Илья Ильф, Евгений Петров. Фельетоны, статьи, речи
| Вид материала | Документы |
| Головой упираясь в солнце |
- Ильф Илья, Петров Евгений Записные книжки (1925—1937), 1389.02kb.
- Илья Ильф, Евгений Петров. Одноэтажная Америка, 5563.75kb.
- Русская литература. Электронный учебник, 348kb.
- Илья Ильф и Евгений Петров. Золотой теленок, 4867.78kb.
- Илья Ильф и Евгений Петров. Двенадцать стульев (1956г.), 4612.11kb.
- Илья Ильф и Евгений Петров. Двенадцать стульев 1956г, 3917.18kb.
- Илья Ильф, Евгений Петров. 1001 день, или новая Шахерезада, 524.57kb.
- Илья Ильф, Евгений Петров Золотой теленок, 3860.62kb.
- Илья Ильф, Евгений Петров, 4450.57kb.
- Евгений Петров, Илья Ильф, 5938.79kb.
1932
1 Вот конец этой истории. Он нашел машину. Не важно, какая она была -
пятьдесят вторая или пятьдесят третья. Важно лишь то, что ее пассажир не
заставлял себя просить, а тотчас же согласился помочь, хотя ехал по делу
весьма значительному. Финиш был совсем неожиданный. На месте происшествия
художник не нашел ни замороженной машины, ни жены. Он не нашел ее также в
родильном доме. Только тогда он догадался вернуться домой. Оказалось, что
жена ждать не могла, потащилась на свой четвертый этаж и немедленно родила у
себя в комнате. Ребенка принимали перепуганные соседки. Пуповину перерезали
обыкновенными ножницами, которые впопыхах забыли хотя бы вытереть спиртом.
Ожидали заражения крови, гибели матери, гибели ребенка. Но тут наконец
повезло - все окончилось благополучно. Одна беда: ожидали мальчика, а
родилась девочка. Но это уже общественного значения не имеет. (Прим.
авторов.)
Равнодушие. - Впервые опубликован в газете "Правда", 1932, э 331, 1
декабря.
Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III,
"Советский писатель", М. 1939. В этом издании и в сборнике "Как создавался
Робинзон", "Советский писатель", М. 1935. Фельетон ошибочно датируется 1933
годом.
Это произведение вызвало широкий отклик у читателей. Письма к авторам
по поводу этого фельетона хранятся в ЦГАЛИ (1821, 153 и 155).
Фабрика "Союзфильм" заключила с Ильфом и Петровым договор на написание
сценария под названием "Равнодушие" (ЦГАЛИ, 1821, 10).
Фельетон дал название сборнику фельетонов и рассказов Ильфа и Петрова.
ГОЛОВОЙ УПИРАЯСЬ В СОЛНЦЕ
Что мы называем славой, товарищи?
Славой, товарищи, мы называем яркую заплату,
каковая имеется на ветхом рубище певца.
Из наследия классиков
По некоторым признакам можно было судить, что надвигаются события.
Выражаясь языком оборонной литературы, в воздухе пахло порохом (сделаем
уступку забияке Вишневскому - пахло бездымным порохом). Выражаясь совсем уж
точно - пахло скандалом. В общем, добром это кончиться не могло. Жертва
созрела. Все это знали, но никто не решался первым занести над ней пылающий
меч здоровой критики.
Был, правда, случай. Инцидент. На каком-то товарищеском чае какой-то
писатель выкрикнул какую-то фразу. Но этому не придали значения,
притворились, что ничего не произошло. Кстати, еретик немедленно после этого
заснул, положив голову на плечо тамады из Оргкомитета.
Между тем слава писателя Оловянского росла. Девушки прогуливались в
садах, шепча его имя. Издатели тоже любили его.
А что может быть упоительней первой любви издателя! Ничего, милостивые
государыни, не может быть упоительней. Тут все - и массовое издание, и не
массовое издание, и супердешевое издание, и, напротив, супердорогое, в
суперобложке и специальном картонном ларце с перламутровыми пуговицами и
вензелями. Одним словом, не жизнь, а бывшая масленица. Критики ничем не
попрекали Оловянского. Им все нравилось в его сочинениях, и об этом они
говорили часто, скучно и громко.
Итак, Оловянский находился на вершине славы. Он упирался головою в
солнце. И неизвестно, сколько еще времени продолжалось бы это сидение на
высотах, если бы не послышалось ворчанье из литературного коридора.
Надо объяснить, что такое коридорное мнение. Коридор - всюду. И на
улице, и дома, и в редакциях - везде, где встречаются и разговаривают между
собой писатели.
Мы любим гимназические трафареты и до сих пор считаем, что коридорная
болтовня - это что-то нехорошее, мещанское, сплетни, враки, что если
говорить, то уж обязательно речь, и обязательно большую, и обязательно с
кафедры, и обязательно с последующей правкой стенограммы ("Уважаемый товарищ
редактор. Некий горе-критик удосужился выхватить из моей; неправленной
стеногра... это возмути... я протесту..."). Это надоело, и это неверно.
Нельзя из-за каждого слова взгромождаться на эстраду или возить за собой на
извозчике кафедру-передвижку, чтобы вовремя предоставлять ее писателю,
желающему высказать какое-нибудь суждение.
