В. М. Бакусев (зам председателя), Ю. В. Божко, А. В. Гофман, В. В. Сапов, Л. С. Чибисенков (председатель) Перевод с немецкого А. К. Судакова Номер страницы предшествует странице (прим сканировщика)

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 37

И вот, несмотря на то что постижение глубочайших истин разума возможно с помощью их популярного представления, несмотря, далее, на то что постижение это есть необходимая цель человечества, для достижения которой мы обязаны трудиться изо всех наших сил, мы должны признаться, однако, что именно в нашу эпоху подобное намерение встречает много большие препятствия, чем в какую-либо из прошедших эпох. Прежде всего, уже сама форма этой высшей истины — эта полная решимости, уверенная в себе самой и не допускающая в себе абсолютно никаких перемен форма — грешит против скромности, которой хоть и лишена эта эпоха, но которой она требует по отношению к себе от всякого, кто вознамерится иметь с нею дело. — Нельзя отрицать, впрочем, что это познание желает быть истинным, и единственно истинным, и истинным лишь в этой всесторонней определенности, в которой оно высказывается; и что абсолютно все противостоящее ему, без изъятия и снисхождения, должно быть ложно, что поэтому эта истина желает безжалостно поработить всякую добрую волю и всякую свободу иллюзии и решительно отказывается вступать в договоры с чем бы то ни было,

27

кроме себя. Такой суровостью люди наших дней оскорбляются, словно это причиняет им величайший ущерб; ведь они хотят, чтобы их тоже спросили и вежливо приветствовали, если уж их обязывают что-то признать; они также со своей стороны хотят диктовать свои условия — должно ведь еще остаться немного места и для их собственных фокусов. Других эта форма отталкивает тем, что требует от них явно принять чью-то сторону, «за» или «против», и не сходя с места решить в пользу «да» или «нет». Ибо эти люди не спешат узнать что-нибудь о том, что единственно достойно знания, и охотно желали бы воздержаться от подачи голосов на случай, если бы, скажем, однажды все снова сложилось совершенно иначе; к тому же весьма удобно прикрывать недостаток разумения благородным именем скептицизма, и там, где на самом деле у нас недостало сил уловить то, что лежит прямо перед нами, уверять людей, будто наша феноменальная проницательность подсказывает нам неслыханные и всем другим людям недоступные основания для сомнений.

Далее, нашему намерению в настоящую эпоху противостоит чрезвычайно парадоксальный, необычный и почти неслыханный облик наших воззрений: ведь они провозглашают ложью именно то, что эпоха признавала до сих пор многоценнейшими святынями своей культуры и своего просвещения. Не то чтобы наше учение само по себе было так уж ново и парадоксально. На этом же пути стоял, из греков, Платон. Христос у Иоанна-евангелиста говорит то же самое, чему мы учим и что доказываем, и говорит это даже в тех же выражениях, которыми и мы здесь пользуемся; и даже в эти десятилетия в нашей нации это же говорили оба величайших наших поэта [9] в разнообразнейших оборотах и иносказаниях. Но иоаннова Христа перекричали его менее одухотворенные приверженцы; поэты же, как полагают, и подавно не хотят ничего сказать, а желают только производить красивые слова и звуки.

То, что это древнейшее, а впоследствии от эпохи к эпохе обновляемое учение кажется столь новым и неслыханным, происходит вот отчего. Со времени восстановления наук в новой Европе, в особенности с тех пор, как благодаря реформации Церкви дух получил право испы-

28

тывать высшие и религиозные истины, образовалась постепенно такая философия, которая попыталась придать некий смысл непонятной для нее книге природы — тем, что принялась читать ее задом наперед; чем, разумеется, и поставила все из естественного положения решительно вверх ногами [10]. Эта философия, как то делает с необходимостью всякая общеизвестная философия, завладела всеми источниками публичного обучения, катехизисами и всеми учебниками, публичными религиозными чтениями, самыми читаемыми печатными сочинениями. На эту эпоху приходится юношеское образование всех нас. Поэтому совсем неудивительно, что с тех пор, как неестественность сделалась нашим естеством, естество кажется нам неестественностью и что, увидев впервые все вещи, стоя на голове, мы думаем, будто вещи, возвращенные к их правильному положению, стоят вверх тормашками. А это — заблуждение, которое, несомненно, со временем исчезнет: ведь именно мы — выводящие смерть из жизни и тело из духа, а не наоборот, как то делают современные умы [11], — мы и есть подлинные наследники древних, но только мы постигаем ясно то, что оставалось для них смутно-неясным; вышеупомянутая же философия, собственно, вовсе не составляет никакого прогресса во времени, а есть лишь шутовская интермедия — небольшое приложение к совершенному варварству.

