Geum.ru

Александр Сергеевич Панарин Глобальное политическое прогнозирование Аннотация Предлагаемый учебник

Вид материалаУчебник

Содержание


2.2. Контртенденции синтетических суждений априори
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   24

2.2. Контртенденции синтетических суждений априори



Первое возражение связано с номиналистическо-бихевиаристским типом восприятия и может быть сформулировано так: а разве можно тот или иной тип настоящего структурировать в некую единую фазу? Разве бесчисленное множество фактов, явлений и тенденций, многие из которых противоречат друг другу, образуют нечто единое, к тому же обозначаемое словом из романтической лексики — "вызов"? Не является ли это неким антропоморфизмом, уподоблением мозаики настоящего персонифицированному замыслу?

Думается, убедительным ответом на это возражение может послужить описание истории в любой возможной форме знания. С литературно-художественной точки зрения исторические эпохи выступают как стили, с политологической — как господствующие формы правления, с технико-экономической — как способы производства. Подобно тому как человек не может жить и выстраивать индивидуальную перспективу, не осуществляя процедуры идентификации, поколения так же идентифицируют себя тем или иным образом, формируя известное историческое "мы". Эпохи могут идентифицироваться в терминах гегемонии и борьбы с нею, войны и послевоенного периода, кризиса и его преодоления. Во всех этих случаях создается определенный образ, служащий поколенческой идентификации и связанных с нею возможностей коммуникации, кооперации, диалога, других стратегических игр, в которые играют между собой современники.

При этом каждой эпохе присуща определенная односторонность, которая современниками вначале воспринимается как эпохальное преимущество и последнее слово истории. В этой односторонности и заложен вызов, ответ на который грядет из будущего.

Таким образом, при прогнозировании будущего как фазы ответа, нам необходимо как можно точнее и удачнее определить специфическую односторонность настоящего, которая и представляет собой вызов. В этом смысле грядущее будущее не нейтрально, а входит в сферу культурно-смысловых значений, в основе которых лежит мотивация ответа. Если бы будущее было целиком нейтральным, оно не было бы человеческим будущим и в принципе не поддавалось бы осмыслению.

Второе возражение связано с постмодернистскими стратегиями Запада. Суть этих стратегий — избежать угрозы ответа посредством последовательной нейтрализации вызова. Нейтрализовать ответ будущего постмодернизм рассчитывает, переводя возможные альтернативы из исторического времени в пространство: давая голос "иному" немедленно, не дожидаясь, когда оно накопит реакцию отложенного и потому непримиримо-энергичного ответа. Например, однопартийные режимы, затыкающие голос оппозиции, готовят непредсказуемый для них ответ будущего, в котором оппозиция возьмет свой, столь же односторонне-непримиримый реванш. Но если оппозицию поставить рядом, в одном и том же пространстве, и дать ей высказаться немедленно, драматургия политического историзма исчезает: последовательные фазы цикла превращаются в сосуществующие.

Постмодернизм, таким образом, уничтожает будущее время или историю на пути пространственного всесмешения, безбрежного релятивизма и всеядности. Вместо отложенных реплик, в которых заложена энергетика долгого ожидания и тираноборческой морали, постмодерн выстраивает плюралистическое пространство немедленных реплик, само многообразие которых предопределяет их взаимную нейтрализацию и лишает историю вектора. Словом, постмодернизм полон решимости преодолеть время, посредством радикального увеличения вместительности пространства, становящегося "всеядным". Если прежде то, что не помещалось в суженном пространстве настоящего, просилось в будущее, откуда оно могло мстить настоящему, не давшему ему голоса, то теперь, как ожидается, безграничная поместимость и "многомерность" пространства лишает будущее энергетики ответа.

Этот тип постмодернистской "нейтрализации" будущего мог бы быть эффективным (а адепты постмодерна всерьез на это рассчитывают) при следующих допущениях:

а) что победители и господа мира сего всерьез готовы расстаться со всеми своими привилегиями и преимуществами и потесниться, давая место и право голоса потерпевшим и непреуспевшим;

б) что люди, сформированные определенной эпохой, доподлинно знают, в чем состоит их прискорбная односторонность и способны ее преодолеть.

