Geum.ru

Необыкновенные приключения феминизма в россии

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3
в некоторых отношениях структурированы иначе, чем это “задано” в работах ФК о женственности/мужественности (природе/ культуре, пассивности/активности, рациональном/эмоциональном и т. д.), то и дело возникает в русских реакциях на западные исследования.

Анна Альчук пишет в предисловии к изданному ей сборнику “Женщина и визуальные знаки”: “Основная часть авторов стремится описать российскую ситуацию имманентно. Единодушие, с которым они независимо друг от друга отмечают некоторые особенности российской истории, наводит на мысль о выработке оригинальных критериев для ее понимания. Лейтмотивом этой книги стало утверждение о слабости, инфантильности и деструктивности русского мужчины. О чем бы ни писали авторы статей, несостоятельность русского мужчины как предполагаемого фаллократа (каковым он считается на Западе) становится очевидной. Вероятно, в этом контексте проблема мужского сексизма [в России] требует особого подхода”55.

Насколько продуктивен в нашей ситуации “феминизм жертвы”? — спрашивает Альчук. Мне тоже кажется, что вопрос о репрезентациях женственности и мужественности в русской литературе в известных мне работах часто решается действительно слишком однозначно, путем “механического” переноса схем, выработанных на материале других культур, на русскую почву, и проблема эта нуждается в более детальном (и непредвзятом) обсуждении. Например, в русской литературе XIX века были, конечно, очень разные символизации мужественности. Но один из “канонизированных” критикой — тип “лишнего человека”, рефлектирующего героя, испытывающего перманентный кризис социальной (и гендерной?) идентичности. Роль сильного, мужчины-“мачо” часто в русских текстах отводится иностранцу (“немцу”), то есть чужому, “человеку со стороны”. Особенно это заметно в “кульминационной” для этой парадигмы повести А. Чехова “Дуэль” (Лаевский — фон Корен). Выбор, который делает женщина в такой ситуации, часто совершается в пользу того, кто нуждается в жалости и поддержке. Если и рассматривать этот шаг как акт самопожертвования, то все равно остается вопрос: является ли женщина, которая принимает такое активное, ответственное (и даже властное) решение, жертвой?

Разумеется, сказанное выше — слишком краткое и общее описание проблемы, которая требует подробной и разносторонней проработки, но мне здесь хотелось ее принципиально обозначить.

Не менее интересен и, по-моему, только начинает разрабатываться56 вопрос о продуктивных моделях женственности и мужественности, которые предлагались советской культурой, — и здесь категории пассивности/ активности работают далеко не однозначно.

Конечно, подобные вопросы можно снять, втиснув все в прокрустово ложе традиционных схем, назвав нетипичные случаи женской активности русских литературных героинь “особыми”, “инверсированными” формами пассивности, — но что, собственно говоря, подобные силлогизмы дают? Только радость от того, что ответ сходится с тем, который предложен “в конце задачника”?

Проблема “национальной самобытности” в контексте ФК, разумеется, не может свестись только к конкретным литературным или культурным фактам, она должна быть рассмотрена в политико-философском контексте, где, безусловно, оказывается связанной с вопросом о формах власти.

М. Рыклин, рассуждая о проблеме власти и пола в России, отмечает:

В России власть не принимает форму фаллоса; для этого она слишком жестока, и насилие, осуществляемое ею, слишком прямое. Дело в том, что западные теории молчаливо подразумевают, что насилие не является прямым. Но если тебя и миллионы тебе подобных “курочат” при свете дня на глазах у всех, никому потом не надо объяснять, что ты пострадавший. Западная репрессия давно уже носит утонченный характер, она принимает форму заботы, вовлеченности в процесс твоего “улучшения”, воспитания. Поэтому нужны очень тонкие механизмы дешифровки (Маркс, Вебер, Делёз, Деррида). Но если тебя в течение многих поколений бьют молотом по голове, и террористические интенции власти практически не скрываются и даже декларируют себя в качестве таковых... Тут нужны другие методы работы. Это действительно номадическое общество. <...> На западе метафизика постоянно подвергается деконструкции, в России — это ценнейшая возможность, которая практически не была реализована. Пол в России [тоже] еще не состоялся57.

