Geum.ru

В. Звягинцев "Разведка боем"

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   18   19   20   21   22   23   24   25   26
Глава 37

Артузову Артуру Христиановичу, начальнику контр­разведывательного отдела, Новиков при личной встрече вручил короткую, очень продуманно состав­ленную докладную.

— Это вот вы должны немедленно передать Менжинскому для совершенно срочного доклада Троцкому. Здесь сказано, что в ближайшие двое суток три кор­пуса белых под общим командованием Слащева начнут наступление на Москву через Орел — Калугу с реши­тельной целью. Одновременно будет наноситься отвле­кающий удар в направлении Тамбова...

— А на самом деле? — спросил, повертев в руках пакет, Артузов. Новиков помнил его со времен фильма «Операция «Трест», где роль Артузова исполнял моло­дой еще Джигарханян. Внешнее сходство просматрива­лось, но не более. Киношный Артузов был фанатиком и романтиком революции, этот — нормальным прагма­тиком, как и положено международному авантюристу. Не понимающим своей пользы идеалистам Андрей не верил. — На самом деле может быть все, что мне заблаго­рассудится, — ответил Новиков. — Вас же должна ин­тересовать совсем другая проблема. Остаться вам в числе высших руководителей ВЧК с перспективами на буду­щее или вместе со своим неуместным любопытством пополнить ряды ваших же собственных клиентов. По­мните, как это делается?

Андрей иногда сам поражался, как легко ему, в про­шлом достаточно деликатному и даже застенчивому че­ловеку, стала удаваться роль беспощадного и насмеш­ливого циника.

— Вы ведь уже должны были убедиться, Артур Христианович, что для нас нет невозможного и в практи­ческом, и в нравственном плане. Я доходчиво объяс­няю?

— Более чем. Я немедленно доложу Менжинскому. Как информацию, поступившую из абсолютно досто­верных источников во врангелевском штабе.

— Правильно поняли. Желаю успеха, Артур Христианович.

Новиков ощущал исходящие от чекиста волны ост­рой неприязни и с трудом сдерживаемой агрессивнос­ти, но одновременно чувствовал, что подвоха от Арту­зова ждать не следует. Обычным здравым смыслом или сверхчувственным восприятием Артузов, как в свое время спасенный Новиковым из бериевских застенков Главком ВВС Рычагов, понимал (или вспоминал, од­нажды уже расстрелянный по приказу Сталина), что опасность для него исходит не от этого человека... А некоторый ущерб для самолюбия он переживет. Го­лова и пост дороже гонора.

...X съезд РКП(б) начинался, как и положено. Де­легаты съезжались и подходили пешком к зданию Большого театра, украшенному соответствующими лозунгами и оцепленному тройным кольцом охраны. Предъявляли свои мандаты и проходили в фойе, где без карточек и талонов старорежимного вида девушки в фартучках и наколках угощали чаем, бутербродами с колбасой, сыром, икрой, красной и черной, а в полу­подвальных помещениях работали столовые, где можно было поесть и поплотнее. Щи мясные, куриная лапша, котлеты с жареной картошкой, мясные и рыбные пи­роги. А хлеба, ситного и ржаного, вообще от пуза. На питание делегатов специальным решением было выде­лено по три усиленных наркомовских пайка. Чтобы то­варищи знали, за какое светлое будущее они сража­ются.

Правда, не все товарищи перед началом заседания сумели добраться до пиршественных столов. Кое-кого из делегатов у стола мандатной комиссии вежливо про­сили пройти в соседнюю комнату для уточнения чего-то неясного в документах. А там они попадали в руки не менее вежливых сотрудников секретно-политичес­кого отдела. И, накопившись в достаточном количе­стве, отправлялись для дальнейшего выяснения в ту самую, заботливо очищенную для них внутреннюю тюрьму. Большинству из них ничего особенно страш­ного не грозило. Ни расстрел, ни даже допрос с при­страстием. Просто — превентивный арест. С последую­щими извинениями или вручением предписания о немедленном отбытии в действующую армию на мел­кую комиссарскую должность.

Тщательно изучивший историю компьютер выбрал из списков делегатов тех, кто сейчас или в следующие годы склонен был выступать против линии Троцкого — Ленина, оголтело поддерживать Сталина, вообще от­личался ненужной ортодоксальностью. Требовались разумные конформисты, люди, которые, не слишком раздумывая, проголосуют за любую предложенную ре­золюцию.

