Илья Ильф, Евгений Петров. Фельетоны, статьи, речи
| Вид материала | Документы |
| Под сенью изящной словесности Королевская лилия |
- Ильф Илья, Петров Евгений Записные книжки (1925—1937), 1389.02kb.
- Илья Ильф, Евгений Петров. Одноэтажная Америка, 5563.75kb.
- Русская литература. Электронный учебник, 348kb.
- Илья Ильф и Евгений Петров. Золотой теленок, 4867.78kb.
- Илья Ильф и Евгений Петров. Двенадцать стульев (1956г.), 4612.11kb.
- Илья Ильф и Евгений Петров. Двенадцать стульев 1956г, 3917.18kb.
- Илья Ильф, Евгений Петров. 1001 день, или новая Шахерезада, 524.57kb.
- Илья Ильф, Евгений Петров Золотой теленок, 3860.62kb.
- Илья Ильф, Евгений Петров, 4450.57kb.
- Евгений Петров, Илья Ильф, 5938.79kb.
1932
Литературный трамвай. - Впервые опубликован в "Литературной газете",
1932, э 36, 11 августа, под рубрикой "Уголок изящной словесности". Подпись:
Холодный философ.
Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III,
"Советский писатель", М. 1939. В этом издании и в сборнике "Как создавался
Робинзон", "Советский писатель", М. 1933, фельетон ошибочно датируется 1933
годом.
ПОД СЕНЬЮ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ
Шли годы. Никто не спрашивал нас о том, что мы думаем о мещанстве, о
внутрирапповских попутчиках, о роли критики в литературе. Никто не задавал
нам вопросов, какие принято задавать писателям раза два в год.
И произошло ужасное. Мы не научились плавно высказываться. Нет в нас
того огня и пыла, которые нужны на этом ответственном участке литературной
работы.
Собранные здесь отрывочные суждения и мысли упакованы нами в маленькую
анкету и дают ответ на вопросы, с которыми к нам часто обращаются отдельные
лица и небольшие организации.
- Как вы пишете вдвоем?
- О, это очень просто! Значит, так: стол, ну, естественно, чернильница,
бумага, и мы двое. Посмотреть со стороны - так совсем не интересно. Никаких
особенных писательских странностей! Озабоченные, встревоженные лица (такие
бывают у людей, которым обещали комнату с газом и вдруг не дали), взаимные
попреки, оскорбления и, наконец, начало романа: "Белоснежный пароход
рассекал своим острым носом голубые волны Средиземного моря". Разве это
хорошо, такое начало? Может быть, написать как-нибудь иначе, лучше? Тревожно
на душе, тревожно!
- Почему вы печатались в полутолстых "30 днях", а не в каком-нибудь
совсем уже толстом журнале?
- О, это очень сложно! В толстый журнал нас приглашали только затем,
чтобы предложить завести "уголок юмора" - шутки, экспромты, блестки,
юморески (редакционные панычи очень любят слово "юмореска"). Заодно
предлагали делать шарады, логогрифы, ребусы и шашечные этюды. В общем, все
то, что раньше называлось "Смесь", а сейчас "Рабочая смекалка". И выражали
удивление, когда мы надменно отказывались. "Ведь вы же юмористы, - говорили
в толстом журнале. - Что вам стоит?"
- Правда ли, что ваш смех это не наш смех, а их смех?
- Не будьте идиотом! {1}
- Как относятся в редакциях к вашим творческим исканиям?
- Чрезвычайно однообразно. Всегда просят вычеркнуть из рукописи две
строчки и дописать полторы страницы. С течением времени мы приобрели опыт и,
сдавая рукопись, заявляем, что две строчки вычеркнуты, а полторы страницы
дописали еще в процессе работы. Но даже эта профилактическая мера не
помогает.
- Что вам больше всего понравилось в "Литературной газете" за тысяча
девятьсот тридцать второй год?
- Постановление ЦК партии от двадцать третьего апреля.
- Ваш любимый писатель?
- Сейчас Дос-Пассос {2}. Может быть, всем теперь он нравится и любовь к
этому писателю не оригинальна, но такова ситуация на текущий квартал.
- Ваш любимый читатель?
- Трамвайный пассажир. Ему тесно, больно, его толкают в спину, а он
все-таки читает. О, это совсем не то, что железнодорожный пассажир. В поезде
читают потому, что скучно, в трамвае - потому что интересно.
- Ваш любимый редактор?
- Тут сложнее. Не успеваешь полюбить какого-нибудь редактора всей
душою, как его уже снимают.
- Как же вы все-таки пишете вдвоем?
- Так вот все-таки и пишем, препираясь друг с другом по поводу каждой
мысли, слова и даже расстановки знаков препинания. И самое обидное, что,
когда мы будем сдавать эту рукопись в редакцию, нас обязательно попросят
вычеркнуть две строчки и дописать полторы страницы. А сделать это очень
трудно, потому что, как уж было сообщено, мы не научились плавно
высказываться.
1932
1 Ответ заимствован у Б. Шоу. (Прим. авторов.)
2 Джон Дос Пассос - американский писатель.
Под сенью изящной словесности. - Впервые опубликован в "Литературной
газете", 1932, э 38, 23 августа. Фельетон не переиздавался. Печатается по
тексту "Литературной газеты".
В этом номере газеты вся третья полоса была посвящена творчеству Ильфа
и Петрова (статьи А.Селивановского "Смех Ильфа и Петрова", Л. Никулина "О
месте в "литературном трамвае" и библиография основных изданий Ильфа и
Петрова).
Это произведение дало название циклу фельетонов о литературе, вошедших
в сборник "Как создавался Робинзон".
