству лапши и вдобавок вымостили кусок тротуара цветной плиткой.
Молчание – великое искусство.
Золото.
Ленчик помнил удивление новичков: алкаш Ленчику прямо на улице чуть ли не в рыло, по маме-матушке, а Ленчик с алкашом задушевные лясы точит. Пока не разойдутся кто куда. Подобру-поздорову. У парней ведь серьезный вопрос: бить или не бить? И по всему выходит: бить лучше. Прогрессивней. Ну, в худшем случае нос расквасят… они худшие случаи в кино видели. Эх, кино, страна дураков: роняют себе ворога лютого во весь экран, пока не образумится, а в жизни его, ворога-то, уронишь в полнаката, и готов перелом шейных позвонков. Страшное дело. Шея тряпкой, зенки выпучены, спрашивают тебя молча… Кто видел, тот знает: страшное. И никаких тебе титров по экрану. Самураи в таких случаях говаривали: «Просить прощения надо до тех пор, пока ты не уверишься, что пред тобой не человек, а животное. Окончательно. Без тени сомнения. Только тогда надо рубить. Окончательно. Без тени сомнения».
А рожу дураку набить – много ли мудрости?
К сожалению, свою голову всем не приставишь. Бьешься, талдычишь, как попка: «Настоящая сила не нуждается в проявлении!» – не верят. «Истинное мастерство самодостаточно» – опять не верят. Не могут поверить, понять… трудно им. Вот Олежа, к примеру, понимает. И тоже, как попка… уважаю.
К счастью, большинство сотрудников из наших, обкатанных. А новички… Крепкие, в общем-то, славные ребята – но задиристые, будто коты весной.
Приходится обламывать.
Как сейчас.
Обосновавшись в давно облюбованном коллегами Лесопарке, на знакомой поляне, Ленчик уже три часа по капле выдавливал из парней злобу. Судороги остаточной силушки. Гордыню-матушку. Втайне завидуя древним монастырям: там имелись специальные ассистенты, с палками… Хорошее дело.
Правильное.
Очень ускоряет процесс усвояемости…
Володю Монахова он приметил минут за пятнадцать до конца тренировки. Подошел тихо, стал в сторонке за кустами, смотрит. Думает, Ленчик его не засек. Ну и пусть думает. Интересно, когда все закончится – подойдет? Впрочем, это его дело. А нам пора заканчивать. Парни выдохлись, машут без души, на «автопилоте».
– Ямэ!
Баста в смысле.
Двое явно собираются подождать Ленчика, но он переодевается нарочито медленно, махнув парням развязанным поясом – не ждите, мол.
Они уходят. И тут же из-за кустов выбирается Монах.
– Привет, Леня! – Однако руки почему-то не подает. Сцепляет кисти в замок и трясет над головой.
Ну и ладно. Похоже, сдуру Олеже чего-то по телефону ляпнул, вот и стесняется теперь. Вокруг да около… террорист международный!
– Привет, Володя. Какими судьбами? – Ленчик на время оставляет сумку с вещами в покое и выпрямляется.
– Да вот, шел мимо, вижу – ты работаешь. Остановился посмотреть. А вы как раз закончили…
И в сторону смотрит.
Врет. Мимо он шел, понимаешь…
– Ну что, Леня, как полагаешь, из этих ребятишек толк будет?
Тон у Монаха чуть снисходительный, но Ленчик только улыбается про себя.
– Будет, Володя. Обязательно будет.
И улыбается уже открыто, в ответ на кислую гримасу Монаха.
Конечно, далеко не всем Бог таланту отвалил сверх всякой меры. У кого здоровья не хватает, у кого упрямства. Но люди занимаются, из года в год. Старое правило: приходишь сам, уходишь сам. Гнать нельзя. Если человеку надо, значит, мы дадим, а он возьмет, сколько каждый дать-взять сможет. Тот же Димыч, к примеру. Ну не выйдет из него мастера, хоть разбейся! Но, с другой стороны, когда он только в школу пришел – это же были полные дрова! А сейчас… в общем, ничего уже. Хотя и лентяй. И все-таки наш человек.
Монах тоже поначалу таким казался. Приходил, занимался, на тренировках не сачковал, глаза внимательные… А потом – пропадать начал. По другим школам шастать. Из одних его гнали вскорости: им медали нужны, на кой им бесталанный Монах? Другие оставляли, с радостью: еще бы, экий собеседник! Потом, правда, опять гнали; или он сам уходил – на поиски. Все доказать тщился; и добро б себе самому… Вот до сих пор и ищет незнамо что. Так и не понял: не, бывает секретов, не бывает волшебных палочек. А бывает только работа, ежедневная, изнурительная, – вот и весь секрет…
– Ну, а меня бы ты, к примеру, к себе в контору взял? – криво усмехается Монах.
– Нет, – честно отвечает Ленчик.
– Почему? – Кажется, Монах искренне удивлен. – Рожей не вышел?!
– Рожа здесь ни при чем. Характер у тебя не тот. И, ты уж извини, возраст. Поздно исправлять.
