Макс Фрай «жалобная книга»

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 8 9 10 11 12 13 14 15 ... 29

Стоянка XII

Знак – Лев – Дева.

Градусы – 21*25’44” Льва – 4*17’08” Девы

Названия европейские – Дискорса, Асторсиама, Альзарфах, Азарфа.

Названия арабские – ас Сарфа– “Мена”.

Восходящие звезды – бета Льва.

Магические действия – заговоры для облегчения бегства пленных и рабов.

– Приехали, – говорю.

– Допрыгались, докатились, доигрались, – подхватывает Варя. Оглядывается по сторонам и восклицает: – Ой, а улица то не какая нибудь, а Изумрудная!.. Ну да, где еще жить великому и ужасному волшебнику?!

– Я, если честно, не очень великий. Средних размеров и средней же ужасности.

– Ничего, размеры – дело наживное. Зато я теперь знаю, как тебя называть. Гудвин – это правильное имя. Гораздо лучше, чем какой то там “Максим”.

– Как скажешь, – киваю. – Лишь бы тебе нравилось.

Помогаю ей вытащить из багажника чудом спасенное имущество. Ребенок тут же, во дворе, принялся демонстрировать мне свою любимую куртку. Хорошо хоть колготки остались лежать в пакете. Мне, в общем, не слишком интересно, а вот дворовые старухи полегли бы, небось, с микроинфарктами. А так только пошипели неодобрительно, созерцая наши экстатические пляски вокруг автомобиля.

Зато дома Варя тут же преисполнилась серьезности. Без лишних расспросов переоделась в выданную ей накануне “пижаму”, вцепилась в свои бумажки, включила ноутбук и устроилась с этим добром в комнате, на подушках. Тут же забормотала что то под нос, да по клавишам застучала, пыхтя сигаретой.

Гляжу и радуюсь. Надо же, больше не стесняется меня, не обращает внимания на мои перемещения по квартире. Словно бы не первый месяц делим на двоих это жилище. Очень хорошо. Неожиданный, но благоприятный результат давешнего дорожного происшествия. Я то, признаться, ругал себя последними словами за такое мальчишество, предчувствуя карнавальное шествие новых, доселе невиданных проблем. Плюньте мне в глаза, если еще хоть раз вякну, будто разбираюсь в людях. Ничего я в человекоустройстве не понимаю. Ничегошеньки. И опыт многочисленных путешествий по чужим шкурам и судьбам тут не помогает: только путаюсь еще больше.

Я решил воспользоваться случаем, написать всякой ерунды впрок. Недельный, или, чем черт не шутит, двухнедельный запас. Поэтому от компьютера оторвался только в полночь, когда на кухне появилась Варя и, улыбаясь до ушей, спросила, есть ли в доме что нибудь съедобное.

– Да уж, – хватаюсь за голову. – Гостеприимнее меня нет на земле хозяина. Но ты и сама хороша: давно уж могла бы взять меня за глотку.

– Заработалась. Знаешь, как это бывает? Только сейчас осознала, что мне чего то не хватает. Тщательно проанализировав ситуацию, поняла: всего лишь еды. Ты только не хлопочи из за меня. Меня вполне устроит деликатес под названием “бублик обыкновенный, черствый с дыркой”. Или что то в таком духе.

– Все, что найдешь, твое. Если мой совет не прозвучит чересчур самонадеянно, предлагаю начать с холодильника. А я, что ли, чайник поставлю. Или кофе сварить?

Варя в растерянности.

– Чашка кофе мне точно не помешает. Суточная норма еще толком не выполнена, а мне бы, в идеале, полторы одолеть, чтобы спалось спокойнее. Но и чаю твоего тоже хочется. Как быть?

– Нет проблем. Все сделаем. Ты давай, лезь в холодильник. Там обретешь великое множество удивительных вещей. Некоторые, возможно, окажутся съедобными.

Минуту спустя стол завален остатками вчерашней роскоши, чайник мой урчит и фыркает, джезва стоит на плите, а я инспектирую пряности. Можно на сей раз игнорировать мускатный орех, корицу и имбирь. Сварю ка я нам кофе с кардамоном, дабы подкрепить свою репутацию Волшебника Изумрудной Улицы.

Пока я чешу репу, Варя успевает изничтожить шмат подсохшего сыра, шмыгнуть в комнату и вернуться с ноутбуком в руках.

– Надоело быть именем существительным , – вдруг объявляет она.

Я, признаться, озадачен.