Первое допущение носит эмпирический характер, второе претендует на тотальные онтологические и антропологические выводы.

На эмпирические предположения надо отвечать эмпирическими же аргументами. Сегодня они касаются того, как ведут себя победители в холодной войне в масштабах мира или победители — приватизаторы в масштабах постсоветского пространства. В самом ли деле мы имеем дело с новым мировым порядком, где соперничество сверхдержав-гегемонов сменилось демократическим полицентризмом и универсальной системой участия, не знающей исключенных и отверженных? Беспристрастный взгляд свидетельствует, что это отнюдь не так, что обещанный плюрализм, и в масштабах миропорядка, и в масштабах постсоветского региона, на самом деле обернулся новой формой самонадеянного и нетерпимого монизма, не склонного считаться с законными интересами других. Как это неизменно случалось и в прошлом, нынешние гегемоны считают свою победу "полной и окончательной", а свои интересы — приоритетными.

Мало того, по некоторым критериям нынешние победители оказываются менее цивилизованными и терпимыми, чем прежние. Давно уже ткань цивилизованного общежития с такой силой не испытывалась на прочность как сейчас, в эпоху либертаризма, объявившего, что униженные и оскорбленные не имеют алиби и что естественный рыночный отбор надо признать главным, если не единственным, регулятором человеческих отношений. Легко догадаться, что если бы те, кто сегодня ратуют за ничем не стесненный социал-дарвинистский отбор, занимали не господствующие, а ущемленные позиции, они бы нашли аргументы против такого отбора. На поверку нейтральность рынка как бесстрастного выбраковщика "негодного человеческого материала" в мировом и национальном масштабах, является весьма сомнительной, не говоря уже о нравственной сомнительности "выбраковочных" процедур как таковых.

Сплошь и рядом мы видим употребление двойных стандартов. Странам Запада, несмотря на высокую конкурентоспособность их промышленности, позволено употреблять протекционистские меры и для защиты своей экономики, и для ограждения своего пространства от мигрантов с Востока и Юга; соответствующие меры, употребляемые странами не-Запада вызывают немедленное осуждение в качестве одиозных практик "закрытого общества". Странам Запада позволено объединяться в блоки и выстраивать единое интегрированное пространство; самые робкие намеки на реинтеграционные процессы в постсоветском пространстве пресекаются всеми мерами как проявление "русского империализма". На Западе могут существовать большие полиэтнические государства, где категорически запрещено "право на самоопределение вплоть до отделения" и всякие "этносуверенитеты"; законные попытки отстоять целостность полиэтнических государств на Востоке демократический Запад встречает в штыки.

Таким образом, современную действительность никак нельзя признать "новой", принимая во внимание психологию победителей и монополистов в экономической и политической сфере,— она ни в чем не изменилась.

Что же касается более глобальных онтологических и антропологических допущений философии постмодернизма, то их сомнительность еще более бросается в глаза. В самом деле, является ли постмодернистский релятивизм, объявивший любые формы практик нравственно и культурно равноценными, действительным противоядием от прискорбной односторонности и одномерности, свойственной людям прежних эпох, терпящим за это наказание от будущего?

Как только культура рискует объявить все социальные практики равноценными, она тотчас же провоцирует энтропийные эффекты: наиболее примитивное и нравственно сомнительное начинает вытеснять все рафинированное и сориентированное нормами. Нейтральность постмодерна на деле является карт-бланшем примитиву и варварству, всегда ждущим случая вырваться наружу и затопить общество.

Постмодернизм, призывающий культуру воздержаться от суждений и осуждений и устранить цензуру вкуса и морали, вольно или невольно посягает на достижения "осевого времени", связанного с зарождением великих мировых религий. Откровения последних касаются, в частности, двух основополагающих моментов:

— воздержание от нравственной и культурной, духовной активности автоматически открывает дорогу худшему, торжеству злых стихий;

— более эффективной преградой этим стихиям в делах человеческих является не принуждение, а убеждение, и там где имеет место дефицит убеждения, неминуемо восторжествует принуждение как единственная альтернатива хаосу и торжеству наихудшего.

