Geum.ru

В. Звягинцев "Разведка боем"

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   18   19   20   21   22   23   24   25   26
Глава 32

Профессор отправился в ванную. Горячей воды в квартире он не видел уже не меньше двух лет, да и то нужно было греть ее в дровяной колонке, а чтобы просто так, из крана...Это, кстати, сильно интересова­ло и Новикова с Шульгиным. К каким системам ото­пления, электро- и водоснабжения подключена квар­тира, если все это в данной Реальности отсутствует? Допустим, что к все тем же, в Москве шестьдесят шес­того или девяносто первого года. Тогда каким образом вода и электричество поступают сквозь межвременной барьер, а телефонная связь туда же не действует? Или... Чтобы проверить, Шульгин тут же снял трубку.

— Центральная слушает, — раздался голос барыш­ни. — Назовите номер...

— Спасибо, я ошибся, — машинально ответил Сашка и дал отбой. — Каково? Мне все чаще кажется, что они над нами издеваются.

Еще больше друзья упрочились в этой мысли, когда Шульгин приступил к тотальному, как предписано в учебниках криминалистики, осмотру квартиры — из левого угла по часовой стрелке.

Шульгин хорошо помнил мемуары Берестина, где тот описал свое посещение этой базы в шестьдесят шестом году. Андрей же и сам здесь побывал с Ириной в декабре девяносто первого года. Поэтому они были крайне удивлены, открыв стоявший в кабинете секре­тер. В прошлый раз его верхний ящик заполняли блан­ки документов, применявшихся в СССР, — от паспорта и партбилета до удостоверения машиниста башенного крана и охотничьего билета. И все необходимое для их оформления — спецчернила, печати, штампы, соответ­ствующие инструкции.

В нижней секции хранились деньги — заклеенные пачки рублей, долларов, фунтов, марок (ФРГ и фин­ских), а также, неизвестно для чего, «валюта» соцстран. Теперь там было все то же самое, но с поправкой на время: вместо советских полусотен и двадцатипятирублевок — николаевские, тех же номиналов, а иностран­ная валюта ограничивалась только фунтами стерлингов и долларами, остальная, наверное, была сочтена недо­статочно солидной.

— Ну и что ты скажешь? — спросил Шульгин, будто Новиков каким-то образом имел к происшедшему от­ношение.

— Ответа может быть два, и оба равно неправиль­ные. Или я настолько сильно пожелал, чтобы квартира приехала к нам в той же функции, что исполняла там... — и показал пальцем вверх, непроизвольно подтверж­дая восприятие времени, как вертикальной оси, — или все решается за нас и без нас... — Но с благожелательных для нас позиций? —Я бы не стал этого утверждать с определеннос­тью. Обрати внимание, что изменение коснулось только документов и денег. Остальное, включая мебель, одеж­ду, продовольствие, даже патефонные пластинки, ос­талось прежним. Это говорит в пользу второго предпо­ложения.

— А не Антон ли по-прежнему нам благоприятству­ет, на свой сомнительный манер?

Они занимались обыском около двух часов, пока из ванной наконец не появился Удолин, распаренный, с тщательно подбритыми щеками и заметно укоротив­шейся бородой, благоухающий шампунем и одеколо­ном. Помолодел он лет на десять и выглядел весьма импозантно. Наподобие вольнодумного старшего на­учного сотрудника гуманитарного НИИ. Его только немного смущало отсутствие в приготовленной для него одежде привычных кальсон, и он старался прятать торчащие из-под махрового банного халата жилистые волосатые ноги.

Поняв его затруднение, Шульгин принес синие шерстяные брюки от тренировочного костюма.

Расположившись за накрытым для раннего ужина журнальным столиком, профессор, словно бы совер­шенно не интересуясь окружающими чудесами техни­ки наполнил свой бокал бледно-золотистой «Монас­тырской избой» и немедленно начал философствовать, воображая себя участником древнегреческого симпосиона.

Слушать его было интересно вообще, даже незави­симо от конкретной информации, которую он сооб­щал. Но и информация тоже была нелишней. Особенно, когда Новиков спросил, какая же отрасль несомненно обширных научных познаний Константина Васильеви­ча привлекла пристальное внимание человека столь специфической профессии, как Агранов?

— Я вижу в вас достойных собеседников. С вами мне не требуется подбирать слова, вы способны пони­мать без лишних объяснений. Этого достаточно. Хотя Яков тоже многое понимал. Но культуры ему не хвата­ло. Вот, например, что вы знаете о предыстории чело­вечества?