Председатель мандатной комиссии торопливо про­бубнил, сколько делегатов избрано на съезд, сколько не смогло прибыть по уважительным и прочим причи­нам. Неорганизованные выкрики из зала, что такой-то и такой-то прибыли, но куда-то вдруг делись, во вни­мание приняты не были. Ленин сидел у края длинного стола, рядом с обтя­нутой алым ситцем трибуной, украшенной серпом, мо­лотом и римской цифрой «X». Как бы даже юбилей. Низко наклонившись и опустив правое плечо, он бы­стро писал что-то на узких полосках бумаги и, кажется, совсем не слушал ритуальных фраз и речей. Из партера был виден только его куполообразный, поблескиваю­щий мелкими каплями пота лоб. Изредка он поднимал голову от своих записей и навскидку простреливал ог­ромное пространство зала настороженными, привы­чно прищуренными глазами. Наконец он взял слово. Пошел не на трибуну, а к рампе, постоял пару секунд, то ли настраиваясь, то ли пытаясь уловить настро­ение темного, тоже замершего перед его выступлением зала.

Начал он с сообщения о текущем моменте. Момент оказался вроде бы не таким уж трагическим, в начале девятнадцатого года было не в пример хуже, но и пово­дов для оптимизма не просматривалось. Что и понят­но — надеялись взять Варшаву и Крым, а получили линию фронта севернее Курска. Неприятно. Но на то мы и большевики, чтобы трудности нас сильнее спла­чивали и мобилизовывали. Троцкий сидел, откинув­шись на спинку стула, скрестив на груди руки, поигры­вая жевательными мышцами. Перед ним лежала только что полученная сводка с фронта. Беспартийный Глав­ком Каменев (Сергей Сергеевич, а не тот, который «и Зиновьев»), на время съезда поставленный осущест­влять общее руководство обороной Орла, докладывал, что на южном направлении вместо ожидавшегося гене­рального наступления Слащева отмечаются только мно­гочисленные вклинения подразделений противника силами до роты, хотя и сопровождаемые ураганным ар­тиллерийским огнем. Таковые действия на данный мо­мент могут быть расценены как отвлекающие. Или как разведка боем.

Однако, исходя из данных ВЧК, на орловское на­правление были спешно сосредоточены практически все боеспособные части Южного фронта и Московско­го округа. Десять стрелковых и три кавалерийские дивизии. В то же время сегодня около восьми часов утра врангелевцы внезапно, без артподготовки, перешли в наступление на тамбовском направлении. При под­держке большого количества танков и бронемашин про­рвали фронт в полосе шириной более десяти километ­ров и форсированным маршем продвигаются вперед. Остановить их нечем.

Далее главком просил разрешения начать пере­броску войск к Тамбову, одновременно извещая, что на такую перегруппировку потребуется не менее двух суток.

Троцкий, с трудом сдерживая желание вскочить, плюнуть на все и немедленно мчаться на фронт, заста­вил себя сохранять внешнее спокойствие. Не торо­питься. Подумать. Оказался ли Артузов жертвой дез­информации белых или Врангель решил повторить замысел Брусилова в Галицийской операции? Прорыв к Москве через Тамбов стратегически бессмыслен. И расстояние почти вдвое больше, и удобных дорог нет, а главное — белые скоро окажутся в охваченных антоновским восстанием районах. Ровно год назад по аналогичной причине сорвалось наступление Деники­на. Он оставил в своем тылу банды Махно, которые перерезали коммуникации и обрекли Добровольчес­кую армию, готовую триумфально вступить в Москву, на беспорядочное отступление. Врангель не может по­вторить такую ошибку. Значит — хитрый расчет. Заста­вить Каменева перебрасывать войска к Тамбову и Ряза­ни, и уже потом ударить на Орел! Поэтому — выдержка. В ближайшие сутки все станет ясно.

Троцкий отодвинул телеграмму и переключился на сиюминутные дела.