– А у них – тот? – презрительно кивает Монах в сторону, куда удалились «ребятишки».
– Нет. Пока нет. Но будет – тот.
– Ладно, допустим. – Монах явно обижен. И поделом: кто его просил лезть не в свое дело? Сам нарвался. Хотел честного ответа – и получил. – А вот насчет возраста… По-моему, ты, Леня, ошибаешься.
И Ленчик понимает, куда разговор катится. Монах явно завелся: задело за живое, что таланты его великие никто не признает. Вот и очередной скептик в том числе.
Он становится в некое подобие стойки и с рычанием больного носорога лупит воздух. Наверное, ему кажется, что эти движения неотразимы.
– Ну как?
«Как? Да все так же. Как год назад. Как два года… пять… десять…»
– думает Ленчик, но вслух произносит:
– Честно, Володя? Не впечатлило.
– Да, наверное, – неожиданно сникает тот. – Тут с предметом работать надо. Иначе не видно.
– Ну давай станем, набивочку постучим, – предлагает Ленчик. – Только недолго, мне по делам пора.
Жаль Володю обламывать, но и врать ему противно.
– Набивочку? – Монах смотрит испытующе, редко моргая белесыми ресницами. – Ну давай постучим. Только аккуратно.
Аккуратно так аккуратно.
Стали. Верх, центр, низ. И с другой руки… Казалось бы, проще некуда. Первый год. Но Володя поначалу все равно путается, и Ленчику приходится вслух повторять: «Дзедан, чудан, гедан. Дзедан, чудан, гедан. Дзе…» Руки у Монаха деревянные. Он и раньше весь зажатый был, а сейчас – так совсем. Зажатый… дзедан, чу… ах ты черт!
Левое предплечье взрывается резкой болью.
Ленчик рефлекторно делает шаг назад, и очередной удар партнера уходит в пустоту, в результате чего Монах едва не падает. С равновесием у него всегда были проблемы.
– Ленчик, что с тобой? – Володя явно испуган, но отнюдь не растерян. – Перестарался, да?
– Да с рукой что-то…
– Слушай, может, тебе в травмопункт надо? – Монах суетится вокруг, но близко не подходит, словно опасаясь прикоснуться к старому знакомому.
– Ничего страшного. Я сам.
– Ну, ты извини, Ленчик… Но ведь я ж тебе говорил! Говорил! – В его голосе вдруг прорывается едва сдерживаемое торжество.
Сегодня он доказал. Доказал… что?! Что человек, который толком ничего не умеет, за какие-то полгода, пока Ленчик с ним не контачил…
Морщины комкают лицо Ленчика: неудачно повернулся, и боль внутри предплечья злобно дергается.
Монах прощается и быстро уходит, загадочно пообещав как-нибудь забежать в гости и «все-все рассказать».
Дела…
Рентген показал трещину лучевой кости. Через час Ленчик уже мог любоваться своим новеньким гипсом, который ему предстояло носить две недели. И потом еще месяц – щадящий режим.
В такси на него неожиданно накатила дурнота, и очнулся Ленчик только у самого своего дома. Рука почти не болела, но все тело было ватным, чужим, и противно саднил крестец.
То, чего он боялся больше всего на свете.
Поднявшись к себе, Ленчик набрал телефонный номер.
Настроение с утра было крайне пакостное. Писать хотелось не больше, чем плясать вприсядку, но я все-таки заставил себя сесть за компьютер. Вывел на экран файл романа, над которым мы сейчас работали. Пробежал глазами два-три написанных позавчера абзаца. Текст казался искусственным, будто матерчатый тюльпан: вычурность фраз, чужой, надуманный быт, мистические навороты…
Бывает.
И, к счастью, не очень часто. Главное, не верить ни собственной хандре, ни собственному восторгу, когда любое слово кажется шедевром на века.
Ох, помню, морока была: воспитать в душе персонального «адвоката дьявола»!…
Конечно, глупо ждать от литературы точного подобия обыденности. Никто и не обещал снимать кальку с реальности – и все же… Когда живьем сталкиваешься с тайной, иллюзорные миры, даже выписанные скрупулезнейшим образом, блекнут сами собой. И, честное слово, пусть лучше внезапные смерти, люди в обмороке и засекреченные «Белые Журавли» остаются на бумаге – там им самое место! Когда все это нагло вторгается в твое собственное бытие, каковое, согласно общепринятому мнению, определяет твое собственное сознание… Меньше всего ощущаешь себя героем, готовым рубить гордиевы узлы, а после с мечом или «узи» в руках становиться на пути злодеев! Мы – граждане тихие, в меру законопослушные, наша милиция нас хоть и хреново, а бережет…
Вот только: что сказать тому же пану следователю, когда вместо явного состава преступления или улик – одни смутные подозрения, попахивающие жареной подругой-мистикой? В лучшем случае пан следователь, даже самый умный из всех сыскарей, вежливо тебя выслушает, пожмет плечами и откланяется. В худшем – направит на обследование в психушку.