Шульгин хотел было сказать, что их интересуют более практические вопросы, особенно сейчас, но Анд­рей взглядом велел ему помолчать. Спешить им некуда, а такие люди, как Удолин, могут рассказать гораздо больше интересного, если им позволить отдаться пото­ку сознания.

Действительно, начал он издалека. Причем ухит­рялся одновременно курить, отхлебывать вино, жести­кулировать, моментами даже вскакивать с дивана и ма­неврировать между предметами обстановки, а то и внезапно замолкать, погрузившись в созерцание одной из развешенных по стенам картин, скорее всего, хоро­ших копий Бенуа и Сомова. Но с тем же успехом они могли оказаться и подлинниками.

При этом внутренняя логика повествования не пре­рывалась.

Профессор говорил о том, что история цивилизо­ванного человечества насчитывает минимум триста веков, а не пятьдесят, как принято считать, и что зна­ния людей далекого прошлого значительно превосхо­дили все, что известно нам сейчас. По крайней мере, им было известно электричество, книгопечатание, осо­бый вид воздухоплавания и то, что в изложении профессора, не имеющего представления о компьютерах, сильно напоминало что-то вроде кибернетики и ин­форматики. Еще он говорил о необыкновенных психи­ческих способностях древних и о том, что в зашифро­ванной форме эти знания и умения передавались от протоцивилизаций (атлантов?) к шумерам, халдеям, древнеегипетским жрецам и так далее. Происходили потопы, землетрясения, жуткие эпидемии, падения ас­тероидов и прочие ужасы, с раздражающей постоян­ностью стиравшие с лица земли могучие царства и ве­ликие культуры. Однако же какие-то базовые пакеты информации сохранялись, передаваясь от мудрецов одной цивилизации к мистикам следующей, от адептов рационального знания к отвергающим любой здравый смысл эзотерикам, удивительным образом искажаясь при передаче и перекодировке (с языка узелкового пись­ма в китайские иероглифы, затем на перфокарты и далее в изустные заклинания шаманов, условно говоря).

При этом эстафетно передаваемые познания и от­кровения древних дополнялись толкованиями, аде­кватными меняющимся временам и вновь добытой информации, приспосабливались к идеологическим требованиям текущих моментов (а сколько их было за десятки тысяч лет!), подчас неузнаваемо преломлялись в зеркалах и призмах невероятно чуждых друг другу менталитетов. И результаты моментами получались поразительные.

В качестве примеров Удолин приводил то порази­тельные озарения древних греков-атомистов, то тибет­ские тексты вроде известной «Книги мертвых», открове­ния адептов высших ступеней йоги и космогонические знания впавших в дикость племен экваториальной Аф­рики.

Новиков внимательно слушал, задавая иногда крат­кие уточняющие вопросы, чтобы повернуть поток крас­норечия профессора в интересующем его направлении. При этом ему тоже приходилось заниматься свое­образной перекодировкой, поскольку многие вещи, о которых говорил Удолин, не имели соответствующих семантических аналогов в современном русском языке.

Как бы между прочим стала вырисовываться инте­ресная картина. Сначала Удолин излагал вроде бы вполне умозрительную теорию, но постепенно начина­ло казаться, что о некоторых вещах он говорит, если и не как очевидец, то как человек, близко знакомый с до­стоверными источниками.

Вот он упомянул о том, что египетские жрецы еще в эпоху Древнего царства овладели искусством особым образом группировать составляющую основу личности информацию и переносить ее в сознание других людей. Это подозрительно напомнило пресловутые аггрианские психоматрицы, с практикой использования кото­рых и Новиков и Шульгин познакомились на собст­венном опыте.

Еще — теория о девяти уровнях сознания, по мере овладения которыми человек приобретает способность воздействия сначала на собственный организм, затем на окружающий материальный мир, а дальше и на го­раздо более таинственные сферы бытия.

— На объективную реальность можно влиять субъ­ективной волей, не выраженной в действии. Усилием воли создать «магическую линзу, через которую можно как рассматривать «нечто», определяющее суть и смысл происходящего, так и концентрировать пучок собст­венной энергии. Полное знание о «линзе» недостижи­мо, но достижимо познание практических эффектов ее использования...

— Вы подразумеваете возможность управления Ре­альностями? — спросил Андрей.

— Какой смысл вы вкладываете в данный термин? — Удолин наклонил голову и направил в грудь Новикова палец с длинным, желтым от табака ногтем.