Ленин торопливо и невнятно бубнил с трибуны о назревшей необходимости «хорошенько перетряхнуть ЦК РКП», «бороться с идейным разбродом и с нездо­ровыми элементами в партии, которые погубят партию скорее и вернее, чем капиталисты Антанты, эсеры и бе­логвардейцы», что текущий момент «требует от всех больше дисциплины, больше выдержки, больше твер­дости. Если мы выкинем из ЦК и из партии несколько сот или несколько тысяч полностью разложившихся «товарищей», партия не только не ослабнет, она окреп­нет...».

Зал ничего не понимал, в президиуме началось ше­веление и нечто вроде ропота. Особенно засуетились члены Политбюро и Секретариата. Ничего подобного они не ожидали, не обсуждали и не санкционировали. Да вдобавок, осмотревшись, каждый из них наконец заметил, что ряды бархатных кресел зияют слишком уж заметными проплешинами и маловато среди делегатов знакомых лиц.

Ленин же словно ничего не замечал. Увлекшись собственным красноречием и омываемый накатываю­щимися из партера и амфитеатра волнами разнонаправленных эмоций (возможно, он был от рождения энергетическим вампиром?), Предсовнаркома безоста­новочно перемещался по просцениуму, то засовывая руки в карманы брюк, то зацепляя пальцы за вырезы черного жилета. Его, что называется, несло.

Непонятно как (у него это получалось здорово), Ильич сменил пластинку, и делегаты вдруг сообразили, что говорит он совершенно о другом. О необходимости мирной передышки в стране, которая совершенно ис­тощена и измучена непрерывной шестилетней войной, о тяжелейшем положении с продовольствием и топли­вом, о хозяйственной разрухе, крестьянских бунтах, моральной деградации пролетариата, который оказал­ся совершенно не готов к своей исторической миссии, и даже вообще не пролетариат, а черт знает что. А также и о еще более неприятных вещах в государственной и внутрипартийной жизни. Выходило так, что вроде и ус­пехи накануне трехлетия Октября неоспоримы, и в то же время РСФСР стоит на пороге неминуемой катас­трофы. В этом Ленин обвинял сразу всех — Антанту, бе­логвардейцев, пронизанных мелкобуржуазным духом крестьян, рабочих, забывших о классовых интересах, пробравшихся в партию классовых врагов и оппорту­нистов, впавших в комчванство руководителей, бездарных красных полководцев и деморализованных красноармейцев.

Звучали убийственные характеристики членам ЦК и Политбюро, очень похожие по смыслу и духу на те, что он изобразил в своем предсмертном «Письме к съезду».

И сидящим в зале становилось даже непонятно, кто они здесь есть — делегаты высшего органа большевист­ской партии или сидящая на скамье подсудимых банда преступников и мародеров.

Впечатление усиливали стоящие у всех входов и вы­ходов, на ярусах и в ложах вооруженные винтовками и револьверами красноармейцы в щеголеватой новень­кой форме (изготовленной по эскизам Васнецова для царских гвардейских полков), в надраенных по-ста­рорежимному хромовых сапогах. Даже в ватерклозет делегатам можно было пройти только сквозь строй рас­ставленных через каждые десять метров часовых, сле­дящих напряженными тяжелыми взглядами за каждым их движением. О том, чтобы подойти к телефону или, упаси Бог, свернуть с предписанного маршрута в один из многочисленных полутемных коридоров, не могло быть и речи.

Мотивировалось все это необходимостью предот­вращения терактов и провокаций. После злодейского убийства Дзержинского и разоблачения свившего зме­иное гнездо в самом сердце партии клубка скорпионов и ехидн такое объяснение казалось правдоподобным.

Дождавшись окончания ленинской речи, Троцкий, не теряя темпа, вскочил и, перемежая свою речь посу­лами и угрозами, начал один за другим ставить на голо­сование «организационные вопросы», умело пресекая попытки возразить с места или взять слово «к порядку ведения».

Через час все было кончено. Замороченный ленин­ской речью и агрессивным красноречием Троцкого съезд открытым голосованием принял все резолюции по кадровым перестановкам в ЦК и Политбюро. Те­перь можно было разрешить и прения...

После второго перерыва из-за кулис прошмыгнул на сцену адъютант и положил перед Троцким четвер­тушку бумаги.

«Прошу тов. Ленина и Троцкого немедленно при­ехать в Кремль по делу, не терпящему ни малейшего отлагательства. Менжинский».