Проблемы, о которых говорит М. Рыклин, поставлены также в книге И. Жеребкиной “Гендерные 90-е, или Фаллоса не существует”. Автор представляет свою книгу как “попытку перехода от фукианской, используемой и радикальным феминизмом, трактовки женского субъекта как жертвы, как манипулируемого властью, к постфукианской батлеровской (т.е. разработанной в трудах Джудит Батлер. — И.С.), когда женское понимается как активное, как субъекция”58. Один из основных тезисов книги: “…субъективация в постсоветских условиях происходит в ситуации прямого (“непристойного”) насилия, которое в то же время оказывается конститутивным для структуры субъекта, впервые в истории досоветской и советской культуры обретающего гендерные характеристики; с другой стороны, форма гендерной субъективации здесь, в отличие от Запада, приобретает форму натурализации пола”59. Поясню: натурализация пола в понимании этой исследовательницы означает, что после многих лет “запрета на пол” в российском обществе начинаются интенсивные манипуляции телесностью, происходит “радикальная гендеризация и сексуализация (вплоть до порнографизации) прежнего бесполого советского тела”60. Пол в культуре и социуме “кричит о себе”, он оказывается виден, подчеркнуто значим, например, в литературе и издательской практике (обсуждаемый критиками феномен “женской литературы”, специальные серии “Женский почерк”, “Женский детектив” и пр.) или в постсоветской политике, где появляются публичные женские образы (И. Хакамада, Ю. Тимошенко и др.)61.

В своей книге Жеребкина демонстрирует принципиальные, с ее точки зрения, отличия постсоветского гендерного дискурса от западного, связанные с тем, что в первом не существует классической феминистской дихотомии “биологическое—социальное” (в советских условиях все было “социальным”, а сейчас все сводится к “натурализованному полу”). В советской традиции идеологизации пола, отсутствия индивидуального, отсутствия эссенциализма женского, связанного с проблемой идентичности (то есть “женского опыта”, столь значимого для теорий западного классического феминизма), по мнению И. Жеребкиной, “биологического” пола не существовало, а после распада СССР происходит реальная “трансформация власти от бесполой советской к производящей пол постсоветской с ее новыми стратегиями манпуляции…”62. Это кардинально отличает российскую ситуацию от западной: “…если в западной феминистской теории сначала происходит акцентуация “первоначального основания” (“женской сущности”, например), а потом — его деконструкция (в виде теории перформативности Батлер, номадической субъективности Брайдотти и других), то у нас, наоборот, этого первоначального основания просто не существует, однако именно на этой негативной основе базируются затем любые аффирмативные/перформативные стратегии репрезентации женского, которые сразу же обретают или характеристики перформативного гендера, или репрессивных стереотипов натурализованного пола”63. Эти теоретические идеи И. Жеребкиной, на мой взгляд, очень интересны и дают почву для понимания и интепретации многих особенностей современной российской женской прозы и поэзии, которые кажутся парадоксальными, если анализировать их методами ФК, не принимая во внимания обозначенных Жеребкиной “национальных различий”. К таким особенностям относится, например, шокировавшая в свое время критиков экспансия “телесности” в произведениях Л. Петрушевской, С. Василенко, Л. Ванеевой и М. Палей 1980-х годов. В их прозе страдающее (рожающее, претерпевающее аборты, выкидыши, гинекологические заболевания и т.п.) тело практически и оказывалось репрезентацией женского/женственного. И хотя внешне похожие “физиологические” акценты характерны и для европейского или американского феминистского искусства, особенности репрезентации женского в прозе указанных авторов можно описать именно с помощью концепции Жеребкиной: в постсоветской культуре феномен пола оказывается “не симулятивным символическим “дополнением” в структуре субъективности <...> но таким асимволическим образованием, к которому подходит фукианское определение биомассы (тело на уровне выживания и инстинкта выживания)”64.