Тех, наконец, кто, будь они предоставлены самим себе, могли бы во всяком случае одолеть оба упомянутых препятствия, фанатики извращенности отпугивают разного рода злобными и неприязненными возражениями. Между тем достойно удивления, как извращенность, которой мало быть извращенной в себе самой и в собственной своей персоне, способна еще с фанатическим рвением поддерживать и распространять извращенность за пределы своей персоны. Однако и это вполне поддается объяснению — а именно, вот как обстоит с этим дело. Достигнув возраста осмысленного и самосознательного, тщательно исследовав свою душу и не найдя в ней ничего, кроме влечения к личному чувственному благосостоянию, и нимало не стремясь найти в себе или приобрести себе еще что-то иное, они оглянулись вокруг себя на других, им подобных, и вообразили, будто не

29

заметили и в них ничего более возвышенного, чем это самое влечение к личному, чувственному благосостоянию. А потому они и установили для себя, что в этом влечении состоит подлинная сущность человеческого рода, и с неустанным прилежанием трудились над образованием в себе этой сущности человечества с наибольшей возможной сноровкой, чем и должны были стать в собственных глазах отличными и отменнейшего достоинства людьми, потому что сознают за собою, что достигли виртуозности в том самом, что единственно составляет ценность человечности [12]. Так думали и поступали они целую жизнь. Если же случилось бы, что они ошибаются в упомянутой большей посылке их силлогизма, и если в других им подобных существах, конечно же, проявляется еще нечто иное, а в таковом случае — нечто бесспорно высшее и божественнейшее, чем только влечение к личному чувственному благосостоянию, то ведь они, что касается их, считавшие себя доселе превосходнейшими людьми, оказывались бы субъектами низшего рода и, вместо того чтобы — как до сих пор — превыше всех и вся уважать себя, должны были бы отныне презирать и унижать себя в собственных глазах. Это устыжающее их убеждение в существовании чего-то высшего в человеке, а также все явления, которые кажутся подтверждающими это убеждение, они яростно гонят и иначе поступить не могут; они должны сделать все возможное, чтобы удержать эти явления подалее от себя и подавить их: они борются за свою жизнь, за тончайший и потаеннейший корень своей жизни, за возможность выносить себя самих. Всякий фанатизм и всякое яростное его проявление от начала мира и вплоть до сего дня исходили от этого самого принципа: «Если бы противники были правы, то жалкий я был бы человек». Если этот фанатизм способен добраться до огня и меча, то он огнем и мечом атакует ненавистного врага; если огонь и меч ему недоступны, то в его арсенале остается язык, который, пусть он и не умертвляет врага, однако, весьма часто может существенно ослабить его активность и внешнюю действенность. Один из излюбленнейших и употребительнейших трюков с этим оружием таков, что вещи, ненавистной лишь для них, прилагается имя, ненавидимое всеми, и тем самым сеется поношение и подозрение в

30

отношении самой вещи. Сокровищница этих приемов и именований неисчерпаема и пополняется непрестанно, и напрасно было бы стараться представить ее с некоторой полнотой. Хотел бы упомянуть здесь лишь об одном из самых обыкновенных ненавистных всем именований: о том, когда говорят, что это учение есть мистицизм.

Заметьте при этом прежде всего касательно формы этого обвинения, что в случае, если бы, скажем, беспристрастный человек ответил на него так: «Ну что же, давайте предположим, что это — мистицизм и что мистицизм — учение опасное и ошибочное; поэтому пусть он, однако, все-таки изложит свое дело, а мы его послушаем; если он опасен и пребывает в заблуждении, так ведь это при случае, конечно же, выяснится», — то обвинителям соответственно тому категоричному решению, которым, как они думают, они нас отвергли, следовало бы отвечать на это: «Нечего тут больше слушать; мистицизм уже давным-давно, не меньше чем полтора человеческих века назад единодушными постановлениями всех наших соборов рецензентов провозглашен ересью и подвергнут анафеме».