Новиков, как умел, объяснил. В духе полученных от общения с «Высшим разумом» намеков.

— Так-так... Это близко. Вы пришли к этой гипоте­зе умозрительно или... — Пожалуй, что умозрительно. А вы? Нельзя, кстати, предположить, что описанная вами схема смены цивилизаций может быть результатом такой вот «игры Реальностями»? А ваши «психоматрицы» — это способ сохранения личностей «игроков» при коррекциях или полной смене Реальностей? Как спасательная шлюпка или парашют? — Помолчал секунду и, как иногда у него случалось, неожиданно для самого себя спросил: — Да вот и вы, Константин Васильевич, сколько раз таким способом меняли оболочку?

Нет, профессор не удивился и не возмутился. У него просто изменился взгляд. Это трудно объяснить слова­ми, но выглядело примерно так, как если бы человек разговаривал с ребенком, стараясь его занять и развлечь, а тут его окликнул бы внезапно подошедший знако­мый, причем равного возраста и положения. Вот такую смену мимики и выражения глаз уловил Новиков.

— Интересно, интересно, — как-то задумчиво про­изнес Удолин. —Мне начинает казаться, что не я вас «просвещаю», а вы решили использовать мою болтли­вость в собственных целях. Каких, хотелось бы выяс­нить?

— А разве вы уже забыли, с чего начался наш това­рищеский ужин? Я вас спросил — что именно в вас лично или в ваших научных разысканиях заинтересо­вало красного жандарма Агранова? Его что, волнуют проблемы древних цивилизаций? Или он бескорыстно увлечен эзотерикой? Поклонник мадам Блаватской в свободное от политического сыска время? Или все же ему требовалось получить от вас нечто конкретное? Может быть, как раз способ сменить материальную оболочку? Вы готовы рассеять наше с Александром Ива­новичем недоумение?

— Ваша ирония, коллега, мне понятна, но он дейст­вительно изучал в свое время труды не только Блават­ской, но и кое-что посерьезнее и обладает некоторым природным даром, так что и здесь есть тема для разго­вора...

А Шульгину вдруг неожиданно и до ломоты в ску­лах надоело слушать эти разговоры. Вообще в послед­ние дни разговоров было слишком много. Несмотря на некоторые динамичные повороты сюжета. Но в основ­ном все разговаривали, с непреодолимой и глупой страстью, как купчихи у Островского или персонажи новелл Джером Джерома: «Присядьте, я расскажу вам мою историю...» Он решил это дело хотя бы для себя прекратить.

Встал, никого не отвлекая, вышел из гостиной. В кабинете достал из ящика письменного стола пистолет. Лежавший там еще со времен посещения Берестина «браунинг хай пауэр». Его можно было тоже посчитать мистическим элементом этой квартиры. Отчего-то ни Алексей, ни Новиков при всей склонности к оружию и даже при действительной в нем потребности отсюда его не забрали. Ну а он возьмет, предрассудки ему не свойственны, в город же выйти без надежного, причем не бросающегося в глаза оружия было бы странно.

Кстати, как раз Сашке пистолет не особенно нужен. Его умения управлять внезапной ситуацией, а также спо­собностей к малоизвестным боевым искусствам вполне хватило бы на любой жизненный вариант, но даже ве­ликий русский поэт Твардовский сказал: «А все же, все же, все же...» Пусть и по другому поводу. Шульгин над­винул на ремень френча кобуру из тщательно выделан­ной толстой кремовой кожи, на левую сторону, по-немецки. Проверил, насколько легко выдвигается из пенала под крышкой запасная обойма на тринадцать бочкообразных девятимиллиметровых патронов. Убе­дился, что и остальные нужные для прогулки по рево­люционной столице предметы у него при себе. Загля­нул в гостиную. — Андрей, я тут схожу, прогуляюсь... Новиков, увлеченный беседой, кивнул. Давай, мол, гуляй, не маленький. И только когда щелкнул замок выходной двери, крикнул вслед, спохватившись: — Далеко ли? — Да так, в район Самарского... —Ладно, позвонишь...

Новиков не имел оснований волноваться еще и на тему Сашкиной безопасности.

На улице сегодня было тихо и солнечно. Словно опять вернулся август.

Шульгин шел сначала вверх по Петровке, потом, сокращая путь, мимо будущего «Будапешта» вывернул на Неглинную.

