Книга вторая Плацдарм Вы слышали, что сказано древним: "Не убивай. Кто же убьет, подлежит суду"
| Вид материала | Книга |
- Нфо «Мир через Культуру», 1072.22kb.
- -, 190.28kb.
- О том, что реклама двигатель торговли, слышали все. Кто-то считает, что этим её функция, 59.23kb.
- Йегуда Лейб Алеви Ашлаг (Бааль Сулам), 5721.66kb.
- Введение в медиапланирование Термин «медипланирование» слышали все. Но мало кто знает,, 80.44kb.
- Книга вторая, 12985.34kb.
- К. И. Алексеев Коммуникационная концепция познания и реальности, 16.78kb.
- Вирусный эффект в Интернете, 70.29kb.
- Заявитель: Нотариус, занимающийся, 32.11kb.
- Заглавие «Сто лет философии» обещает больше того, что предлагается книгой. Во-первых,, 7561.9kb.
во время переправы, Булдаков маялся ревматизмом. Если фуфло это вологодское
затеяло очередную игруньку, попусту сжило его, только-только угревшего ноги,
обернутые телогрейкой, -- быть начальнику обложенным увесистым сибирским
матом, нюхать ему черный кулак, коий первый нумер подносил второму нумеру
под нос всякий раз, как тот выводил его из терпения.
-- Ты, парнечек, детскую сказку про Плюха и Плюса слыхал? Нет, конешно.
А я ие детям читал. Вслух.
-- Грамотные все вы, вологодские! Шибко грамотные! Тут дитю ноги
судорогой свело, а ты всякой херней тешишься!..
Финифатьев не внимал первому номеру, он узил сияющие глазки:
-- Есть в этой сказочке слова: "Видит он моря и горы и еще там какую-то
херню, но не видит ничего, што под носом у ево!" -- Ты на лесину, на
осокорь-то хорошо погляди-ы! -- уже со стоном выпевал Финифатьев.
Булдаков нехотя припал к окулярам и сразу ухватил дерево с
наблюдателем.
-- А-а, курвенство! У бар бороды не бывает... -- ноздри его побелели,
шипели горячими поршнями.
Финифатьев почти рыдал:
-- Это ж он, убивец, все насквозь зрит, мины пущает токо по цели!
Отобедал, блядь такая, и за работу, а? И ишшо дразнится, на пироги кличет.
-- Винтовку!
-- Счас, счас. Счас, Олешенька! Счас, милостивец! -- сдувая пыль с
затвора, сержант поплевал на него, передернул затвор, бережно вытер рукавом
прицельную планку, бормоча при этом: -- Счас, счас тебе Олеха и пирогов, и
блинов состряпат! А ну, сыпни, сыпни, миленок, под хвост врагу, штоб щекотно
ему там сделалось.
-- Не мешай! -- отрубил Булдаков. Передвинув хомутик на прицельной
планке винтовки, бережно ухоженной Финифатьевым, боец Булдаков начал
тщательно целиться.
-- Молчу, молчу! -- у Финифатьева, как у парнишки на охоте, напряженно
ждущего выстрела, открылся рот. Терпение первого номера, взбалмошного
раздолбая-чалдона, порази- тельно. Дождавшись артзалпов с левого берега и
разрывов на правом, он плавно нажал на спуск. Выстрел слышали только первый
и второй номер. На осокоре, в гуще ветвей и гнезд, завозилась наседка, вниз,
дымно клубясь, посыпалась труха. Вот из густеющей трухи, из гнезда вывалился
и птенец. Обняв ствол дерева руками и ногами, как Петька Мусиков столб
бердских нар, все быстрей, все стремительней наблюдатель катился вниз,
сшибая черные гнезда, пронзая загустевшую крону дерева. На спине его
задрался мундир, обнажив белое тело или рубаху. Руки фрица безвольно
разжались, он пошел турманом к земле. "Смородину исти!" -- понасмешничал
Финифатьев. Наблюда- тель же в полете ухватился за толстый сук осокоря,
поболтался на нем, будто делая физкультуру на турнике, и рухнул в гущину
речных зарослей.
"Завопил, небось, -- порешил Финифатьев, -- шибко любит повопить
подбитый фриц. А все оттого, что фюрер внушил ему, будто он и неустрашимый,
и непобедимый. Впрочем, и Ивану тоже, да и Тойво, и Жану, и Трестини, и
Донеску вдарит когда смертной пулей, поорать очень хочется".
-- Вот так-то оно и добро, ладно! -- подвел итог всему происшествию
сержант Финифатьев.
Булдаков молча выбросил из патронника гильзу, загнал туда новый
маслянисто поблескивающий патрон, поставил затвор на предохранитель,
высморкался и потребовал у Финифатьева:
-- Давай закурить!