Далее, переходя от формы обвинения к его содержанию, — что же сам он такое, этот мистицизм, в котором они обвиняют наше учение? Хоть мы и не получим от них никогда определенного ответа, ибо так же как они ни о чем не имеют ясного понятия, но выдумывают лишь громогласные слова, так не хватает им понятия и здесь: мы сами должны будем помочь себе в этом отношении. Дело в том, что, действительно, существует такое воззрение на духовные и святые предметы, которое, как бы ни было верно оно в существе дела, отягощено тем не менее коренным недостатком и становится оттого нечистым и зловредным. В моих чтениях прошлого года я мимоходом описал это воззрение [13], и в этом году, вероятно, также настанет время, когда я вынужден буду вернуться к разговору о нем. Отличать это отчасти весьма искаженное воззрение под именем мистицизма от подлинно религиозного воззрения вполне целесообразно; что до меня, я сам обычно провожу это различие, пользуясь упомянутым именем, — от этого мистицизма мое учение весьма далеко и весьма к нему мало расположено. Так, говорю я, понимаю дело я. Но чего хотят здесь фанати-

31

ки? — От глаз их, как и от той философии, которой они следуют, упомянутое различие совершенно сокрыто: согласно упомянутому единодушному постановлению их рецензий, их трактатов, их увеселительных сочинений, всех их суждений без исключения, — с которыми может справиться всякий, кому это по силам, все же прочие между тем могли бы поверить мне на слово, — согласно этим единодушным постановлениям, всегда и неизменно именно истинную религию, постижение Бога в духе и истине называют они мистицизмом и ее-то под этим названием поражает острие их отлучающей анафемы. А потому и предостережение от этого учения как мистицизма означает — в несколько иных выражениях — и здесь не что иное, как следующее: там вам расскажут о существовании духовного, абсолютно не данного никакому внешнему чувству, но постижимого лишь чистым мышлением; и вы — совсем пропащие люди, если позволите себя в этом убедить, ибо не существует решительно ничего, кроме того, что можно пощупать руками, а ни о чем ином не следует и беспокоиться; все остальное — простые абстракции от осязаемого руками, которые лишены какого бы то ни было содержания и которые все эти сновидцы путают с осязаемой реальностью. Вам расскажут о реальности, внутренней самостоятельности и творческой силе мысли; вы совершенно непригодны к практической жизни, если верите в подобное; ибо не существует ничего, кроме, во-первых, брюха, а во-вторых, того, что носит его и доставляет ему пропитание: и вот восходящие от него испарения эти сновидцы называют идеями. Мы полностью признаем все это обвинение и не без радостного и возвышающего чувства сознаемся, что в этом смысле слова наше учение, безусловно, является мистицизмом. Тем самым мы вовсе не затеваем с обвинителями нового спора, но пребываем с ними в старинном непримиримом и не допускающем компромиссов споре, ибо они говорят, что всякая религия — кроме разве упомянутого нами выше мнительного суеверия — есть нечто в высшей степени предосудительное и пагубное и должна быть в корне уничтожена на земле; мы же говорим: подлинная религия есть нечто в высшей степени отрадное и такое, что единственно дает человеку, здесь и во веки веков, действительность, достоинство и ценность, и надлежит всеми силами работать над тем, чтобы эта религия по мере возможного достигала всех людей: это мы познаем с абсолютной очевидностью, а потому так тому и быть.

32

Что обвинители наши между тем с большей охотой говорят: «Это мистицизм», вместо того чтобы говорить, как следовало бы: «Это религия», — имеет помимо прочих, не относящихся к нашей теме причин, еще в особенности следующие причины. Употребляя это название, они хотят совершенно неприметно посеять страх, что это воззрение отчасти вызовет нетерпимость, страсть к гонениям, неповиновение и гражданские беспорядки и что, одним словом, оно представляет опасность для государства, — отчасти же и преимущественно хотят породить в тех, кто желал бы заняться размышлениями, подобными теперешнему, опасения за сохранность их здравого смысла и намекнуть им: таким путем они легко могут дойти до того, что средь бела дня станут видеть духов, — а это было бы особо страшным несчастьем. Что касается первого — угрозы для государства, — то они ошибаются в указании на тех, от кого следует опасаться угрозы, и, без сомнения, весьма рассчитывают на то, что не найдется никого, кто раскрыл бы их подмену, ибо никогда ни то, что они называют мистицизмом — подлинная религия, ни то, что мы называем этим словом, никого не преследовало, не обнаруживало нетерпимости, не учиняло гражданских беспорядков. Во всю историю церкви, ересей и гонений преследуемые стоят всякий раз на относительно высшей, а преследователи — на низшей позиции; последние сражались при этом, как мы указали уже выше, за свою жизнь. Нет! Нетерпимым, гонительным, возбуждающим беспорядки в государстве всегда бывает только тот дар, которым владеют они сами: фанатизм извращенности; и будь это целесообразно, я охотно желал бы, чтобы узников выпустили на свободу уже сегодня, дабы увидели, что они предпримут. Что же касается второго — сохранения здравого разумения, — то оно прежде всего зависит от телесной организации, а от влияния этой последней, как известно, нисколько не защищает даже глубочайшая пошлость и нижайшая подлость духа; так что нет нужды бросаться в объятия этой крайней пошлости, чтобы избежать пугающей нас опасности. На-

