Рассказчик берет на себя смелость утверждать, что повесть сия

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 5 6 7 8 9 10 11 12 ... 35

жива она, или нет. Перепуганная насмерть сама, я наклонилась к ней и

подтащила ее вперед, усадив ее на палубе, спиной к переборке. Затем вынула

из сумки флакончик с нюхательной солью, поднесла его к самому ее носу,

принялась тереть ей виски, словом, проделала над ней все, что могла, но Эми

по-прежнему не подавала признаков жизни. Я нащупала ее пульс, но так и не

могла понять, жива она или нет. Но вот, после долгого времени, она начала

оживать и примерно через полчаса совсем уже пришла в себя, но и после того

долго не могла понять, что с ней произошло.

Когда же к ней вернулось сознание, она спросила меня, где она

находится? Я сказала, что покуда на корабле, но надолго ли, известно одному

богу.

- Как же так, сударыня? - воскликнула она. - Разве буря не утихла?

- Ах, нет, Эми, - ответила я. - Нет, не утихла ничуть.

- Возможно ли, сударыня? - возразила Эми. - Ведь только что море было

спокойно.

(Она имела в виду то время, что лежала без чувств, потеряв сознание

оттого, что при падении ударилась головой).

- Спокойно? - переспросила я. - Увы, Эми, буря не унялась; быть может,

море и успокоится со временем, когда все мы пойдем на дно, а души наши

вознесутся на небеса.

- На небеса, сударыня! - воскликнула Эми. - Зачем вы говорите о

небесах? Как будто я могу попасть на небо! Увы, сударыня, если я потону, то

меня ожидают проклятия ада! - Разве вы не знаете, сколь я греховна? Я жила,

как шлюха, сперва с одним, потом с другим, и целые четырнадцать лет

погрязала я грехе. Ах, сударыня, вы это знаете сами, и господу богу тоже об

этом известно. И вот настал мой час умереть, утонуть в море. О, что со мною

будет! Я навеки погибла. Да, да, сударыня, навеки. На веки-вечные! О, я

погибла, погибла! Если я утону, я навсегда погибну!

Как вы сами; понимаете, каждый возглас Эми был для меня, как нож в

сердце. И я тут же про себя подумала: "Бедная моя Эми! Как ты себя

величаешь, так должна величать себя и я. Все, в чем ты винишь - себя, во

всем этом должна винить себя и я. Больше того - я повинна не только ~в

собственных грехах, но и в твоих". И тут я вспомнила, что я не только ничуть

не лучше Эми, но что я была орудием сатаны и вовлекла ее в грех; что я

собственноручно раздела ее и заставила, сделаться полюбовницей того, с кем

сама делила ложе разврата, что Эми всего лишь следовала по моим стопам: Это

я показала ей губительный пример, я ввергла ее в соблазн, и теперь,

поскольку мы вместе грешили, мы, верно, вместе и потонем.

Мысли эти вновь и вновь проносились в моей голове; и каждое восклицание

Эми вызывало новый прилив раскаяния. "Это я всему виною, Эми, - твердила я

себе. - Это я тебя погубила. Во всем, что с тобою сейчас случилось, виновна

я, и вот ты должна понести наказание за грехи, в которые ввергла тебя я; и

коли ты погибла навеки, то что же ожидает меня?".

Правда, между мною и Эми была некоторая разница: так, я все эти речи

произносила лишь в мыслях и хранила свои вздохи и печаль про себя, меж тем

как Эми, у которой нрав отличался большей горячностью, чем мой, говорила все

вслух, крича и рыдая, как человек, которого подвергают невыносимым

терзаниям.

Утешить ее мне было нечем, - в самом деле, что я могла сказать? Однако

я кое-как ее утихомирила, дабы те, кто были с нами, на корабле, не могли

понять, что она такое говорит. - Но и успокоившись, она продолжала говорить

об ужасе и раскаянии, охватывающих ее при мысли о ее, неправедной жизни, и

время от времени вскрикивала, что она проклята и так далее. Каково было все

это выслушивать мне, которая знала, что в будущей жизни ожидает меня! Я тоже

настроилась на серьезный лад и, испытывая живейшее раскаяние за мои прежние

грехи, раза два-три тоже тихонько воскликнула: "Смилуйся надо мной, о

господи!" И мысленно приняла множество решений касательно дальнейшей моей

жизни, если богу будет угодно не отнять ее у меня на этот раз; я буду жить

уединенно и добродетельно, говорила я себе, раздавая милостыню из своих

неправедно доставшихся мне богатств.