Не готовит ли нам постмодернизм, всеми силами подтачивающий основы нравственного и культурного убеждения, неожиданный реванш принуждения, причем, может быть, в наиболее крайних формах, соответствующих крайностям высвобожденного постмодерном нигилизма?

Специфические методологические проблемы связаны еще с одной формой прогностического априоризма, различающего фазы вызова и ответа уже не во времени, а в пространстве, рассматриваемом как источник разнокачественных типов времени.

Осознание этих проблем пришло в тот момент, когда формационная доминанта универсальной, общечеловеческой истории, восходящей к "совершенному будущему" через закономерные этапы — ступеньки, сменилась цивилизационной доминантой. На Западе она проявилась во все более остром осознании уникальности европейской цивилизации, имеющей монополию на исторический прогресс, на линейное время развития, по контрасту с другими цивилизациями, обреченными ходить по вечному кругу.

Эта дихотомия мира, разделенного на европейский полюс роста и стагнирующую периферию, сталкивает нас со специфическим априоризмом будущего. В данном случае заданность вызова — ответа связана уже не с противостоянием настоящей и будущей эпох в контексте прогрессистского европейского времени, а с противостоянием мирового центра и мировой периферии. Динамичный центр, экспансия которого не знает преград, бросает периферии вызов, перед лицом которого она не в состоянии отмолчаться: ей предстоит либо заимствовать у центра его "машину времени", либо превратиться в конце концов в некий вакуум, которому предстоит быть заполненным со стороны.

Диалектика подобного вызова и ответа, связанного с сосуществующими, а не разделенными во времени разнокачественностями, порождает совершенно специфические эффекты, не вписывающиеся в перспективу линейного времени. Прежде чем оценивать их, отметим, что решающее значение для формулировки ответа имеет интерпретация вызова стороной, которой он получен. Так, военно-феодальные общества не-Запада, например Россия XVII века, интерпретировали вызов Запада в первую очередь как военный. Соответственно, ответ состоял в том, чтобы овладев военной техникой Запада, дать ему военный отпор и вообще вступить с ним в активное геополитическое соперничество.

Такой тип ответа открывает будущее как эпоху военно-организационных модернизаций, милитаризма, экспансионизма, военно-политического "производства" пространства, вместо былой этнотерриториальной слитности.

В индустриальную эпоху вызов Запада интерпретируется преимущественно как технико-экономический, а ответ открывает эпоху промышленных модернизаций, господства "командиров производства", громящих собственные аграрно-традиционалистские "тылы" в качестве помехи и исторического тормоза.

В постиндустриальную эпоху новой ностальгии по духу и качеству жизни вызов Запада выступает как угроза национальной идентичности, подрыв культуры и морали в ходе всепроникающей вестернизации. Это готовит грядущую фазу ответа в стиле нового фундаментализма, этно- и культуроцентризма, реванша "клира" над светской, секуляризированной интеллигенцией, обвиняемой в капитулянстве перед Западом. Надо сказать, фазовые инверсии, меняющие плюсы на минусы, кумиров превращающие в париев, а торжествующих победителей — в загнанных изгоев и капитулянтов, знаменуются драматическими ротациями элит.

Вообще диалектика вызова — ответа придает будущему черты чего-то намеренно производимого, "технологизирует" его. Сыновья, отвергающие опыт отцов и воспринимающие их практики как вызов, уже не верят в безыскусную Гераклитову историю. Отцы "испортили" историю, нарушили ее естественный ход и отныне будущее принадлежит не пассивно ожидающим гарантированного счастливого финала, а тем, кто берется исправлять заблуждения предшественников. Но "производство" будущего не является гуманитарным намерением романтиков, кующих всеобщее счастье. Этот идеологический антураж скрывает более реальные пружины, относящиеся к законам производства власти. Будущее является поводом для тех, кто желает потеснить предшественников и перехватить у них рычаги правления. Некоторые особенности этих процессов будут рассмотрены ниже.