33

сколько мне известно теперь и насколько я знаю за время моей жизни, даже те, кто живут в размышлениях, о каких идет здесь речь, и непрерывно исполняют в них повседневный труд свой, нимало не подвержены подобной рассеяности, духовидением не страдают и не менее прочих здоровы телом и душой. Если они в жизни своей порою не делают того, что сделало бы на их месте большинство других людей, или делают то, чего не сделало бы большинство на их месте, то это отнюдь не потому, что им не хватило проницательности, чтобы заметить первую возможность действования или же последствия второй, как непременно думает тот, кто наверняка поступил бы на их месте известным образом, но — по другим причинам. — Пусть, однако же, существуют такие болезненные духовные натуры, которые, стоит им подняться над их домоводственными книгами — или чем еще реальным они заняты, немедленно впадают в состояние неверных блужданий. Пусть они остаются при своих домоводственных книгах! Только я не хотел бы, чтобы по ним, которые ведь, надо думать, составляют меньшинство и уж, наверное, низший род людей, выводили общее правило или чтобы оттого, что среди людей встречаются слабые и больные, весь род людской рассматривали как слабый и больной. Если люди заботятся даже о глухонемых и слепорожденных и изобрели способ доступного для них преподавания наук, то это достойно всяческой благодарности — а именно со стороны глухонемых и слепорожденных. Но если бы кто-то пожелал сделать этот способ преподавания общим методом преподавания и для здраворожденных, потому-де, что ведь рядом с ними всегда могут случиться и глухонемые, и слепорожденные, и тогда-то мы-де уж наверняка можем считать, что обо всех позаботились; если бы полноценно слышащий без всякого снисхождения к его слуху принужден был бы так же утомительно учиться говорить и читать слова с губ, как глухонемой, а зрячий без снисхождения к его зрению должен был на ощупь читать буквы, то за это здоровые навряд ли могли бы благодарить учителей, невзирая на то что такой порядок, без всякого сомнения, был бы заведен немедленно же, как только устройство общественного образования стало бы зависеть от мнения глухонемых и слепорожденных.

34

Таковы предварительные напоминания и рассуждения, которые я счел нужным сообщить вам сегодня. Через восемь дней я постараюсь представить вам основное содержание этих чтений, заключающее в себе одновременно и основание всякого познания, с иной стороны и в новом свете, к чему вас почтительно и приглашаю.

ЧТЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Почтенное собрание,

в первом из этих докладов мы утверждали: далеко не все являющееся нам как живое в самом деле и действительно живет; во втором мы сказали, что значительная часть людей в продолжение всей своей жизни вовсе не достигает истинного и настоящего мышления, но остается при мнении. И вот, может статься, да это уже отчетливо выяснилось из других наших утверждений по этому поводу, что оба эти названия — мышление и жизнь, немыслие и мертвенность — означают, собственно говоря, совершенно одно и то же, и как уже прежде полагали мы стихию жизни в мышлении, так, стало быть, немыслие являлось бы источником смерти.

Это утверждение встречает, однако, лишь одну значительную трудность, на которую я вынужден обратить ваше внимание, а именно следующую Если жизнь есть органическое целое, определяемое действующим без изъятия законом, то на первый взгляд представляется невозможным, чтобы какая-нибудь необходимая для жизни часть отсутствовала, если другие имеются в наличии, или чтобы какая-нибудь одна из частей присутствовала там, где не встречается всех необходимых для жизни частей и, значит, нет всецелой жизни в ее завершенном органическом единстве. Устранив это затруднение, я смогу ясно изложить вам одновременно различие между собственно мышлением и простым мнением — то первое, уже объявленное мною в прошлый раз дело, не совершив которого мы не сумеем совместно приступить — а мы намерены так точно сделать это в настоящей лекции — к самому подлинному мышлению об элементах всякого познания.

