Geum.ru

Илья Ильф, Евгений Петров. Фельетоны, статьи, речи

Вид материалаДокументы
Мы уже не дети
Подобный материал:
1   ...   16   17   18   19   20   21   22   23   ...   57

1932




Королевская лилия. - Впервые опубликован в журнале "Огонек", 1932, э

25.

Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. Ill,

"Советский писатель", М. 1939. В этом издании фельетон датируется 1931

годом. В сборнике "Как создавался Робинзон", "Советский писатель", М. 1935,

ошибочно указана дата и место первой публикации фельетона (1931, "Советское

искусство").

В журнальной публикации фельетону предшествовал эпиграф: "Ситро подам,

как шампанское" (Объявление ресторатора)".


МЫ УЖЕ НЕ ДЕТИ




- Есть у тебя друг блондин, только он тебе

не друг блондин, а сволочь.


Гадание цыганки


Лето прошло в невинных удовольствиях.

Писатели собирали разноцветные камушки в Коктебеле, бродили ночью по

Нащокинскому переулку, алчно поглядывая на строящийся дом РЖСКТ "Советский

писатель", подписывали договоры на радиооратории и звуковые кинофеерии

(летом даже ягнята ходят по тропинке хищников), клохча высиживали большие

романы, ругали ГИХЛ, хвалили "Федерацию". Осип Брик написал оперу. И Эдуард

Багрицкий написал оперу. А Михаил Кольцов побывал в норе у зверя, откуда

вернулся цел и невредим, не получив даже царапины.

Некоторым образом все шло правильно. День есть день, ночь есть ночь, а

лето есть лето, то есть такое время года, когда допускаются различные

шалости.

Все же можно подбить итоги двум истекшим творческим кварталам.

Странное дело, в литературных кругах почему-то воцарился великопостный

дух смиренномудрия, терпения и любве. Подчеркиваем, люб-ве.

Такие все стали вежливые, добрые, голубоглазые, что вот-вот снимутся с

насиженных мест и переедут на постоянное жительство в Ясную Поляну, громко

проповедуя по дороге вегетарьянство, воздержание и опять-таки великое

чувство любве к посредственным произведениям.

Со всех сторон доносится какой-то безубойный шепот: "Я никого не ем".

Джентльменство, сверхъестественное джентльменство разлито в воздухе. Все

время пахнет вежеталем, манной кашей, чувствуется приторная тещина ласка.

Где ж вы, бодрые задиры?

Где вы, мои друзья, мои враги? Ничего нельзя разобрать. Все друзья, все

блондины.

А какие были у нас титаны критической мысли! Не успевал человек

сочинить первые две главы небольшой сравнительно трилогии, в шестьдесят с

гаком печатных листов, как появлялась быстроходная, словно межпланетная

ракета, рецензия под заголовком, не оставляющим места благоуханной надежде:

"В мусорный ящик!"

И так становилось страшно, что не хотелось уже думать, кого это в

мусорный ящик - книгу ли, автора, а может, обоих вместе, и даже с издателем,

а возможно, и с читателем.

Был такой стиль, была такая повадка.

Теперь все поголубело, гораздо стало уважительней. Теперь жарят прямо

из "Вишневого сада": "Дорогой, глубокоуважаемый шкаф".

Лидин - глубокоуважаемый шкаф, и Панферов - шкаф, и Валентин Катаев -

глубокоуважаемый, и Афиногенов - дорогой, и Алексей Толстой - "примите и

проч.", и Феоктист Березовский - "позвольте в этот знаменательный день", и

ужасное дитя салонов и диспутов - неукротимый Вишневский, и маленький,

кроткий Лапин - все зачислены в шкафы.

И стоят они в ряд, сияя лаком, зеркальными иллюминаторами, очками,

латунными ручками и резными загогулинами.

Впопыхах попал в шкафы даже поэт Миних. И только через три недели

пришли литературные возчики и, кряхтя, вынесли его из пантеона великой,

многотомной отечественной литературы.