Проблематизация такого рода различий на методологическом, концептуальном уровне является чрезвычайно важным делом — на данный момент, по-моему, гораздо более важным, чем продолжающееся реферирование и пересказ одних и тех же работ авторов западной ФК — пусть даже это и ключевые авторы. Например, я была бы счастлива прочитать серьезную и внятную работу на русском языке65 о различиях между Россией и Западом66 в конструировании, восприятии, культурном бытовании концептов “телесности” и “сексуальности” — различиях, которые провоцируют не раз наблюдаемое мной, например, на научных конференциях взаимонепонимание между российскими и западными “гендеристками”67 (с той оговоркой, что иногда это непонимание, как я уже писала, имеет еще и лингвистическую природу — например, связанную с неравнозначностью английского слова “sex” и русского “секс”).

Крайне малое (если не сказать ничтожно малое) число работ методологического уровня, разрабатывающих общие проблемы ФК изнутри “своего” опыта и “своей” традиции, — на мой взгляд, очень настораживающий симптом и “тормоз” на пути конкретных гендерных исследований.

Цель этой статьи — в том, чтобы дать обзор нынешнего бытования идей ФК и гендерных исследований в русском контексте с точки зрения “практикующего” филолога. Если сделать акцент на последнем слове, то должна признаться, что периодически у меня возникает чувство разочарования, а иногда — и усталой безнадежности. Как мне кажется, именно в филологии инновативный потенциал гендерных исследований в России был использован меньше, чем в других областях знания. Несмотря на проводящиеся научные конференции, диссертации, которые защищаются не только в Москве и Санкт-Петербурге, но в Твери, Перми, Екатеринбурге и т.д., идеи ФК практически не восприняты и слабо адаптированы в академической науке, отсутствуют в вузовских программах. Институализация гендерных исследований в академической филологии не произошла вовсе — а значит, выйдя на полшага из узкого круга “посвященных”, наталкиваешься на полное непонимание. И даже поисковые системы русского Интернета на запрос “гендер” до самого недавнего времени вопрошали: “Опечатка? Возможно, имелся в виду “тендер”?”

Очень жаль, если слово “гендер” в российском филологическом контексте останется “опечаткой”, потому что, несмотря на все противоречия и проблемы, ФК дает методологические подходы, которые позволяют не только увидеть те практики письма, которых для традиционного взгляда вообще не существуют (женская проза, гомосексуальные дискурсы и т.п.), но и позволяют сделать “неизведанными” те территории научного знания, которые казались уже изученными и истоптанными до предела. Как пишет пионер гендерных исследований, историк Джоан Скотт: “Именно эта критическая деятельность — неустанное задавание вопросов тому, что принималось как данное, — все время заставляет нас двигаться куда-то, от предмета к предмету, от настоящего к будущему”68.

___________________________________

1) См. об этом, например: Жеребкина И. “Прочти мое желание…”: Постмодернизм. Психоанализ. Феминизм. М.: Идея-Пресс, 2000. С. 233—246.

2) Очень тщательный и полный обзор развития женских и гендерных исследований в России применительно к исторической науке см. в работе: Дашкова Т. Гендерная проблематика: подходы к описанию // Исторические исследования в России—II. Семь лет спустя / Под ред. Г.А. Бордюгова. М.: АИРО-ХХ, 2003. С. 203—245. Здесь же можно найти обзор и анализ главных гендерных изданий, выходящих в России и СНГ.

3) См.: “Doing gender” на русском поле: круглый стол // Гендерные исследования. 2005. № 13. С. 197.

4) См. об этом: Николчина Миглена. Запад как интеллектуальная утопия // Гендерные исследования. 2004. № 12. С. 5—27; Зупанчич Аленка. По ту сторону фантазматического зеркала (ответ на статью Миглены Николчиной “Запад как интеллектуальная утопия”) // Гендерные исследования. 2004. № 12. С. 28—30.

5) Лильестрем Марианне. Поверх барьеров // Гендерные исследования. 2005. № 13. С. 31.

6) Носова М. Феминизм/постфеминизм: локальные смыслы глобального дискурса // Гендерные исследования. 2004. № 10. С. 235.

7) Там же. С. 239.

8) Зверева Г.И. “Чужое, свое, другое...”: феминистские и гендерные концепты в интеллектуальной культуре постсоветской России // Адам&Ева. Альманах гендерной истории. Вып. 2 / Под ред. Л.П. Репиной. М.: ИВИ РАН, 2002. С. 243.

9) Там же. С. 244.

10) Там же. С. 245.