— Что это значит? Разве Менжинский не на съез­де? — удивился Ленин, которому Троцкий передвинул по красному сукну странную записку. — Был на съезде. Очевидно, вызвали. Так едем? — А по телефону нельзя узнать? — недовольно по­жевал губами Владимир Ильич. Оставлять без при­смотра постепенно опомнившихся и начавших задавать неудобные вопросы делегатов ему очень не хотелось. Мало ли что они тут нарешают. Он не забыл Седьмой съезд, где ему едва-едва удалось протащить резолюцию о заключении Брестского мира.

Троцкий вышел позвонить. Вернулся встревожен­ный.

— Надо ехать, Владимир Ильич. Прямо сейчас. А съезд пусть Фрунзе ведет. Я ему скажу, чтобы пере­ключился на чисто военные вопросы и немедленно лишал слова, если начнут болтать лишнее, пока мы не вернемся. Не думаю, что надолго отлучаемся...

Ленин подозрительно наморщил лоб. Фрунзе он тоже вдруг перестал доверять. Сказали ему «доброже­латели», что Арсений накануне всю ночь просидел в номере у Зиновьева, пил с ним и о чем-то, несомненно, сговаривался. Кругом разврат и измена...

— Все равно не нравится мне это. Как будто Вяче­слав сам сюда не мог приехать...

— Не мог, Владимир Ильич. Нам к прямому прово­ду нужно, а в театре его установить не догадались. На фронте обстановка осложнилась до крайности...

В Кремле их вместо Менжинского встретил Агра­нов. И повел по длинным коридорам, односложно от­вечая на встревоженные вопросы Ильича. На всех лестницах и поворотах стояли вооруженные чекисты с сум­рачными лицами. Это несколько успокоило Ленина, любившего, чтобы места его пребывания охранялись как можно надежнее, вроде как Смольный в семнадца­том году, однако заставило насторожиться Троцкого, предпочитавшего видеть возле себя преданных лично ему китайцев или мадьяр. Но все они остались в театре, за исключением конвоя из шести человек.

В коридоре, ведущем к кабинету Ленина, Троцкий спохватился:

— Куда вы нас ведете? Телеграф на втором этаже... — Вячеслав Рудольфович ждет там, в приемной. Агранов распахнул дверь кабинета, пропуская вож­дей вперед, и сразу же ее захлопнул, отсекая адъютан­тов и охрану Троцкого.

Тут же, возникнув словно бы ниоткуда, опешив­шую свиту окружили люди настолько решительного и угрожающего вида, что никому даже в голову не при­шло хвататься за оружие. Покорно подняв руки, охран­ники Наркомвоенмора позволили обхлопать себя по карманам и извлечь из их кобур парабеллумы и маузе­ры. Так же покорно они побрели в жестко (тычками прикладов) указанном им направлении. Профессио­нальное чутье подсказало им, что с подобными «специ­алистами» не то чтобы драться, а и спорить смертельно опасно.

Войдя в кабинет, вожди мирового пролетариата уви­дели, что за письменным столом, на ленинском месте сидит неизвестный, одетый в странную, зеленую в чер­ных и желтых разводах куртку, курит сигару, чего Ленин в своем присутствии категорически не выносил, и смотрит на них насмешливо прищуренными глазами. Второй человек в таком же одеянии устроился на по­доконнике, свесив ноги в высоких черных ботинках, и держит на коленях что-то, похожее на большой, отли­вающий синей сталью пистолет. Или, наоборот, корот­кое охотничье ружье. Умея почти гениально мыслить стратегически, в стрелковом оружии Предреввоенсовета разбирался слабо.

— Что? Что это значит? Кто позволил? — визгливо-растерянно вскрикнул Ленин, а Троцкий инстинктив­но схватился за лакированную кобуру.

— Не балуйся, Лев Давыдович, — добродушно ска­зал человек с подоконника, приподнимая толстый ре­шетчатый ствол. — Проиграв войну, поздно пистолет лапать. Разве чтоб застрелиться. Но это успеется.

Громыхнув подковками по паркету, он соскочил с подоконника, отобрал у Троцкого аккуратный браунинг образца девятисотого года, подкинул на ладони: — Сувенир, однако, — и спрятал в карман. — А у вас, господин Ульянов? Ленин растерянно развел руками. — Тогда присаживайтесь. Разговаривать будем. — Кто вы? — спросил, сохраняя остатки самообла­дания, Троцкий. Хотя понимал уже обостренной ин­туицией политического деятеля, что именно сейчас все хорошее в его жизни кончилось.