35

Изложенную только что трудность можно преодолеть вот как. В самом деле, всюду, где есть духовная жизнь, все без исключения принадлежащее к составу этой жизни совершается всецело и без ущерба согласно закону; но все это совершающееся с абсолютной необходимостью, схожей с механическою, вовсе не непременно вступает в сознание; хотя это — жизнь закона, но отнюдь не наша, свойственная и присущая нам жизнь. Наша жизнь есть лишь то, что из этого возникшего согласно закону целого постигается нами с ясным сознанием и что мы в этом ясном сознании любим и приемлем. Где есть любовь, там есть индивидуальная жизнь, сказали мы однажды; но любовь есть лишь там, где есть ясное сознание.

Развитие этой-то нашей жизни, которую мы в этих лекциях только и будем называть жизнью, в пределах всей возникшей согласно закону жизни протекает в точности так же, как и физическая смерть. Подобно тому как смерть в ее естественном течении начинается сперва в самых крайних и самых удаленных от средоточия жизни членах и от них распространяется далее, все ближе к средоточию, пока наконец не поражает сердце, — так же точно и духовная, себя самое сознающая, себя любящая и собою удовольствующаяся жизнь начинается сперва в конечностях, отдаленнейших внешних устроениях жизни, пока, если будет угодно Богу, не взойдет она в истинном основании и средоточии жизни. — Один древний философ утверждал, что животные произросли из земли, так же как в малом, прибавлял он, это происходит еще и до сего дня: каждой весной, в особенности после теплого дождя, можно наблюдать, к примеру, лягушек, отдельные части которых, скажем передние лапки, уже неплохо развиты, в то время как все прочие члены тела образуют еще грубый и неразвитый комок земли [14]. Полуживотные, о которых говорит этот философ (несмотря на то что это вообще-то едва ли доказывает ту мысль, которую должно подтвердить), представляют собою тем не менее весьма верный образ духовной жизни обычных людей. Внешние члены этой жизни у них уже совершенно сформировались, и в конечностях уже пульсирует теплая кровь; но на местах сердца и других благородных органов жизни, — а эти места сами по себе и согласно закону, разумеется, наличествуют у них и непременно должны быть, поскольку иначе не могло бы быть и внешних членов, — на этих местах, говорю я, они остаются по-прежнему бесчувственным комком земли и холодной как лед скалой.

36

В этом я прежде всего хотел бы убедить вас на одном ярком примере, о котором хотя и выскажусь с величайшей ясностью, однако по причине новизны самого замечания призываю вас быть при этом чрезвычайно внимательными. — Мы видим, слышим, осязаем внешние предметы; одновременно с этим зрением и т. п. мы и мыслим эти предметы, и сознаем их посредством внутреннего чувства, точно так же как посредством того же внутреннего чувства мы осознаем, что видим, слышим и осязаем их. Никто, вероятно, если только он способен к самому обычнейшему размышлению, не станет утверждать, будто может видеть, слышать, осязать этот предмет, внутренне не осознавая также одновременно этого самого предмета и того, что он видит, слышит или осязает этот предмет, будто может бессознательно видеть, слышать и т. п. нечто определенное. Эта одновременность — одновременность, говорю я, и эта обоюдная неразделимость внешнего чувственного восприятия и внутреннего мышления — вот что, и не более, заключается в фактическом самонаблюдении, в факте сознания; но отношение двух упомянутых составляющих — внешнего чувства и внутреннего мышления — отношение обоих друг к другу, как, скажем, причины и следствия или существенного и случайного, отнюдь — прошу хорошенько заметить это, — отнюдь в этом факте не заключается. Если бы мы, положим, все-таки допустили подобное отношение между этими элементами, то такое допущение произошло бы никак не вследствие фактического самонаблюдения и не заключалось бы в факте; это — первое, что я прошу вас понять и запомнить.

Если бы, во-вторых, по какой-нибудь иной причине, кроме фактического самонаблюдения, — каковую возможную причину мы здесь оставляем без внимания, — если бы, говорю я, по такой-то причине все-таки полагали и допускали подобное отношение между этими двумя составляющими, то на первый взгляд кажется, что обоим как существующим всегда одновременно и друг от друга нераздельно следовало бы приписать равное достоинство и что поэтому внутреннее мышление точно так же могло

Blog

Содержание