11) Здравомыслова О., Кигай Н. Женская тема в средствах массовой информации. М.: Ассоциация журналисток, 2002. С. 72.

12) Там же. С. 73.

13) Там же. С. 75.

14) Там же. С. 79.

15) “Doing gender” на русском поле: круглый стол. С. 204.

16) Там же. С. 204.

17) Гудков Л. К проблеме негативной идентичности // Гудков Л. Негативная идентичность: Статьи 1997—2002 годов. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 272.

18) Гудков Л. Идеологема “врага” // Гудков Л. Негативная идентичность. С. 563.

19) Березовчук Л. У феминизма не женское лицо (по поводу книги “Женщина и визуальные знаки” [Под ред. А. Альчук. М., 2000]) // Октябрь. 2002. № 1. С. 104—129.

20) Березовчук Л. Указ. соч. С. 106.

21) Скрыто или явно антифеминистские идеи присутствовали во многих материалах СМИ, посвященных обсуждению демографической программы, изложенной президентом В. Путиным в Послании Федеральному Собранию РФ в мае 2006 г. См., например: Руденко И. Позабуду мать родную // Комсомольская правда. 2006. 22 июня; Чиндин И. Война против России // Аргументы и факты. 2006. № 20. Замечательным в своем роде примером является и книга журналиста А. Никонова “Конец феминизма, или Чем женщина отличается от Человека” (М.: НЦЭНАС, 2005), в которой феминизм предстает уже не как нечто чужое и чуждое, а простотаки как абсолютный враг, настолько великий и ужасный, что в описании его этот одиозный автор, претендующий на звание “Писарева нашего времени”, теряет даже присущее ему чувство юмора. С одной стороны, названная книга как образчик истерического мужского шовинизма заслуживала бы специального разбора, но, с другой стороны, это сочинение, написанное с запредельным хамством и поразительной недобросовестностью, так дурно пахнет, что не хочется к нему прикасаться. Остается лишь привести некоторые цитаты и выражения, которые и являются главным фирменным средством “логических построений” Никонова: “начали выблевывать свои трактаты и другие теоретики”, “безмерно глупы и по-тупому жестоки”, “прыщ иного рода”, “глупы как пираньи”, “брехня” и просто “сучья дурь”.

22) Пушкарева Н. Между “тюрьмой” и “хаосом”. Феминистская эпистемология, постмодернизм и историческое знание // Пол. Гендер. Культура. Т. 2 / Ред. Э. Шоре, К. Хайдер. М., 2000. С. 223.

23) Барабан Е. Критические заметки на полях феминистской критики русской литературы // Гендерные исследования. 2003. № 9.

24) Шнырова О. Проблемы восприятия гендерных исследований в академической среде (Иваново) // Пол. Гендер. Культура. Т. 2. С. 231—238.

25) Бредихина Л.М. Предисловие // Гендерная теория и искусство. Антология: 1970—2000 / Под ред. Л.М. Бредихиной, К. Дипуэлл. М.: РОССПЭН, 2005. С. 8.

26) Березовчук Л. Цит. соч. С. 125.

27) Ремизова М. Вагинетика, или Женские стратегии в получении грантов [Рец. на кн.: Жеребкина И. Страсть. Женское тело и сексуальность в России. СПб., 2001] // Новый мир. 2002. № 4. С. 156—161.

28) Более подробно об этой статье и вообще о том, как литературная критика пишет о женской литературе и гендерных исследованиях, см.: Савкина И. Гендер с русским акцентом // Vater Rhein und Mutter Wolga: Diskurse um Nation und Gender in Deutschland und Russland / Hrsg. von Elisabeth Cheauré, Regine Nohejl und Antonia Napp. Würzburg: Ergon Verlag, 2005 (Identitäten und Alteritäten. Band 20 (Sonderforschungsbereich 541 der Universität Freiburg)). S. 457—472; Она же. Зеркало треснуло (Современная литературная критика и женская литература) // Гендерные исследования. 2003. № 9. С. 84—106. См. также статью А. Улюры в этом номере “НЛО”.

29) Зверева Г.И. Указ. соч. С. 254.