На всякий случай он имел при себе мандат уполно­моченного Особого отдела Южного фронта, да орден, да тяжелый пистолет напоказ, таких людей патрули не трогают. Он шел и думал о девушке Анне, кузине кор­нета Ястребова.

Многим это покажется странным, но Шульгин, не­взирая на возраст, ученую степень кандидата медици­ны, вполне приличный жизненный опыт и даже собы­тия последнего года, оставался тем же романтически настроенным юношей, что и двадцать лет назад (опять же, уточняя, сорок пять лет вперед, где-то в прекрас­ном шестьдесят пятом, когда бутылка портвейна стои­ла рубль двенадцать, пачка «Шипки» четырнадцать ко­пеек, а джинсы — пять рублей. Китайские, конечно).

И отношение к женщинам у него сохранилось преж­нее: трогательное и возвышенное. Как-то он их считал существами, чуждыми реалий сурового мира, и если попадались ему (постоянно) иные особи, практичные, жесткие, склонные отвечать резкими и нелицеприят­ными словами и поступками на искренние душевные порывы, то он относил это на счет общего огрубления нравов и продолжал грезить о других, ласковых и в меру наивных. Наконец его мечты, кажется, сбылись. В Анне он увидел то, что требовалось. Двух часов об­щения для этого вполне хватило.

Обуреваемый надеждами, Шульгин пересек совсем не изменившуюся Трубную площадь и по Цветному бульвару вышел к Самотеке.

Внезапно его затошнило. Кирпичное мощение тро­туара как бы покачнулось под ногами. Ощущение, ко­торое было бы понятным после бессонной ночи с водкой и картами. Но ведь после нескольких рюмок, выпитых еще вчера, ничего не было. И поспал он, впервые за много дней, как следует. Часов десять, не меньше. Так в чем же дело?

Из-под бетонной эстакады вывернулись два длин­ных открытых автомобиля, первый из них резко затор­мозил на перекрестке бульвара и Садовой, а второй проскочил еще метров на тридцать за спину Шульгина, еще на ходу распахивая дверцы с обеих сторон сразу, и из них начали выскакивать, разворачиваясь в цепь, люди в разномастной полувоенной одежде, но одинаковых фуражках с красными жестяными звездочками. — Стой! Руки вверх! Бросай оружие! Не оставляющие сомнений в смысле происходяще­го крики и отблескивающая в поднятых руках сталь на­ганов вызвали у Шульгина единственно возможную реакцию. Причем — противоположную требованиям нападавших.

Три секунды, чтобы, упав на панель, откатиться к чахлым кустикам газона, одновременно сдергивая за­стежку кобуры. И еще секунда на первый прицельный выстрел из положения лежа.

Никогда не стоит дилетантам демонстративно пред­упреждать профессионала о своих намерениях. Если собрались убивать — стреляйте из засады в спину. А на­думали брать живьем — сто раз проиграйте возможные варианты. Как будто мало показалось истории с дрези­ной.

Не вполне понимая, что происходит — то есть факт нападения с попыткой ареста он осознал, но не мог со­образить, как такое смогло стать возможным, ведь даже Агранову, пожелай он отказаться от всех договорен­ностей, на организацию нападения, а главное — на оп­ределение места, где его произвести, времени никак бы не хватило, — Шульгин продолжал делать то, что умел.

Отскочив к чугунной бульварной скамейке, он, как на соревнованиях по скоростной стрельбе, вел оксиди­рованную мушку вдоль фронта бездарно, в рост, бегу­щих чекистов и плавно выжимал спуск, легкими дви­жениями руки компенсируя броски отдачи.

Суматошная дробь ответных выстрелов, свист пуль и взвизги рикошетов его не отвлекали.

Убивать незнакомых ему людей он не хотел, надое­ло, тем более что действия их были на удивление бес­толковы, а эффективность огня была такой, что с оди­наковым успехом они могли бы просто швырять в него своими револьверами. Если людям дают для трениров­ки три зачетных патрона в год, то чему удивляться?

Сашка целился исключительно по ногам, и каждая его пуля попадала то в колено, то в бедро, уж как кому повезет. А удар в четыреста килограммометров выби­вал из строя надолго. Это только в кино раненые лежа, истекая кровью, продолжают бой. В натуре они валя­ются на земле, теряя сознание от шока, или озабочены тем, чтобы остановить кровотечение и отползти в без­опасное место. Если, конечно, что бывает достаточно редко, не впадают в боевую ярость берсерков.

Чем-то данная ситуация напомнила заварушку на вокзале. Столь же бессмысленная и непродуманная.