— С вашего позволения — полковник Шульгин Александр Иванович. А это — полковник же, но Нови­ков Андрей Дмитриевич. Уполномочены провести с вами дипломатические переговоры.

Ленин, сообразив, что немедленно их убивать не станут, тоже немного успокоился. Переговоры — его стихия. Путем переговоров он всегда добивался, чего хотел.

— Кем уполномочены, о чем говорить? Новиков наконец положил сигару на край пись­менного прибора, растянул губы в улыбке.

— Вообще-то мы представляем здесь так называе­мую «Мировую закулису». Ту силу, которая якобы на­правляет все исторические процессы во имя достиже­ния никому неведомых, но коварных целей. Заменяем собой весь исторический материализм сразу. Но это вообще. А в частности, нам поручено побеседовать с вами от имени Верховного правителя Юга России Петра Николаевича Врангеля.

Изощренный в софистике Троцкий мгновенно уло­вил тонкость: «Правителя Юга России». То есть претензии на власть во всей стране словно бы и не заявля­ются.

Одновременно Лев Давыдович убедился, что на Ле­нина рассчитывать нечего, он растерян и напуган на­столько, что под дулом пистолета согласится на все. В период Бреста он сидел в семистах верстах от фронта и то засыпал его телеграммами, требуя соглашаться на любые условия немцев.

— О чем вы хотите вести переговоры? Учтите, что я заявляю протест по поводу столь бесцеремонного, не имеющего примера в дипломатической практике втор­жения в резиденцию Советского правительства. Это не дипломатия, а бандитизм...

Новиков, подавшись вперед, слушал Троцкого с таким видом, будто страдал глухотой и еле-еле разби­рал слова собеседника. Даже рот приоткрыл.

Дослушал, сжал губы, кивнул. Помолчал еще, взял сигару, затянулся. Выпустил дым, целясь в лицо Троц­кого.

— Что же ты несешь, товарищ Предреввоенсовета? У тебя хватает наглости в таком тоне разговаривать с приличными людьми? Офицерами, дворянами... Не­ужели не сообразил еще, что я вообще могу тебя и това­рища Ленина тоже шлепнуть просто так вот. — Он вдруг вытащил из-под стола массивный пистолет и на­правил его в лоб Троцкому. — Одно движение пальца, и все. Даже ледоруба не потребуется. А еще через де­сять минут и от съезда вашего ничего не останется, кроме четырех сотен покойников. Крайне мало по сравнению с тем, что вы за три года наработали. Про­тесты он заявляет, ты только подумай, Саш... — Нови­ков развел руками, изображая на лице глубочайшее возмущение и даже изумление перед наглостью собе­седника.

— Запомни, Лев Давыдович, вы нас как личности совершенно не интересуете. С момента, как вы оказа­лись в этом кабинете, ваша функция чисто декоратив­ная. Надо будет — на других поменяем... — Тогда почему вы все-таки желаете говорить имен­но с нами? — попытался перехватить инициативу Троцкий.

— Уместный вопрос. Потому что считаем — России смут достаточно. Договорившись с вами, мы надеемся сохранить несколько десятков или сотен тысяч людей, которые могут погибнуть, если продолжится война. Давайте так — забудем все сказанное мной и вами рань­ше и начнем с чистого листа. Как будто и мы и вы — обычные дипломаты, представляющие равноценные и равноправные державы. Как Наполеон и Александр в Тильзите.

Новиков спрятал пистолет, провел ладонью по лицу, надавил пальцами на глаза, снимая усталость.

— И ты, Александр Иванович, отложи автомат, садись. Товарищи благоразумные, дурака валять не будут.

Дальнейшее и в самом деле стало напоминать, ну, если и не дипломатические переговоры в чистом виде, то разговор равноправных партнеров в какой-то се­рьезной коммерческой сделке.