30) Гендерные исследования и гендерное образование в высшей школе: В 2 ч. Иваново, 2002. Следует, впрочем, отметить, что большинство материалов сборника — качественные и серьезные работы, а Ивановский университет является одним из признанных центров российских гендерных исследований.

31) Юркова Е.В. Практические формы преподавания гендерной психологии // Гендерные исследования и гендерное образование в высшей школе. Ч. 1. С. 31.

32) Булычев И.И. О гендерной картине мира (реальности) и особенностях ее концептуализации // Там же. Ч. 1. С. 63.

33) Орионова В.В. Гендерная картина мира как социальнофилософская проблема // Там же. Ч. 1. С. 70.

34) Ерофеева К.Л. Гендерные факторы дальнейшего развития информационной цивилизации // Там же. Ч. 2. С. 46—47.

35) См.: Жеребкина И. “Прочти мое желание…”. Постмодернизм. Психоанализ. Феминизм. М.: Идея-Пресс, 2000. С. 241. Более того, Р. Брайдотти пишет о существовании и “значимости того пространства, в котором понятие “гендер” является лишь превратностью английского языка” (Брайдотти Рози. Сексуальное различие как номадический политический проект // Гендерная теория и искусство. Антология: 1970—2000. С. 500).

36) Жеребкина И., Пушкарева Н., Кон И., Тёмкина А., Крипс Г. Обсуждение темы “Проблемы и перспективы развития гендерных исследований в бывшем СССР” // Гендерные исследования. 2000. № 5. С. 35.

37) Ушакин С. Человек рода он: знаки отсутствия // О муже(N)ственности / Сост. С. Ушакин. М.: НЛО, 2002. С. 16—17. Подобные претензии к термину “гендер” существуют не только в русском контексте – об этом же, как можно видеть из сноски 35, пишет и Р. Брайдотти.

38) Ушакин С. Указ. соч. С. 17.

39) Здравомыслова Е., Тёмкина А. Введение. Феминистский перевод: текст, автор, дискурс // Хрестоматия феминистских текстов. Переводы / Под ред. Е. Здравомысловой, А. Тёмкиной. СПб.: Д. Буланин, 2000. С. 5.

40) Там же. С. 7. О проблемах перевода работ по феминистской критике см. также: Барчунова Т. Перевод и дискурсивное конституирование гендерного сообщества (на примере гендерных исследований). Доклад на международном научном семинаре “Гендер по-русски: преграды и пределы”. Тверь, 10—12 сентября 2004 г. // genderstudies.ru/cgi-bin/pagcntrl.cgi/docs/confer/ confer03/co03it03.pdf.

41) “Doing gender” на русском поле: круглый стол. С. 198.

42) Жеребкина И. Гендерные 90-е, или Фаллоса не существует. СПб.: Алетейя, 2003. С. 30.

43) Рыклин М. Интервью // Женщина и визуальные знаки / Под ред. А. Альчук. М.: Идея-Пресс, 2000. С. 246.

44) Как это делается, например, в статье Е. Трофимовой “Терминологические вопросы в гендерных исследованиях” (Общественные науки и современность. 2002. № 6. С. 178—187).

45) См. подробнее: Савкина И. Провинциалки русской литературы (женская проза 30 — 40-х годов XIX века). Wilhelmshorst, 1998; Она же. Разговоры с зеркалом и Зазеркальем: Автодокументальные женские тексты в русской литературе первой половины XIX века. М.: НЛО, 2007.

46) О такой “нарциссической филологии” убедительно писал М.Л. Гаспаров. См.: Гаспаров М. Критика как самоцель // НЛО. 1994. № 6. С. 6—9.

47) Брайдотти Р. Сексуальное различие как номадический политический проект. С. 508.

48) Там же.

49) См., например: Braidotti R. Nomadic Subjects: Embodiment and Sexual Difference in Contemporary Feminist Theory. N.Y.: Columbia University Press, 1994. P. 205—212.

50) См.: Зверева Г.И. Указ. соч. С. 267.

51) Конечно, подобное можно сказать по поводу дискурсивной принудительности любой методологии, но противопоставить ей можно только беспринципный эмпиризм.

52) Усманова А. Беззащитная Венера: размышления о феминистской критике истории и теории искусства // Arche (Минск). 1999. № 3 (цит. по сайту журнала: media.net/3-1999/usma399.phpl).