Так парадно жили только римские консулы. Советским писателям неудобно
так жить. К тому же в коридорных разговорах нет никакой литературной
нелегальщины. Коридор справедлив и строг. В поисках истины он иногда
обгоняет кафедру. И покуда на кафедре длится вальпургиев юбилей в честь
чьих-то, шестилетних трудов на изящной ниве литературы, в коридоре уже все
известно - и юбилея не надо было, и труды не бог весть какие, и юбиляру
самое время начать изучение языка, каковой у него наравне с содержанием
весьма и весьма хромает.
К коридору надо прислушиваться. В коридоре дует сильный ветер. Там, как
самолеты в аэродинамической трубе ЦАГИ, испытываются писатели, проверяется
их стиль, идейность, дарование. Уж если тут воздушным потоком оторвало
крыло, ничто не поможет, - этот писатель летать не будет. Ему надо менять
конструкцию. Он не выдержал испытания. Жить он будет, но петь - никогда, как
говорят в народе.
Итак, девушки прогуливались в садах, нежно цитируя произведения
Оловянского. А в это время в литературный коридор вышел бледный и
встревоженный человек.
- Что с вами, молодой стилист? - спросили его писатели.
- Я всю ночь читал Оловянского.
- И что же?
- Плохо.
- Нет. Вам нельзя верить. Вы у себя в хедере имени Марселя Пруста
считаете, что все плохо пишут.
- Да нет, уверяю вас. Это очень слабо. Просто скверно написано. Убого.
- Быть этого не может. Оловянский - знаменитый писатель. Его все хвалят
и гладят.
- А вы его читали? Ну, так прочтите. Тогда и будете говорить.
Оловянского прочли. До сих пор не читали, верили на слово, что у него
все в порядке. Лучше бы уж молодой человек из хедера имени Марселя Пруста
никогда не приходил в коридор. Оловянского втянуло в испытательную
аэродинамическую трубу. И сразу же лопнули его сюжетные тяги, разъехались
композиционные скрепления, посыпались к черту части, детали, метафоры и
кавычки. И все увидели, что эта машина летать не может.
Кафедра еще серенадила по инерции под балконом прозаика, но вскоре в
расстройстве замолчала. Умолкли критические бандуры и мандолины, после чего
в наступившей тишине литературная общественность явственно услышала тонкий,
леденящий душу свист. Это летела первая ласточка. В клюве она несла статью,
где творчество Оловянского подвергалось всестороннему и чрезвычайно обидному
рассмотрению. За ласточкой с отчаянным гулом летели трехмоторные критические
кондоры. И каждый кондор держал в клюве статью, и все статьи были ужас какие
справедливые и обидные.
Оловянский заметался. Он привык к славе и совсем забыл про откровенный,
прямолинейный коридор. Он ничего не понимал. Еще несколько дней назад
кондоры и ласточки любовно парили над ним, сбрасывая на его голову
экспортные тюльпаны и даже цельные венки. Ах, лавровый запах славы, запах
супа и маринованной рыбы!
Гром похвал утих так неожиданно, что захотелось кричать "караул",
захотелось побежать в милицию жаловаться, захотелось биться за свою мягкую
койку на Парнасе.
"Нет, тут какая-то ошибка, - думал поверженный автор, - они не имеют
права. Я буду судиться".
Он почему-то считал, что против него ведется тайная интрига, и
обращался к организациям и отдельным лицам с просьбой оказать ему законное
содействие, - в общем, пытался восстановить славу по знакомству.
- Это что ж такое? - говорил он негодующе. - Безобразие. Сегодня обо
мне сказали, что я написал посредственную книгу, а завтра и до кого угодно
доберутся. Таких критиков надо просто снимать.
- Как это снимать? - удивилось отдельное лицо.
- Ну, я не знаю... С занимаемых должностей, что ли.
- Да, но ведь тут, так сказать, критическая мысль... Человеку не
нравится, - что я могу сделать?
- Вы все можете сделать. Честное слово. Телефон вы мне в два дня
поставили, а какого-то критика не можете снять. Снимите! Ну пожалуйста!
- А вдруг ваша книга действительно... не совсем?
- Нет, именно совсем. Девушки прогуливались в садах, шепча мое имя.
- Девушек легко обмануть. Чьи только имена, скороспело вошедшие в
школьные программы, они не шептали! К тому же теперь в школе строго,
пятибальная система. Поневоле зашепчешь.
- Может быть, все-таки хоть какие-нибудь репрессии. Хоть немножко. А?
Для порядка.
- Нет, товарищ, - грустно сказало отдельное лицо. - Лучше я вам еще
один телефончик поставлю.
- А может, все-таки лучше репрессии?
- Нет, лучше телефончик.
От Оловянского отвернулись даже знакомые. А критические кондоры перешли
на бреющий полет и полосовали его длиннющими и злющими статьями.
И уж где-то на диспуте Оловянского стали добивать в порядке регламента:
докладчику на побиение автора камнями и цитатами - полчаса, выступающим в
прениях на осыпание автора мусором и утильсырьем - по пяти минут на
человека.
Начинался перегиб.
Что же после этого, товарищи, мы условно назовем славой?
Не будем, товарищи, преувеличивать. Славой, товарищи, мы назовем яркую,
так сказать, заплату на ветхом рубище певца, товарищи. Не больше. Так
сказал, так сказать, Пушкин. И это все о славе. Не будем преувеличивать.