В ожидании ужасного конца я с отвращением и гадливостью оглядывалась на

свою жизнь. Краска бросилась мне в лицо, и я поражалась своим поступкам,

тому, как, отбросив стыд и честь, продавала себя за барыш: если только богу

будет угодно пощадить меня на этот раз и не дать мне умереть, говорила я

себе, я переменюсь совсем и никогда уже не вернусь к прежнему!

Эми зашла еще дальше моего. Она молилась вслух, принимала решения,

давала клятву, что начнет совершенно новую жизнь, если только богу будет

угодно пощадить ее на, этот один-единственный раз. Меж тем начала заниматься

заря, ибо шторм продолжался всю ночь. Все же было радостно увидеть свет

нового дня, ведь никто из нас не чаял его встретить. Волны, однако,

продолжали вздыматься, как высокие горы, и шум води был столь же ужасен для

слуха, как вид этих гор для зрения. Суши нигде, куда ни кинешь глазом, и

никто из матросов не знал, куда нас забросило. И вдруг, к нашей неизъяснимой

радости, на горизонте появилась суша, и суша эта оказалась Англией: мы были

у берегов графства Саффолк {61}. А так как судно наше порядком потрепало,

капитан решил попытаться причалить любой ценой. Моряки с большим трудом

добрались до Гарвича {62}, где нам, по крайней мере, не грозила уже гибель.

Однако, в трюм набралось столько воды и все судно пришло в такое плачевное

состояние, что если бы мы в тот день, не причалили, то, по мнению, моряков и

портовых рабочих, которых капитан, нанял, чтобы задраить пробоины, оно к

ночи наверняка бы утонуло.

Услыхав, что матросы завидели землю, Эми воспрянула духом и поднялась

на палубу. Но затем тотчас спустилась ко мне:

- Ах, сударыня, - сказала она. - Это верно, что земля виднеется; но она

похожа на гряду облаков, и как знать, может, это и в самом деле всего лишь

облака; а если это и впрямь суша, то до нее еще очень далеко, а море еще так

бурлит, что мы, наверное, утонем прежде, чем достигнем берега. - Страшнее

этого моря я ничего не видела. Волны, - что горы, и они того и гляди нас

проглотят, даром что рядом суша.

Я же верила, что, раз показалась земля, мы спасены, и сказала Эми, что

она просто ничего не понимает, и что, раз матросы увидели землю, они возьмут

курс прямо на нее и постараются войти в ближайшую гавань. Но Эми была права

- до суши было еще ужасно далеко; и она в самом деле походила на гряду

облаков; волны высились, как горная цепь, и судно рисковало затонуть прежде,

чем достигнет берега. Эми пребывала в унынии; однако ветер дул с востока и

гнал корабль к берегу с такой силой, что, когда через полчаса я приоткрыла

дверь каюты и выглянула наружу, земля оказалась куда ближе, чем можно было

судить со слов Зми. Так что я вернулась к ней и стала ее подбадривать, а

заодно приободрилась и сама.

Часом позже мы увидели, к своему величайшему облегчению, открытую

гавань Гарвича, куда и устремился наш корабль. И вот, через несколько минут,

к нашей несказанной радости, мы плыли уже по спокойным водам. Так, вопреки

моим желаниям и подлинной выгоде, исполнилась моя мечта - высадиться в

Англии, хотя бы для этого понадобилась буря.