– Ну, – говорю осторожно, – дело вкуса, конечно…

– Да нет же, – смеется. – Это не мое частное мнение. Это я тебе Штрауха читаю. Такой странный отрывок… Меня как то очень уж проняло. Хочешь?

– Спрашиваешь. Читай, конечно.

– «Существительное» – жуть какая, только вслушайтесь. Быть надо бы прилагательным; быть, например, чем то белым. Снегом, манной небесной, ненавистной детсадовской манкой, жасминовым цветом, или хоть ложной мучнистой росой на листве – польза от нас, или вред, кому какое дело? Нам жить, нам поживать, да и помирать тоже нам, а не левым дядям тётям, милостивым государям, дамам и господам. И вот если уж так вышло, что начали жить, хорошо бы побыть чем то белым – ладно, не всегда, но хоть этим летом, чтобы знать, как это: чем то белым. Белым. Надо же!.. Ну, или быть, скажем, чем то черным. Кошкой в комнате, топливом для котельной, или, что ли, бруском сухой китайской туши из сувенирной лавки, где все не всерьез. Мне нравится думать, что сухую тушь разводят слезами, но не выплаканным горем глупостью злостью, а просто слезами, которые текут по щекам, если долго долго глядеть на огонь и не моргать. “Белым черным” – это, понятно, придурь. Это не обязательно, это смешно даже: “белым черным”. Детский сад, начальная школа чувств. Но вот ведь, хочется побыть не «кем то», а просто «каким то», не существительным, несущественным прилагательным побыть – до осени хотя бы, а потом и вовсе стать бы глаголом, но это, я понимаю, перебор, невиданное нахальство, несбыточная фантазия…

Варя переводит дыхание и поспешно объясняет:

– Там, в оригинале, была, конечно, не “детсадовская манка”, а “ненавистное нянькино ризотто”. Но я взяла на себя смелость заменить. Немногие из читателей знают, что “ризотто” – это просто рисовая каша; вряд ли у кого то была няня итальянка. А вот “детсадовская манка” – никого не минула чаша сия. Да и после “манны небесной” мощно звучит, правда?.. Я, собственно, почему читала: решила посоветоваться. Ты все же с Михаэлем знаком. Как думаешь, он бы остался доволен таким переводом?

– Единственное, в чем я действительно уверен: Михаэлю проблемы перевода до одного места. Не до того ему нынче, мягко говоря. Но если тебя интересует мое скромное мнение, “детсадовская манка” – именно то, что надо. И текст, ты права, пронзительный. Странный немыслимо. Не думал, что Михаэль так пишет. Совершенно с его образом не увязывается.

– На самом деле он не совсем так пишет. Это был из ряда вон выходящий монолог, к тому же, вложенный в уста образованного пожилого бюргера, впервые в жизни испытавшего экстатическое состояние… Там, видишь ли, директор музея посетителей тайком каким то наркотическим газом травил, чтобы искусство больше любили. Чтобы дня без искусства жить не могли. Ничего себе, да?

– Отличный сюжет, – говорю, одной рукой споласкивая заварочный чайник, а другой помешивая кофе в джезве. Был бы многоруким Шивой, я бы себе еще и бутерброд сделал, и печенье для Вари из буфета достал бы. Но по сравнению с Шивой, я почти инвалид, поэтому придется набраться терпения и выполнить эти прекрасные действия последовательно.

– Ой, да, – мечтательно вздыхает Варя, взбираясь с ногами на диван. – И сюжет будь здоров, и написано отлично. Лишь бы наш перевод не очень все испоганил… Я то ладно, я хоть стараюсь, по меньшей мере, стараюсь стараться , но мы втроем одну книжку переводим. Я бы хотела сама все сделать, но времени мало. Вечно так получается. Обидно.

За ужином она непрерывно тараторит. Пересказывает роман Михаэля, нахваливает свою коллегу Наташу, которая, собственно, и обеспечивает ее приработком. У самой Вари никаких связей в издательских кругах нет, обивать пороги она не любит, да и не умеет, так что только на подружку надежда. Имя Варино, понятно, в выходных данных не значится, зато деньги Наталья делит по справедливости. Ну да, не слишком большие. Но получать хоть что то за любимую работу, от которой не тошнит – счастье. Так ей кажется.

Слушаю вполуха, наслаждаясь скорее общим строем беседы, чем ее содержанием. Словно бы со стороны наблюдаю: вот, мы сидим ночью на кухне, жуем, болтаем, – надо же! Все как у людей. Как у настоящих, взаправдашних взрослых людей, чья жизнь заполнена работой, любовью, дружбой, приятными воспоминаниями и совместными планами на ближайшее будущее, а вовсе не смутными чудесами, которые, по правде говоря, составляют единственный смысл моего существования.