53) С другой стороны, ясно, что невозможно говорить и о национальном, не учитывая гендерную составляющую, — об этом много написано и на “западе”, и на “востоке”. Из отечественных работ можно назвать: Рябов О.В. “Матушка-Русь”: Опыт гендерного анализа поисков национальной идентичности России в отечественной и западной историософии. М.: Ладомир, 2001; Vater Rhein und Mutter Wolga: Diskurse um Nation und Gender in Deutschland und Russland (выходные данные см. выше); специальный выпуск журнала “Гендерные исследования” — “Гендер по-русски: Преграды и пределы” (2005. № 13 / Ред. И. Савкина), и др.

54) Барабан Е. Указ. соч.

55) Альчук А. Вступительная статья // Женщина и визуальные знаки / Под ред. А. Альчук. М.: Идея-Пресс, 2000. С. xiv. Подробные исследования форм мужественности в русском контексте см., например: О муже(N)ственности: Сб. статей / Сост. С. Ушакин. М.: НЛО, 2002.

56) Назову лишь некоторые работы: Булгакова О. Фабрика жестов. М.: НЛО, 2005; Дашкова Т. “”Работницу” — в массы”: политика социального моделирования в советских женских журналах 1930-х годов // НЛО. 2001. № 50. С. 184—192; Она же. Идеология в лицах. Формирование визуального канона в советских журналах 1920-х — 30-х годов // Культура и власть в условиях коммуникативной революции ХХ века. Форум немецких и российских исследователей / Под ред. К. Аймермахера, Г. Бордюгова и И. Гарбовского. М.: АИРО-ХХ, 2002. С. 103— 128; Она же. Идеология и кинорепрезентация (любовь и быт в советских фильмах 30—50-х годов) // Визуальная антропология: новые взгляды на социальную реальность / Под ред. Е. Ярской-Смирновой, П. Романова, В. Круткина. Саратов: Научная книга, 2007. С. 205—223; Новикова И. “Ларису Иванну хочу...”, или Прелести советского отцовства: негрофилия и сексуальность в советском кино // Гендерные исследования. 2004. № 11. С. 153—175; Пироженко О. История в картинках: гендерные репрезентации в советской анимации // Гендерные исследования. 2004. № 12. С. 139—151; статьи спецвыпуска “Мода и социализм” журнала “Теория моды” (2007. № 3). Однако, как видно из этого списка, иследования ведутся в основном не на литературном материале.

57) Рыклин М. Указ. соч. С. 246.

58) Жеребкина И. Гендерные 90-е, или Фаллоса не существует. СПб.: Алетейя, 2003. С. 11.

59) Там же. С. 31.

60) Там же. С. 19.

61) Примеры взяты из указанной работы И. Жеребкиной (с. 20).

62) Жеребкина И. Указ. соч. С. 55.

63) Там же. С. 251.

64) Там же. С. 21.

65) Пока такая попытка применительно к истории русской

культуры предпринята только англоязычными исследователями: Costlow J.T., Sandler S., Vowles J. Introduction // Sexuality and the Body in Russian Culture / Ed. by J.T. Costlow, S. Sandler, J. Vowles. Stanford: Stanford University Press, 1993. P. 1—38.

66) Стоит оговорить еще и то достаточно неочевидное для многих в России обстоятельство, что монолитного “Запада” (которому якобы противостоит столь же монолитная Россия) не существует — “западов” много, не говоря о том, что есть еще и “восток”, и “север”, и “юг”.

67) Вспоминаю анекдотическую сцену на одной из первых гендерных конференций в начале 1990-х, когда после фразы финской исследовательницы: “Цебрикова всю жизнь интересовалась половыми вопросами” — вскочила рассерженная русская ученая дама и закричала: “Побойтесь Бога, Цебрикова была целомудреннейшим человеком!” На всякий случай напомню, что Мария Константиновна Цебрикова (1835—1917) — писательница, защитница прав женщин, в 1870-е годы — деятельная участница петербургских вечерних публичных курсов для женщин.

68) Скотт Джоан. История феминизма // Гендерные исследования. 2006. № 13. С. 20.


ссылка скрыта