Нельзя сказать, что буря эта послужила нам с Эми на пользу, ибо, как

только опасность миновала, с ней миновались также и страх смерти и того, что

нас ожидало после нее. Омерзение, какое мы почувствовали было к своей

прежней жизни, как бы отлетело, а с возвратом к жизни к нам возвратилась

наша грешная приверженность к ней, и мы снова стали такими же, какими были,

а то и хуже. Раскаяние, вызванное страхом близкой смерти, длится не долее,

чем самый этот страх, и всем этим покаянным речам, что произносятся на

смертном одре, или (что почти одно то же) на море, во время бури, - грош

цена. Я не хочу сказать, однако, что перемена эта произошла с нами тотчас -

отнюдь: страх, объявший нас в море, держался еще и некоторое время спустя,

во всяком случае, буря улеглась много раньше, нежели изгладилось страшное

впечатление, какое она оставила в нашей душе. Это относится в особенности к

бедной Эми, которая, едва ступив на землю, припала к ней долгим поцелуем и

принялась горячо благодарить бога за то, что он вывел ее из моря. Поднявшись

же с земли, она обернулась ко мне и сказала:

- Надеюсь, сударыня, вы никогда больше не отправитесь в море.

Не знаю, что тому причиной, - право, не могу сказать! - но почему-то

Эми гораздо больше моего терзалась раскаянием во время бури, а, попав на

сушу, гораздо больше радовалась своему избавлению, чем я. Меня же охватило

какое-то оцепенение - не знаю, как это иначе назвать. Душа моя во время бури

была преисполнена ужаса, и я чувствовала близость смерти не меньше, чем Эми,

но чувства и мысли мои не находили себе исхода, как у нее. Мое горе было

молчаливо и угрюмо, и я не могла его излить ни в словах, ни в рыданиях, и

тем самым его было много труднее переносить.

Я испытывала ужас за свою прошлую жизнь, я твердо верила, что еду ко

дну, где смерть потребует от меня отчета во всех моих поступках. Поэтому,

как я уже говорила, я озиралась на прожитую мною жизнь с отвращением. Но

того раскаяния, что вытекает из источника, из которого вытекает истинное

раскаяние, я не ощущала. Порок и разврат, в котором я утопила свою душу и

жизнь, не представлялись мне и тогда преступлением, совершенным, по

отношению к богу, осквернением святыни, злоупотреблением высшей милостью,

пренебрежением божественной добротой. Короче говоря, не было в леей душе ни

подлинного раскаяния, ни осознания всей чудовищности моих грехов, ни веры в

божественного искупителя, ни надежды на его благость. Мое же раскаяние было

того рода, какое бывает у преступника, когда его подводят к эшафоту: он

жалеет о том, что совершил преступление не оттого, что это преступление, а

оттого, что его за это повесят.

Правда, у Эми раскаяние выветрилось так же бесследно, как и у меня. но

все же не так скоро. Впрочем, обе мы на некоторое время утратили обычную

свою беспечность.

Как только нам удалось заполучить шлюпку из города, мы спустились на

берег и тотчас направились на постоялый двор в Гарвиче, чтобы там обсудить

как следует, что нам дальше предпринять - отправиться ли в Лондон или

дожидаться здесь, пока чинят корабль, что, как нам сказали, будет длиться

недели две, и плыть затем в Голландию, как мы и собирались сначала и как

того требовали дела.

Разум повелевал ехать в Голландию, ибо там мне причиталось получить

деньги; там же я могла обратиться к надежным людям с хорошей репутацией, к

которым мой добрый купец в Париже снабдил меня рекомендательными письмами;

от этих людей я, в свою очередь, могла рассчитывать получить письма к

лондонским негоциантам и таким образом завязать знакомство с лицами

значительными (а я это страсть как любила). Между тем сейчас во всем Лондоне

я не знала ни души, да и вообще мне больше некуда было обратиться. Итак,

побуждаемая всеми этими соображениями, я решила ехать в Голландию, а там -

будь что будет!