Не то чтобы меня не устраивали чудеса, просто иногда, изредка приятно бывает примерить на себя иную какую то роль, сказать себе: “Гляди ка, а ведь я тоже мог бы довольствоваться одной единственной судьбой и чувствовать себя вполне счастливым, или даже совершенно счастливым – при условии, что мне было бы не с чем сравнивать”. Приятное чувство, немного похожее на ощущения заядлого автомобилиста во время пешей прогулки: “Вот это да, а ведь ходить мне, оказывается, тоже нравится!”

Другое дело, что человек, который опаздывает, вряд ли пойдет пешком, что бы он там ни твердил о любви к пешим прогулкам. Бросится к автомобилю, никуда не денется, да еще и благословит небеса, что есть под рукой хоть какое то транспортное средство, плохонькое, да свое.

Опаздывающий правдив поневоле. “У меня нет времени!” – твердит он, даже не подозревая, что как никогда близок к пониманию истинного положения вещей.

Вот и у меня нет времени. Иногда, чтобы не портить приятный вечер, вроде сегодняшнего, я позволяю себе думать, будто времени у меня почти нет.

Но я знаю цену этому “почти”.

На самом деле, времени, конечно, нет ни у кого, зато есть приятная, но бесполезная привычка планировать свою жизнь так, словно мы бессмертны. Планы – о, да, есть в изобилии, а вот времени нет; будущее никому не гарантировано. Это утверждение вполне общеизвестно, банально даже. Но для подавляющего большинства составителей планов безжалостная эта формула все же – абстракция. А для меня – непреложный факт, с которым я уже привык сосуществовать. Ну да, да, почти привык.

Опять это чертово “почти”.

В отличие от прочих накхов , моих старших товарищей, которые не раз любезно давали мне советы, твердили, что нет ничего лучше для нашего брата, чем расслабиться и пожить обычной человеческой жизнью: полгода, год, или даже больше, а потом снова вернуться в прежний “рабочий” режим, я должен во что бы то ни стало разместить свою персональную бесконечность на отрезке длиною в год.

Следующая весна для меня – последняя. Приговор, кажется, окончательный, обжалованию не подлежит. Не знаю в точности, что со мною случится, и знать не желаю. Возможно, просто умру, перестану быть, как и положено хрупкому комочку органики. Возможно, стану кем то (чем то?) иным. Возможно, обрету несколько новехоньких чудесных судеб, вместо одной утраченной. Возможно, просто потеряю все, кроме способности осознавать эту потерю. Возможно…

Все возможно. Поэтому я предпочитаю не задумываться о будущем, а обживать уютную пропасть между пунктами А и Б, если уж мне посчастливилось ее обрести. Чем больше чужих черепов употреблю я на строительство собственной пирамиды, тем позже мой поезд доберется до этого чертова пункта “Бэ”. А вот пока я сижу здесь, на кухне и подливаю чаю разрумянившейся Вареньке, я несусь к конечной станции во весь опор.

А я не хочу во весь опор. На кой ляд она мне сдалась, эта самая “конечная станция”?

Нет ни единой теории посмертного бытия, которая казалось бы мне приемлемой; с другой стороны, немного найдется популярных версий, которые я готов решительно отмести, со словами: “Этого не может быть!” В том то и дело, что все может быть, абсолютно все. Вместо веры я довольствуюсь смутным ощущением, что всякое живое существо умирает своей смертью, встречается с собственной, единственной и неповторимой версией бесконечности, которая, разумеется, не может быть ни наградой, ни наказанием – разве только, в том смысле, в каком наградой, или наказанием является зеркало.

Положиться в смертном сне можно только на себя, вот что. Это, по крайней мере, я вполне понимаю. И потому, мягко говоря, не очень спешу.

– Ты всегда думаешь о смерти, когда ешь колбасу? – вдруг спрашивает Варя.

Отвечаю ей изумленным взглядом и тут же обнаруживаю, что в руке у меня, и правда, здоровенный бутерброд с салями. Следы зубов неопровержимо свидетельствуют, что я его кусал; скорее всего, неоднократно.

– Спасибо, что привела меня в чувство, – улыбаюсь. – Надо же, такую вкуснятину пожирал, не сознавая, что делаю. Обидно!

Но Варенька не отвечает на мою улыбку. Смутилась, стушевалась, оправдывается торопливо.