КОРОЛЕВСКАЯ ЛИЛИЯ
Богатые врачи или бывшие присяжные поверенные любят искусство.
Не думайте, что это вредное обобщение. Здесь нет желания произвести
выпад, бросить тень или, скажем, лить воду на чью-то мельницу. Это просто
невинное наблюдение.
Врачи (и бывшие присяжные поверенные) двигают искусство вперед. Да, да,
и обижаться тут нечего!
Было бы смешно, если бы все женщины вдруг обиделись, узнав, что в
немецкой научной книге "Уголовная тактика" имеется следующая формула:
"Женщины никогда не сознаются".
Конечно, обидно читать такое решительное утверждение, но уголовная
практика показала, что женщина, совершившая какой-нибудь антиобщественный
поступок (кража, хипес, притонодержательство), действительно никогда не
сознается на допросе.
Так что иногда можно делать обобщения, если они подкрепляются
многолетним опытом.
Итак, еще раз. Врачи обожают искусство. Главным образом
врачи-гинекологи. И главным образом живопись. Она им необходима для себя,
для приемной, для пациентов.
"Пока живы врачи-гинекологи, живопись не умрет".
Этот блестящий афоризм сказан был одним екатеринославским, ныне
днепропетровским художником, который, собственно, не художник, а такой, что
ли, своеобразный переводчик. Он делает "юберзецен". Он переводит. Одним
словом, он изготовляет фальшивых Рубенсов, Айвазовских, Куинджи и других
мастеров кисти. Написать какой-нибудь морской вид, пир полубогов или
ядовитый натюрморт с рябчиком ему не трудно. Потребитель, в общем, больше
разбирается в медицине, чем в живописи. Трудно придать полотну старинный
вид. Но и эта задача в наши дни значительно упростилась.
Просохшая картина сворачивается в трубу. Рубенс-Айвазовский вскакивает
в трамвай, и уже через полчаса шумной трамвайной жизни полотно приобретает
все необходимые следы памятника искусства XVI или XVII веков - трещины,
пятна, оборванные края.
И долго потом врач стоит среди своей плюшевой бамбучьей мебели, смотрит
сквозь кулак на новое приобретение и шепчет:
- Наконец-то, наконец у меня есть настоящий Веронезе. Ах, как я люблю
именно Веронезе! Сколько воздуха!
За свои деньги эстет требует, чтобы в картине было очень много воздуха.
И екатеринославский, ныне днепропетровский художник знает это. Он дает
столько озона, сколько врачу нужно, даже больше, чем дал бы сам Веронезе.
Вообще наклонность к изящному немножко ослепляет эстета. Главным
образом его магнетизирует великая подпись на картине, выведенная шкодливой
рукой днепропетровского живописца.
Ведь так хочется жить среди статуэток, золотого багета, книжных
переплетов, среди перламутра и металлопластики.
И эстет реконструктивного периода делает, как говорят французские
коммерсанты, усилие. Он покупает в антикварном магазине четыре рюмки и одну
перечницу с баронскими гербами.
На этом путешествие в прекрасное, однако, не кончается. Полумесячное
жалованье уходит на большую компотницу эпохи Манасевича-Мануйлова и
специальную вилку для омаров, коими кооперативы, как известно, не торгуют.
Таким образом, вилка доставляет только лишь моральное удовлетворение и
вызывает аппетит к новым покупкам.
На стенах появляются акварельные портретики различных красавиц из
созвездия Наталии Гончаровой и другие миниатюры времен, так сказать, Дантеса
и Аллигиери.
Тогда меняются и обои. Появляются новые, синие - стиль декабрист. А на
синих обоях как-то сам по себе возникает портрет чужого прадедушки, генерала
с отчаянными баками и с кутузовским бельмом на глазу.
Риск ужасный! Чужого дедушку могут посчитать за родного и вычистить
примазавшегося внука со службы. Но эстет идет на все. Он обожает искусство.
Вслед за баронской перечницей, компотницей, Наташей Гончаровой, вилкой
и портретом неизвестного солдата неизбежно приходит первый томик
издательства "Preludium" (ферлаг "Прелюдиум").
Это пир роскоши и тонкого вкуса.
Что бы в книге ни было напечатано (воспоминания ли крепостного
кларнетиста, антология ли испанских сегидилий и хабанер, стихи ли
древнегреческой поэтессы Антилопы Кастраки) - все равно сатиновый переплет,
сделанный из толстовки заведующего производственным отделом издательства,
украшен золотыми королевскими лилиями.
Покупатель очень доволен. Настоящие бурбонские лилии! Не какие-нибудь
пчелы узурпатора Бонапарта, а настоящие лилии Людовика-Солнца (того самого -
"после меня хоть делюж - потоп").
Ах, однажды в Версале! Ах, Тюильри! Ах, мадам Рекамье на бамбуковой
скамье!
Ах, если бы Маркса издавали с такими лилиями, в суперобложке художника
Лошадецкого, с фронтисписом XVIII века, с виньетками, где пожилые девушки
склоняют головы на гробовые урны, с гравюрами на дереве, на меди, на
линолеуме, на велосипедных шинах! Стоило бы купить!
Роскошь магнетизирует. Золото и серебро тиснения. ослепляют. Так
хочется иметь под рукой предметы красоты, что советский виконт охотно
принимает толстовочную обложку за атласную, не замечает, что стихи Антилопы
Кастраки отпечатаны на селедочной бумаге, из которой торчат какие-то
соломинки и древесная труха, что самые лилии осыпают свое золото уже на
третий день, что никакой роскоши нет, а есть гинекологический ампир второй
сорт, попытка выдать ситро за шампанское.