Однако Эми и слышать о том не хотела; при одном упоминании о море ее

бросало в дрожь и в слезы. Она умоляла меня не пускаться в плавание или,

коль я на то решилась, оставить ее на суше - она готова была побираться -

лишь бы не в море! На постоялом дворе над нею начали шутить да подтрунивать;

говоря, что у нее, должно быть, совесть нечиста, и что она, верно, боится

выболтать какой-нибудь свой грех; если она когда и спала с мужем своей

госпожи, говорили они, то, случись ей попасть в бурю, она непременно в том

признается; таков обычай всех этих бедняжек - чуть буря, они тотчас

выбалтывают имена своих полюбовников. Так, некая служанка, находясь в море

со своей госпожой, муж которой был тем-то и тем-то и жил в Лондоне на

такой-то улице, как только поднялась буря, с перепугу призналась, что спала

с хозяином и со всеми его подмастерьями тогда-то и тогда-то и в таком-то

месте. Бедная ее госпожа, - возвратившись в Лондон, так и набросилась на

мужа. И вот вследствие бури была разбита семья. Такой конец, впрочем, Эми не

грозил, ибо хоть она и в самом деле переспала со своим хозяином, то было с

ведома согласия хозяйки и, что хуже, по ее же наущению. Я еще раз на этом

останавливаюсь, дабы выставить на позор мой грех во всей его разнузданности.

Я думала, что к тому времени, как починят судно, страхи Эми утихнут, но

они, напротив, разгорались со все большей силой. Когда дело дошло до того,

что нам надо было либо садиться тотчас на корабль, либо, окончательно

отказаться от путешествия, ужас Эми достиг такой степени, что с нею сделался

припадок, и судно отправилось без нас.

Однако; как я уже говорила, ехать мне было совершенно необходимо, и

некоторое время спустя я была вынуждена сесть на пакетбот и оставить Эми в

Гарвиче, наказав ей, однако, отправиться в Лондон и там ожидать от меня

писем и дальнейшие распоряжений.

И вот из дамы легкого поведения я превратилась в деловую женщину; да и

то сказать, денежные дела мой приобрели немалый размах.

В Гарвиче мне удалось приискать себе служанку, которая бывала прежде в

Роттердаме, хорошо знала этот город и говорила по-голландски, что было для

меня весьма удобно, и мы с ней отправились в путь.

Мы быстро добрались: до места, нам сопутствовала прекрасная погода, и в

"Роттердаме я без труда разыскала купца, к которому у меня было

рекомендательное письмо. Он говорил со мной чрезвычайно почтительно, принял

вексель на 4 000 пистолей и впоследствии выплатил мне по нему сполна. Кроме

того, его: попечениями мне выплатили по другим векселям, которые мне

надлежало получить в Амстердаме, а по одному из этих векселей - на тысячу

двести крон, который был опротестован в Амстердаме, он выплатил мне сам - из

уважения, как он сказал, к поручителю, то есть к моему другу, парижскому

купцу.

Роттердамский купец помог мне также с продажей моих бриллиантов. Он

свел меня с ювелирами, один из которых был особенно мне полезен, так как

оценил мне их по достоинству. Он был большой знаток по части драгоценных

камней, но к описываемому мною времени не занимался их скупкой. К нему-то и

обратился мой роттердамский покровитель с просьбой проследить, чтобы меня не

обманули.

Так, в заботах по устройству моих финансовых дел, прошло без малого

полгода. Все это время занимаясь делами и обращаясь с крупными суммами, я

сделалась опытнейшей купчихой. В банке у меня лежала солидная сумма денег, а

также векселя и чеки на еще большие суммы.