Под беглым и убийственно-точным огнем напа­дающие залегли. Шульгин стремительно сменил в пис­толете обойму и сделал в очередной раз то, чего они не ждали.

Перепрыгнул через спинку скамейки, со скоростью олимпийского чемпиона рванулся к перекрестку, где один из автомобилей стоял так, как нужно, передком к Сухаревской улице, и мелко подрагивал, выбрасывая из выхлопной трубы клубки сизого дыма. Водитель даже не успел ввязаться в перестрелку или ему не было соответствующей команды.

Шульгин упал на сиденье и удивительно спокой­ным голосом сказал:

— Трогай, — будто ждущему пассажира извозчику. Наверное, так и нужно было. Истерический крик или тычок стволом в бок подействовал бы противопо­ложным образом. А здесь шофер, словно под гипно­зом, выжал сцепление и включил скорость. Автомобиль уже начал разгоняться и пошел в пра­вый поворот, когда предназначенная Шульгину пуля ударила водителя в бок, чуть повыше поясного ремня.

Машину занесло, и, хотя Шульгин в последний мо­мент постарался перехватить и удержать толстое дере­вянное колесо руля, она налетела передним колесом на опору эстакады. Треснули обод и спицы, автомобиль перекосился и застыл. Снова отстреливаться из-за ма­шины, пока есть патроны, подумал Сашка, или лучше рвануть зигзагами через Садовое кольцо, вряд ли с их спортивной подготовкой догонят его в переулках.

И только тут до него дошла неестественность окру­жающего. Пока шел бой, Шульгин не обратил внима­ния на то, что вокруг не видно ни одного прохожего. И откуда здесь эстакада, построенная после войны? Да ведь и окружающие здания выглядят странно — как в авангардистском мультфильме. Искаженные пропор­ции, кое-как нарисованные окна, уродливые деревья. И небо, будто намалеванное грязно-голубой акваре­лью...

Не выпуская из руки пистолета, он повернулся к преследователям. Они еще сохраняли человекоподобие, продолжали двигаться, но прямо на глазах их фи­гуры тоже начали терять определенность, смазываться, рассогласовываться с перспективой. Так тоже бывает в мультипликации или в не очень крепком сне, когда со­храняется связь с Реальностью.

Но и сам он тоже пока оставался внутри этого «сна», почему и несоразмерно вяло удивился его алогичности.

Снова накатила волна тошноты и головокружения. Цепляясь за дверцу машины, Шульгин начал падать лицом вниз на расчерченный белыми полосами ас­фальт.

Ударился плечом и щекой, будто бы даже на мгно­вение потерял сознание, потому что, пытаясь подняться, услышал крики неизвестно откуда возникших рядом людей. Сначала ему показалось, что до него добрались-таки уцелевшие чекисты, он рванулся в сторону, наме­реваясь принять боевую стойку, и лишь потом осознал, что никаких чекистов нет, а его пытаются поднять с тротуара худой пожилой красноармеец и похожий на дворника парень.

— Что с тобой, товарищ командир? Не падучая, часом?

— Нет-нет, все в порядке, — ответил он, испытывая стыд и неловкость. — Голова закружилась, после кон­тузии...

— Ну-ка, иди сюда вот, на лавочку, посиди. За водой, может, сбегать? — заботливо спрашивал красноармеец, ладонью отряхивая пыль с его френча.

Парень же, увидев, что упавший посреди бульвара военный жив, махнул рукой и заспешил по своим делам.

— Спасибо, товарищ, ничего не нужно. Посижу, вправду, немного.

— И слава Богу. Контузия, она такая подлость. Рана даже лучше. А коли полегчало, может, махорочка най­дется?

Шульгин протянул бойцу портсигар. Одну папиро­су тот сунул за ухо, вторую — в рот. — Где контузило-то? На каком фронте? Машинально отвечая на вопросы общительного красноармейца, думал он о другом. И вздохнул облег­ченно, когда тот, докурив, попрощался, старорежимно козырнув.

Шульгин потрогал кобуру. Она была застегнута. И окружающая картина вновь выглядела обычно. Ни­какой эстакады над Самотечной площадью, не видно и многоэтажных домов вдоль Садовой.

Себя он знал хорошо. Психика в норме, причин для галлюцинаций никаких. ЛСД или аналогичных пре­паратов принять не мог даже случайно, в этом мире их просто нет, мексиканские грибы и кактусы — на дру­гом краю света. Скорее, случившееся больше походит на фокусы с обращенным временем, какие продемон­стрировала ему Сильвия на своей горной вилле. Но там все было как-то иначе. Намного реальнее. А это...

