Лев Николаевич Толстой. Война и мир

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 11 12 13 14 15 16 17 18 ... 34

-- Вот! -- он подал князю Андрею.

На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии,

без знаков препинания, было написано: "неосновательно составлено понеже как

подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула

без нужды отступающего".

-- В какой же комитет передана записка? -- спросил князь Андрей.

-- В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего

благородия в члены. Только без жалованья.

Князь Андрей улыбнулся.

-- Я и не желаю.

-- Без жалованья членом, -- повторил Аракчеев. -- Имею честь. Эй, зови!

Кто еще? -- крикнул он, кланяясь князю Андрею.

V.

Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей

возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были

в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство,

подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило

беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где

готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по

озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности

посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному

количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал

каждый день, что теперь, в 1809-м году, готовилось здесь, в Петербурге,

какое-то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было

неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо --

Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский

-- главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело

воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на

второстепенное место.

Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того,

чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги

тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно

принимала и заманивала его, во-первых потому, что он имел репутацию ума и

большой начитанности, во-вторых потому, что он своим отпущением крестьян на

волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо

как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая

преобразования. Женское общество, свет, радушно принимали его, потому что он

был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической

истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий

голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много

переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в

нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие,

которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все

желали его видеть.

На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером

у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей

так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем-то насмешкой, которую

заметил князь Андрей в приемной военного министра).

-- Mon cher, [5] даже в этом деле вы не минуете Михаил

Михайловича. C'est le grand faiseur.[6] Я скажу ему. Он обещался

приехать вечером...

-- Какое же дело Сперанскому до военных уставов? -- спросил князь

Андрей.

Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности

Болконского.

-- Мы с ним говорили про вас на-днях, -- продолжал Кочубей, -- о ваших

вольных хлебопашцах...

-- Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? -- сказал Екатерининский

старик, презрительно обернувшись на Болконского.

-- Маленькое именье ничего не приносило дохода, -- отвечал Болконский,

чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой

поступок.

-- Vous craignez d'être en retard, [7] -- сказал старик, глядя

на Кочубея.

-- Я одного не понимаю, -- продолжал старик -- кто будет землю пахать,

коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Все равно как

теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем

экзамены держать?

-- Те, кто выдержат экзамены, я думаю, -- отвечал Кочубей, закидывая

ногу на ногу и оглядываясь.

-- Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а

ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?...

-- Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало

распространено, но... -- Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за

руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому

человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной

белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и

звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал

его и в душе его что-то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было

ли это уважение, зависть, ожидание -- он не знал. Вся фигура Сперанского

имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из

того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и

самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого

твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не

видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного,

тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук,

несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и

нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в

госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя

и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.

Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это

невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он

говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то

лицо, с которым говорил.

Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением

Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят

своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как

Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное

совершенство человеческих достоинств.

Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать

раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал

государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей

назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на

Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.

-- Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, --

сказал он.

Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому

Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.

-- Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель -- господин

Магницкий, -- сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, -- и ежели

вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я

надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему

разумному.

Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который

говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к

Сперанскому.

Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского,

этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, --

этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский.

Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым

Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к

нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко,

Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде

того, что угодно было государю.

Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя

к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что

он считал нужным заняться Болконским.

-- Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного

разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, -- сказал он,

кротко-презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе

с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что

говорил. Это обращение польстило князю Андрею. -- Я вас знаю давно:

во-первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример,

которому так желательно бы было больше последователей; а во-вторых, потому

что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом

о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.

-- Да, -- сказал князь Андрей, -- отец не хотел, чтобы я пользовался

этим правом; я начал службу с нижних чинов.

-- Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших

современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только

естественную справедливость.

-- Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях... -- сказал

князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал

чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел

противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо,

чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком

занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.

-- Основание для личного честолюбия может быть, -- тихо вставил свое

слово Сперанский.

-- Отчасти и для государства, -- сказал князь Андрей.

-- Как вы разумеете?... -- сказал Сперанский, тихо опустив глаза.

-- Я почитатель Montesquieu, -- сказал князь Андрей. -- И его мысль о

том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me paraît incontestable.

Certains droits еt privilèges de la noblesse me paraissent être des moyens

de soutenir ce sentiment. [8]

Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много

выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.

-- Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [9] --

начал он, с очевидным затруднением выговаривая по-французски и говоря еще

медленнее, чем по-русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь,

l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы,

что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья

предосудительных поступков, или известный источник соревнования для

получения одобрения и наград, выражающих его.

Доводы его были сжаты, просты и ясны.

Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть

институт, подобный Légion d'honneur [10] великого императора

Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или

придворное преимущество.

-- Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло

той же цели, -- сказал князь Андрей: -- всякий придворный считает себя

обязанным достойно нести свое положение.

-- Но вы им не хотели воспользоваться, князь, -- сказал Сперанский,

улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает

прекратить любезностью. -- Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в

среду, -- прибавил он, -- то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что

может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее

побеседовать с вами. -- Он, закрыв глаза, поклонился, и à la

française,[11] не прощаясь, стараясь быть незамеченным,

вышел из залы.

VI.

Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал

весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно

затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.

С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5

необходимых визитов или rendez-vous [12] в назначенные часы.

Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время,

отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже

не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что

он успел прежде обдумать в деревне.

Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же

день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые

дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.

Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу

дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво

говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.

Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и

ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того

совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в

Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека.

Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей,

того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его

слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него

логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал

его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя

Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский

кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и

льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью,

которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе

единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и

разумность и глубину своих мыслей.

Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз

говорил: "У нас смотрят на все, что выходит из общего уровня закоренелой

привычки..." или с улыбкой: "Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы

целы..." или: "Они этого не могут понять..." и все с таким выраженьем,

которое говорило: "Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы".

Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее

то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем

разумного, строго-мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством

достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в

глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления

жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий

прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Все

представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей

невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только

потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться

мнениям Сперанского. Все было так, все было хорошо, но одно смущало князя

Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд

Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь

Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный

взгляд и нежная рука эта почему-то раздражали князя Андрея. Неприятно

поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он

замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые

он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия

мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею,

переходил от одного к другому. То он становился на почву практического

деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался

над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в

область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто

употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в

определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения,

опять спускался на почву спора.

Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была

несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что

никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя

Андрея мысль, что нельзя все-таки выразить всего того, что думаешь, и

никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли все то, что я думаю и

все то, во что я верю? И этот-то особенный склад ума Сперанского более всего

привлекал к себе князя Андрея.

Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему

страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда-то испытывал к

Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого

можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве

кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с

своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.

В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о

комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею

о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не

сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного

законодательства. -- И вот и все, за что государство заплатило миллионы! --

сказал он.

-- Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов.

Поэтому-то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.

Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование,

которого он не имеет.

-- Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus,

[13] из которого надо выйти усилием.

-- -- -

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского

устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии

составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть

составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoléon и Justiniani,

[14] работал над составлением отдела: Права лиц.

VII.

Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей

поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он

устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о

соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои

деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на

которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои

средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его

между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил

хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и

унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых

он участвовал.

В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал

чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила

из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он

чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он

стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он

испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность

болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости

почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше,

завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.

Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время

отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья,

члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них

Blog

Лев Николаевич Толстой. Война и мир