Но за исключением этого факта, который можно отнести не к

воспитательной работе, а скорее к области погрузочно-разгрузочных операций,

почти во всем остальном наблюдается неуемное джентльменство.

"В основном море спокойно", - как говорил грек Попандопуло.

Между тем хочется ссориться.

Мы уже не дети. Советской литературе пятнадцать лет. Совсем не

интересны взаимное ласкательство, медоточивость и всякое там, как мог бы

сказать Крученых, хухушка хвалит кекуха.

Мы не однородны, не похожи друг на друга. Есть вкусы, есть взгляды,

есть точки зрения.

Высказывайтесь, товарищи, начинайте великий спор. Есть о чем спорить,

хотя из Ленинграда и донесся протяжный стон Чумандрина, напоминающий

сетования старушки из очереди на тему о том, что все погибло и жизнь уж не

красна с 23 апреля сего года.

И вовсе нет надобности ждать съезда писателей или пленума оргкомитета,

чтобы потом начать писать всем враз и примерно одно и то же.

Хочется ссориться, и есть, из-за чего.

Лето урожайное по произведениям и весьма засушливое по критическим

работам (джентльменство и немотивированное зачисление в шкафы, конечно, в

счет не идут).

Вам нравится "Время, вперед!" Катаева?

Вам нравится "Энергия" Гладкова?

Вам нра... "Москва слезам не верит" Эренбурга?

"Время, пространство, движение" Никулина?

"Поднятая целина" Шолохова?

"Сталинабадский архив" Лапина и Хацревина?

"Скутаревский" Леонова?

"Собственность" Зозули?

"Цусима" Новикова-Прибоя?

"Последний из удэге" Фадеева?

"Новые рассказы" Бабеля?

Может быть, не нравятся? Или одно нра, а другое не нра? Если так, то

расскажите по возможности внятно и, главное, не скрывая своей литературной

приязни или неприязни.

Почему так горячи литераторы за чайным столом, так умны и обаятельны? И

почему так сладковаты и безубойны на кафедре? Почему полны смиренномудрия и

любве? Откуда это терпениум мобиле?

Мы привыкли к оговоркам. Поэтому специально для муравьедов и сейчас

прилагается оговорка.

Здесь нет призыва к избиению литгугенотов, дело не в том, чтобы против

некоторых фамилий поставить меловые кресты, а затем учинить Варфоломеевскую

ночь с факелами и оргвыводами, нет даже желания, чтобы кого-либо огрели

поленом по хребту (в свое время это называлось "ударить по рукам").

А ведь как давали по рукам! И еще в этом году давали. Чтобы оживить

отвращение к такому критиканству, надо каждому сделать настольным третий

номер "Иностранной книги" (издание Огиза, тираж 5000 экземпляров, 1932 год).

О, здесь все было просто. Площадь рецензии 2 х 5 сантиметров. Число

строк не выше восьми. Трудно было уложиться, но укладывались.

1. Автор не поднимается над уровнем...

2. Автор не выходит из рамок...

3. Книга не представляет интереса...

А об одной книге было состряпано уже сверхрадикальное:

"Описание путешествия автора, французского губернатора Джебель-Друза,

по Палестине. Ревностный протестант, автор повсюду ищет подтверждения данных

евангелия, уделяет все свое внимание историческим памятникам христианства.

Книга не представляет": (Курсив наш! Ага!)

И все. Точка. Не представляет. Что не представляет? Куда именно не

представляет? Не представляет - и конец. Отстаньте! Есть еще восемьсот

иностранных книг, и обо всех надо написать на трех страничках.

И выходит в свет пять тысяч экземпляров столь веской критической мысли.

А потом сразу - глубокоуважаемый шкаф. Прямо из проруби на верхнюю полку

мавританских бань. Дистанция!

Хотелось бы иначе. Без ударов палашом по вые ("книга не представляет"),

но и без поцелуйного обряда, шкафолюбия и довольно-таки скучной любве.