Троцкому мешало то, что он никак не мог отвлечь­ся от мыслей, каким образом вообще стала возможной такая дикая ситуация. Предательство ЧК во главе с Менжинским — это очевидно. Убийство Дзержинско­го, о котором он нисколько не жалел, из этого же ряда. А вот чего он никогда не ждал, не мог даже вообразить, так это то, что с такими трудами и жертвами построен­ное государство может рухнуть в мгновение. Ни Юде-нич, ни Деникин, ни Колчак вместе с «четырнадцатью державами» (почему именно четырнадцать, кто их счи­тал и кто внес такое число в учебники истории? Дер­жав-то вообще до первой мировой на Земле насчиты­валось пять, остальные так, государства.) не могли ничего сделать с Советской Россией, а тут вдруг раз — и конец. И, значит, конец надеждам на мировую рево­люцию, на Интернационал? Только внезапность про­исшедшего позволяла Троцкому сохранять некоторое самообладание. Так смерть близкого человека в первые часы осознается только разумом, но не чувствами.

Ленин же думал о другом. Ум у него был действи­тельно неслабый, невзирая на абсолютный иммора­лизм, почему он и сумел мгновенно отвлечься от эмо­ционального восприятия момента и переключиться на его рациональную оценку.

Нежданных гостей он сразу отказался восприни­мать как реальных представителей Врангеля. Такого просто не могло быть. Это люди совершенно другого плана. Еще точнее — таких людей в России, царской, белогвардейской или Советской, быть не может. Вот этот, Новиков, по внешности на царского полковника похож. Хотя и не совсем. Исходящей от него аурой полного пренебрежения к окружающему миру он скорее напоминает члена британской палаты лордов. Человека, который никогда не признавал права хоть кого-нибудь не то чтобы руководить им, а даже сделать ему самое невинное замечание. В России, с ее исто­рией, так не могли себя ощущать даже Великие кня­зья. Значит, он прав, заявив, что представляет некую «Мировую закулису». Термин непривычный, но понят­ный.

Ленин знал те круги, которые поддерживали его с момента, когда созданная им партия стала представ­лять реальную силу, противопоставившую себя русско­му самодержавию. В тысяча девятьсот четвертом-пятом годах они персонифицировались в представителях Япо­нии, плативших ему сотни тысяч золотых иен на орга­низацию «первой русской революции». Потом — в офи­церах германского генштаба, субсидирующих «борьбу за поражение в империалистической войне» и превра­щение «войны империалистической в войну граждан­скую». Отчего же не допустить, что нашлись какие-то другие люди, решившие в очередной раз сменить на­ездника? Почему вдруг пришел ему в голову такой образ? Он же не наездник, он лидер партии коммунис­тов и глава государства. Ах, да! Этот, как его, Маяков­ский, написал же: «Клячу истории загоним...» А он, Вла­димир Ленин, оказался именно тем, кто сумел оседлать эту клячу...

Да, о чем там идет речь? Каков Лев Давыдович, снова спорит и торгуется, будто не о судьбах мира речь вдет, а о партии зерна со складов его папаши. Кожанку сбро­сил, воротник расстегнул, глазки азартом пылают...

— Нет, вы мне скажите, господа, какие вы основа­ния имеете предъявлять столь неумеренные требова­ния? — вопрошал Троцкий.

Шульгин, которому по сценарию слова пока не полагалось, все же не сумел сдержаться и молча посту­чал пальцами по ствольной коробке автомата. Троцкий понял.

— Только вот этого не надо! Мы же с вами полити­ки. А у нас пятимиллионная армия, резервы и ресурсы, поддержка мирового пролетариата. Да, допускаю, нас вы можете расстрелять хоть сейчас. Это неприятно, но вам принесет только лишние заботы и головную боль. Разоружить озлобленных, привыкших умирать и уби­вать людей, вновь загнать в подвалы тех, кто только что из них вышел... Вам придется трудно, чтобы не сказать больше...

— «Товарищ» Троцкий, вы ведь заблуждаетесь, — мягко, увещевающе отвечал ему Новиков. — Нам, вот лично нам, глубоко безразлично то, что вы имеете в виду. Не нам воевать, не нам умирать. Не хотелось бы повторять столь грубых доводов, однако в чем-то мой коллега прав. Представьте такое печальное зрелище — на полу остаются два тела с дырками в головах, а мы от­правляемся по своим делам... У нас будут трудности, а у вас? Вот «товарищ» Ленин куда реалистичнее подходит к проблеме компромиссов. Написал же, что глупо со­противляться, если бандит требует у вас кошелек. Счи­тайте, что кошельком в данный момент является ваша идея полной победы социализма в одной, отдельно взятой стране... и перманентной революции.