Он осмотрелся. Редкие прохожие не обращали на от­дыхающего командира никакого внимания. Шульгин достал из кармана рацию, вызвал Новикова.

— Андрей, у тебя все в порядке? — Абсолютно. В чем дело?

— Так. Странности в окружающей среде. Что вы де­лали пять минут назад?

— Ничего. Разговаривали. Проф пытался объяснить мне свои методы медитации... — Про Агранова не вспоминали? — Было. Удолин упомянул, что и его он пытался научить выходу в астрал... — Надеюсь, успехи были скромные? — Вроде так. Но к чему разговор? Ты где? — Отдыхаю на Цветном... Наблюдал нечто вроде попытки конструирования очередной псевдореальности. Примитивно, но весьма агрессивно. Однако обо­шлось. Ну ладно. Продолжу путь, чтобы не привлекать внимания аборигенов. Доберусь до места, позвоню еще.

Прогулка по безлюдным улицам весьма способст­вует философическим размышлениям. Ритм шагов дисциплинирует мысль, не позволяет ей теряться на развилках ассоциаций.

Шульгин вспомнил свои попытки изучения дзен-буддизма. В одном из коанов говорилось, что действи­тельность не отличается от воображения. Вариант со­липсизма, пожалуй. Шопенгауэр опять же. Мир как воля и представление. И согласуется с тем, что сооб­щил им с Андреем чей-то «Высший разум». Вообразить новую Реальность можно, но очень трудно вообразить ее настолько полно, чтобы удержать и зафиксировать. Возможно, это попытался сделать Агранов. Специаль­но или случайно? Очень ярко вообразил, как берет ре­ванш за поражение на вокзале. Но не сумел создать ни­чего, кроме самой картинки захвата, причем чересчур живо помнил, как умеет стрелять его противник. И под­сознательно думал о неудаче и этой акции. На фоне того, что с ними уже случалось, ничего невероятного в такой гипотезе нет. Однако...

Стройности в его гипотезе не хватало. Откуда Агра­нов мог взять образы грядущей Москвы? Виадук, асфальт на улице, сталинской архитектуры дома... Да и автомобили. Они ведь были скорее из конца двадцатых годов, из гангстерских фильмов про Аль-Капоне и Диллинджера. Так, может, это не аграновские фанта­зии, а его собственные? Материализация подкорковых ожиданий? Или вправду отсроченный, незапомнившийся сон?

Шульгин решил, что материала для построения за­конченного силлогизма явно недостаточно, а раз так, то лучше пока отставить это дело. Но держаться насто­роже. Глупо будет в следующий раз принять реальное нападение за галлюцинацию. Но и противоположный вариант не совсем ясен. Что случится, если моделиро­вание очередной мизансцены будет удачней? А если бы та пуля попала не в шофера, а в него? Это предположе­ние потянуло за собой следующее: вдруг он-то сумел удержаться в данной Реальности, а его аналог остался в той? Ведь только декорации выглядели условно, себя Шульгин помнит вполне реалистично, и пистолет стре­ляют на самом деле, а не так, как во сне бывает. Пуля тоже вошла в бок чекисту очень натурально, с харак­терным звучным шлепком. Он негромко и удивленно вскрикнул, сразу обмяк и стал заваливаться на бок, и после нескольких судорожных вздохов на губах его запузырилась розовая пена. Клинически все достоверно. Так на то он и врач, чтобы знать, какие последствия вызывает проникающее ранение грудной клетки. Про­битые легкие, пищевод, возможно, и аорта...

...Хорошо, что от Цветного бульвара до Самарского переулка всего двадцать минут ходьбы, а то индуктив­ный метод мышления завел бы Шульгина слишком да­леко. Не зря один мыслитель сказал, что не все возвра­щаются обратно даже из учебного полета воображения. А кто гарантирует, что данный афоризм имеет только переносный смысл?

Но за поворотом он увидел знакомые, выкрашен­ные охрой ворота и решил, что для восстановления ду­шевного равновесия неплохо будет пригласить Анну прокатиться на «додже». Лучше бы, конечно, на «мерседесе» или хотя бы на «волге», но по нынешним вре­менам... Она, возможно, вообще никогда на автомоби­ле не ездила. Шульгин, правда, не знал, как девушка отнесется к его предложению, не сочтет ли за грубое нарушение этикета, но отчего не попробовать?