– Прости. Я нечаянно. Ты сам меня научил пробовать чужое настроение, и теперь я сделала это почти машинально. Совсем не хотела узнавать твои секреты… Ты что, всерьез помирать собрался?

– Ни в коем случае. Просто у меня с детства идиотская привычка: часто и подолгу думать о смерти, да с такой страстью, словно бы завтра же, с утра пораньше на расстрел поведут. Не бери в голову.

– Постараюсь.

Ох, что то не верится.

Несколько минут спустя, она понуро возвращается в комнату, к своим бумажкам, и я остаюсь наедине с пустыми чашками, да погасшим экраном монитора. Не беда: чашки можно вымыть, компьютер – разбудить одним щелчком по клавиатуре, а вот Варе придется нанести короткий неофициальный визит на предмет поглаживания стриженой головы. Иначе – никак.

Иду в комнату, усаживаюсь на корточки рядом со своей подопечной. Едва касаюсь кончиками пальцев коротких темно русых волос; наградой мне становится ее взгляд, благодарный, но и укоризненный.

– Твой план побега, – внезапно говорит она, – на первый взгляд, не бог весть что. Зато не утопия. Вполне реальный, рабочий план.

– Побега? – переспрашиваю. – Побега – откуда?

– От смерти, конечно, – Варя зябко поводит плечами. – Разве не ты с самого начала говорил мне, что вся затея с охотой на чужие судьбы нужна именно ради этого? Тогда я еще ничего не понимала, зато теперь начинаю представлять. Приблизительно, да. Очень приблизительно… Но твой побег от смерти подразумевает и побег от жизни. Можешь не говорить мне, что невелика печаль, и приобретение твое куда более ценно, чем потеря. Во первых, я и так знаю, что ты это скажешь, а во вторых, ты, наверное, прав. Просто мне сейчас обидно, что я болтаюсь где то снаружи, в стороне от твоего убежища. Могу, конечно, начинать рыть собственную яму. Я уже понимаю, что – да могу, и не скажу, что эта затея мне совсем уж не нравится. Но я не могу вырыть свою яму прямо на дне твоей. Вдвоем чужую жизнь не проживешь, и это меня печалит. Пока, во всяком случае, печалит. Я ясно выражаюсь?

Молча киваю. Куда уж ясней.

– У тебя внутри работает счетчик, – вздыхает она. – Тут уж ничего не поделаешь, он работает. Всякая минута, проведенная здесь и сейчас, рядом со мной, записывается в минус. Я понимаю. И постараюсь принять – просто, как условие задачи… Сколько времени у тебя осталось, если не секрет? Я почувствовала, что очень мало, но, все же, сколько?

– Год, как минимум, – говорю. – Очень мало, с точки зрения обычного человека. Но для накха – почти вечность. Не нужно мне сочувствовать.

– А я не тебе, я себе сочувствую. Я, как ты уже понял, по уши в тебя влюблена. Это, знаешь ли, мешает упиваться твоими чудесами… и вообще мешает. Хочется чего то попроще. И хорошо бы, без взрывов и автомобильных аварий. Но мало ли, чего мне хочется…

– И мало ли, чего хочется мне, – эхом добавляю я. – Но ты не грусти, пожалуйста. Мы все равно успеем – не все, конечно, но что нибудь успеем непременно.

– Ладно, – неожиданно легко соглашается Варя. – Если так, принеси мне, пожалуйста, еще чашку чая. А я попробую сделать вид, будто ничего, кроме текста Михаэля Штрауха, нет у меня на этой земле. Тем более, это – вполне правда.

Заснула она на сей раз без моей колыбельной. В обнимку с гудящим ноутбуком, часа за два до рассвета, с почти торжествующим выражением на почти мальчишеском лице. Почти почти почти, – других слов у меня словно бы и не осталось.

Зато я ворочался на кухонной тахте до тех пор, пока солнечные зайчики не начали охоту на снулую зимнюю муху, поселившуюся на потолке. Лежал, запрокинув голову, наблюдал за метаниями крылатой страдалицы, старался выколотить из себя ответ на вопрос: понимаешь ли ты, что делаешь? И если да, то какого черта?!

Но партизан я куда более опытный, чем дознаватель. Вышел победителем из неравной схватки с собой. Молчал под пытками, ни намека на ответ не произнес. А потом и вовсе заснул, утомленный душевным раздраем, но все же вполне довольный собой.

С чего бы, интересно?

Blog

Макс Фрай «жалобная книга»

Стоянка XII