Не первый уже раз Ленин отметил, что «полков­ник» свободно цитирует многие из его статей, а также проявляет недюжинное знание Маркса, Энгельса и иных философов. И был с ним полностью согласен. Дело проиграно, спорить не о чем. Поставил на революцию всю свою жизнь, как на зеро в рулетке. Не вы­пало. Что поделаешь... Надо думать, как выйти из по­ложения с минимальным ущербом для дела и тела. (Даже сейчас не оставила его любовь к плоским остро­там.)

Он чувствовал себя как-то странно. В голове ощу­щалась непривычная звенящая пустота, а непослуш­ные мысли разбегались, путались, и требовалось спе­циальное усилие, чтобы понимать, о чем в данный момент идет речь. Кисти рук стали холодными, вялы­ми, в пальцах покалывало, будто он их отсидел...

За окном вдруг гулко ударил винтовочный выстрел. Недалеко, в районе Арсенала. За ним другой, третий... Частая, беспорядочная стрельба многократно усилива­лась эхом от стен дворцов и соборов. Вскоре стреляло не меньше десятка стволов — судорожно, почти без пауз, наперебой. Так ведут себя люди, которым некогда и неизвестно куда целиться. Шульгин, приподнявшись, с интересом вслушивался.

Вот, наконец, сухо протрещала первая автоматная очередь. Экономная, на пять патронов. Еще одна, и еще. Из разных мест, и наверняка по делу. Рейнджеры в белый свет палить не приучены. По звукам свободно можно было представить развитие событий. Заметив, что происходит неладное, бдительный часовой поднял тревогу. Или пленный ухитрился сбежать, что тоже случается. Придется сделать Басманову серьезное вну­шение. Проснулся дежурный наряд, кинулся во двор, стреляя, скорее всего, в воздух. Для собственного успо­коения. Как сторожа на бахче. Рейнджеры поняли, что тихое дело кончилось, осмотрелись, сориентировались и начали работать всерьез. Секунд пятнадцать им по­требовалось, чтобы надвинуть на глаза окуляры ноктовизоров, рассыпаться по двору, перебить самых глупых и азартных кремлевцев. Рассчитались за наивных юн­керов, беспощадно исколотых красными штыками в ноябре семнадцатого.

Чего еще Шульгин никогда не мог понять — как су­мели русские мужики, серьезные, тридцати-сорокалетние солдаты, отцы семейств по преимуществу, до всего: до красного и белого террора, до охватившего страну кровавого безумия, когда еще сохранялись стереотипы дореволюционной жизни, спокойно и деловито убить две сотни семнадцатилетних пацанов, не дворян даже и не помещиков, детей городских мещан, попытавшихся исполнить свой первый в жизни долг.

Ну отнимите у них винтовки, ну надавайте по шеям и по задницам, хоть прикладами, хоть шомполами, но колоть штыками всех и насмерть... Или правду писали в западной прессе, что не русские солдаты захватывали Москву и Питер, а выпущенные Лениным из лагерей немецкие пленные «спартаковцы»?

Трехминутный огневой бой завершился серией гра­натных разрывов. Чьим-то отчаянным воплем, гомо­ном резких голосов. И все. Точка. Раз эту короткую по­пытку вооруженного сопротивления больше никто не поддержал, значит, остальные части кремлевского гар­низона блокированы и разоружены без шума.

— Поняли, товарищи большевики? — спросил Но­виков, тоже молчавший, пока длился инцидент. — Что это с вами? — обратил он внимание на остекленевший взгляд и перекосившую рот Ленина ухмылку.

— Ох, — поднес руку к виску Ленин. — Какая боль. По... — и упал грудью на стол.

— Саш, глянь быстро, что с ним? Вроде рано для ин­сульта, срок не пришел.

Шульгин взял Ленина за руку, посчитал пульс. Поднял веко, похлопал по щекам.

— Вряд ли инсульт. Мозговой спазм, скорее всего, или придуривается.

Шульгин с помощью Троцкого перенес вождя на диван, присел рядом, наблюдая. Вызвал по рации кого-нибудь из десантников с аптечкой. Использовать браслет он не хотел — зачем им вождь мирового проле­тариата со здоровьем космонавта? Еще на сорок лет проблем...