Примерно месяца через три я получаю письмо от Эми, в котором она

сообщает, что ее друг, как она величала камердинера моего принца, который и

в самом деле приходился ей весьма близким другом, ибо, по ее собственному

признанию она переспала с ним раз сто (иначе говоря, столько, сколько ему

было угодно, так, что за их восьмилетнюю связь, наверное, много больше ста

раз), так вот она мне пишет, что получила от своего друга письмо. В письме

этом, среди прочих материй, служивших предметом их переписки, он сообщил

новость о моем близком приятеле, а именно, о моем законном муже, что

поступил в жандармы: тот, оказывается, был убит в какой-то потасовке,

происшедшей между жандармами, и моя девица поздравляла меня с обретенной

свободой. "Так что, сударыня, - заключала она свое письмо, - вам остается

лишь вернуться, приобрести великолепный выезд с кучером и лакеями, и если

красота и удача не доставят вам титула герцогини, то я уж не знаю, что его

может доставить". Я, впрочем, такой цели себе еще не ставила. Вновь вступать

в брак у меня не было ни малейшего желания. С первым моим мужем мне так не

повезло, что мне претила одна мысль о замужестве. Я убедилась, что с женой

обращаются пренебрежительно, любовницу же боготворят; на жену смотрят, как

на старшую горничную, на любовницу - как на королеву; жена вынуждена

отказаться от своей собственности, а если она пытается что-либо из нее

удержать, на нее начинают коситься, ее попрекают даже деньгами на булавки,

между тем как о любовнице справедливо говорят, что все, что принадлежит ее

возлюбленному, - ее собственность, притом что все, чем она владеет сама,

остается при ней; жена обязана безропотно переносить миллион оскорблений или

покинуть мужа и тем самым себя погубить и обесславить: оскорбленная

любовница- владычица своей судьбы и может тотчас взять себе другого.

Такими-то лукавыми доводами я пыталась оправдать свой блуд; в

опровержение этих доводов я даже не пыталась привести, разницу между

положением жены и любовницы в другом отношении, иначе говоря, - во всех

отношениях. Я не говорила себе, во-первых, что жена открыто и смело

показывается на людях в обществе мужа, живет в доме мужа, который является и

ее собственным домом, повелевает слугами мужа, ездит, в каретах мужа,

которые она имеет полное право считать своими, принимает гостей мужа,

воспитывает его детей, которые платят ей любовью - и уважением, ибо это и ее

дети тоже; а если муж ее умирает, то, в соответствии с английским законом,

она имеет право притязать на оставшееся, по нем имущество {63}.

Наложница меж тем прячется по наемным квартирам, ее навещают в темноте

ночи, при всяком случае от нее отрекаются перед богом и людьми, и как бы

щедро ее ни содержали - это лишь временно, ибо в конце концов с нею

расстаются и ее постигает вполне заслуженная несчастная судьба. Если у нее

рождаются дети, все ее старания устремлены не на то, чтобы их воспитывать, а

на то, чтобы избавиться от них, и если ей случится дожить до того, как они

вырастают, они ей платят презрением и ненавистью и стыдятся ее. Покуда

бушует порочная страсть и ее возлюбленный в руках сатаны, он ей принадлежит,

и покуда, он ей принадлежит, она из него веревки вьет: но стоит ему

захворать или если на него обрушится еще какое несчастье, виновата будет

она, в чем он не преминет ее попрекнуть. Стоит ему поддаться раскаянию, его

первые же шаги на пути исправления обратятся против нее, он ее бросает,

воздает ей по заслугам, начинает ее ненавидеть, испытывать к ней отвращение

и гонит с глаз долой. И при всем этом надо помнить об одном непременном

условии, а именно - что чем искреннее и неподдельнее его раскаяние, чем

больше он устремляется к праведности, чем пристальнее вглядывается в себя,

тем сильнее возрастает его отвращение к ней, и он начинает проклинать ее

всей душой. Хорошо, если в порыве неслыханного великодушия этот

новообращенный грешник пожелает, чтобы бог простил соучастницу его

прегрешений, - на большее ей и рассчитывать нельзя.

Словом, различия между обстоятельствами, в коих оказывается жена и

наложница, столь велики и многочисленны, и удостовериться в них мне довелось

столь великой ценой, что я могла бы перечислять их и описывать бесконечно.

Однако мое дело - поведать историю моей жизни, тем более, что я еще далеко

не исчерпала всех безрассудств, кои мне еще предстояло совершить. Быть

может, когда я дойду до морали, какую следует извлечь из моей повести, мне

еще придется вернуться к этой, ее части, и тогда я остановлюсь на ней во

всех подробностях.

Пока я была в Голландии, я получила несколько писем от моего друга (а у

меня было достаточно оснований называть его так), голландского негоцианта в

Париже, в которых он описал мне дальнейшее поведение негодяя-еврея,

рассказав о шагах, какие тот предпринял после моего отъезда; о его

нетерпении, когда мой друг держал его в неизвестности, уверяя его, что ждет

Blog

Рассказчик берет на себя смелость утверждать, что повесть сия