— Хватит, Лев Давыдович. Вот наши условия. За­втра на съезде вы объявляете о начале мирных переговоров с достойным представителем российского демо­кратического движения Пэ Эн Врангелем. Объясните, как вы умеете объяснять все на свете, что он никакой не монархист, а просто заблуждающийся в методах правый социалист. После чего съезд можете закрывать. В связи с текущим моментом. Если найдутся несоглас­ные — товарищ Агранов им все объяснит. Переговоры начнем через неделю. И вы останетесь лидером своей части России... Я доступно все изложил?

— Вполне. Но хотелось бы узнать, независимо от моей личной судьбы — на что вы рассчитываете объек­тивно?

— Эх, «товарищ» Троцкий... Вы сегодняшнюю свод­ку прочли? Завтра наши войска вступят в контакт с Антоновым, Слащев признает автономию его крестьян­ской республики, бесплатно передаст его «бандам» сотню тысяч винтовок и полсотни пушек, после чего прекратит наступление. Вы же получите еще одну го­лодную зиму без всяких надежд. И двухсоттысячную пугачевщину рядом с Москвой. А мы просто будем на­блюдать за развитием событий. Продовольствие вам взять неоткуда. Людоедства в Москве еще не видели? Увидите. Посидите в Кремле, как Наполеон, а что даль­ше? Бежать вам некуда... Мы позаботимся.

Троцкий молчал долго. Смотрел в стол, дергал себя за эспаньолку. Новиков даже начал проникаться к нему уважением. Палач-то палач, а все же не сдается на ми­лость победителя. Держит фасон. Вспомнились слова, сказанные в свое время Есениным: «Ленин растворил себя в революции, а Троцкий несет себя сквозь рево­люцию, как личность. Троцкий — вождь, а Ленин — своего рода «эфирная сила революции». Поэт общался с обоими, ему виднее...

— Знаете, Лев Давыдович, я вас успокою, — решил помочь Троцкому Новиков. — Мы вас оставим во главе РКП, чтобы вы смогли продолжить дело своей жизни — борьбу за мировую революцию. Но там, на Западе. Рас­сылать агентов Коминтерна, организовывать забастов­ки и восстания, создавать коммунистические партии.

Это нам очень пригодится для проведения гибкой внеш­ней политики. Договорились?

— Договорились! — Троцкий встал и гордо вскинул бороду. — Пусть Врангель направляет свою делегацию. Но переговоры будут трудными.

Сказал так, как деревенский богатей швыряет на пол картуз: «Черт, мол, с вами! Засылайте сватов!»

— Учтите, я намерен драться за каждое слово и каж­дую запятую!

— А вот это, как говорят американцы, уже ваши проблемы... — Новиков тоже поднялся, застегнул ко­буру «стечкина». — Сигару хотите?

— Не откажусь. Вы знаете, господин Новиков, я бы охотно в свободное время побеседовал с вами просто так — о жизни, о смерти, о мировой политике...

От неожиданности Андрей рассмеялся. Надо же, почти дословная цитата из телефонного разговора Ста­лина с Пастернаком... Впрочем, кроме политики, Троц­кий был и неплохим литературоведом.

— Поглядим, Лев Давыдович, поглядим. Как лю­бил говорить один мой сослуживец: «Ты сначала дожи­ви...»

Почти идиллическую картину нарушил Шульгин. Подошел к столу, вытирая руки платком. — А этот-то... Того... Помер.

— Вот как? Странно даже. Жил-жил, и вдруг... — Андрей действительно испытал не более чем удивле­ние. Три года еще полагалось прожить Владимиру Ильи­чу. Войну выиграть, НЭП изобрести. А вот не сумел. Не привык к стрессам такого рода. Неуместно при покой­нике, а вспомнилось: «Сходил бы с бубей, еще хуже бы вышло...»

— М-да, Лев Давыдович... Рассудила история. Он пробовал, Сталин пробовал, теперь ваша очередь... При­дется вам завтра траурный пленум собирать. Пункт первый повестки: «О создании комиссии по погребе­нию». Пункт второй: «О назначении тов. Л. Д. Троцкого Председателем Совнаркома с сохранением за ним постов Наркомвоенмора, Предреввоенсовета и Пред­седателя Совета Труда и Обороны». Как, хватит сил спра­виться или другие кандидатуры предлагать будем?