-- Да где ж я возьму, Олеха? Нету табаку-те. Нету. Весь ты его вызобал,
когда воевал у пулемета.
-- Ничего не знаю. Ты -- командир. Обеспечь победителя!
-- Ох, Олеха, Олеха! Все-то тебе смехуечки! Уж такой вы сибирский
народ! Пазганете человека, высморкаетесь -- и вся тут обедня!
-- Нет, не вся. Закурить чалдону завсегда после удачи полагается и
выпить. Действуй давай!
В полдень же, сразу после бомбежки, еще до того, как Шестаков
отправился на поиски товарищей, позвонил полковник Сыроватко и сказал, что
сейчас на правый фланг, к артиллеристам, придет представитель большого
хозяйства кое-что обговорить. Совещание же командного состава, имеющегося на
плацдарме, нужно собирать тоже сегодня, после захода солнца, когда сделается
потише. Нужно что-то придумывать самим, самостоятельно принимать решение
насчет дальнейших действий. За рекой ни мычат, ни телятся, силы людей на
пределе.
Майор Зарубин попросил солдат пристально следить за поймой Черевинки,
не давать немецким пулеметчикам особо резвиться.
-- Какая-то очень уж важная птица к нам следует, -- заключил он.
-- Подполковник Славутич, -- махнув рукой возле крупной головы, на
которую была насунута солдатская пропрелая пилотка, доложился гость. --
Заместитель начальника штаба корпуса, -- и придержал рукой Зарубина,
встречно шевельнув- шегося. -- Лежите, лежите.
Кирзовые сапоги, замытые водой до белизны, были тоже не с ноги довольно
складного, но усталого пожилого подполковника. "Значит, переправлялся вместе
со всеми, и тонул, и утопил свое обмундирование", -- решил Зарубин, и ему не
то чтобы легче сделалось от этого, а как-то свободней сделалось.
В это время и сунулся в пещерку к Зарубину сержант Финифатьев, но,
увидев незнакомого командира, подался на попятную.
-- Чего вам, товарищ сержант? -- спросил Зарубин, зная, что попусту
бойцы из верхних окопов под берег не полезут, беспокоить его не станут.
-- Тут такое дело... -- начал Финифатьев и смешался. --
Немца-наблюдателя мы пазганули.
-- Какого немца? Где?
-- На лесине. В речке. А я все думал, думал, што-то немец глушит и
глушит нас минами, да все гушше и плотнея, гушше и плотнея.
-- Ну и что?
-- Дак наблюдателя-то Булдаков сшиб, ну такой большой- большой
матершинник он и трепло, а вот сшиб с лесины единым выстрелом.
-- Ну и...
-- Курить просит, ашшаульник этакой, за победу, говорит, завсегда,
говорит, поощрение полагается.
Вспомнив про баночку-завертушку, майор нащупал ее за телефоном, подал
сержанту:
-- Может быть, еще осталось?
-- Нам на завертку токо, на завертку, -- свинчивая крышку с кругленькой
пластмассовой баночки, дрожал голосом Финифатьев и возликовал, обнаружив
табак в коробочке. -- Вот Олехе радость-то! Ему пожрать, покурить да
выпить... -- перехватив взгляд подполковника, робкий, просительный, сержант
протянул ему баночку. -- Курите и вы, товарищ командир, не знаю, какой вы
части-звания.
-- Шестаков приплавил табачку, -- пояснил майор, -- тонул который.
Кстати, сержант, как он вернется, сразу ко мне.
Славутич умело и быстро свернул цигарку, затянулся, замычал мучительно
и сладостно. У него все плыло в голове, но в груди помягчело, словно бы
прочистило, осадило дымом внутри слизистую горечь.
Дела на левом фланге, у Сыроватко, совсем плохи. Противник забрасывает
гранатами, мелкими минами овраги, где окопалась пехота. Ответить нашим
бойцам нечем -- гранаты на исходе, патроны со счета, контратаки в лоб не
дали результатов, просачиваться по оврагам вверх опасно -- немцы лучше наших
бойцов знают рельеф местности, отрезают слепо тычущиеся группы в
разветвлениях оврагов и уничтожают. Начали действовать снайперы, наносят
большой урон. С господствующей высоты Сто немцы просматривают почти всю
полосу берега, и только за яром спасение, отчего все больше и больше народу
скапливается здесь, на берегу реки.
-- Это опасно: на кромке берега не удержаться -- немцы на узком
пространстве завалят нас бомбами и минами, под прикрытием огня вплотную
сойдутся с нашими частями, невозможно сделается прикрываться огнем
артиллерии. Тогда все. Почти безоружных, голодных, измотанных переправой и
боями людей противник опрокинет коротким броском в реку.
Все это подполковник Славутич говорил майору Зарубину ровным,
отработанным голосом человека, привыкшего к докладам, умеющего делать их
предельно ясно, без лишних слов и чувств.
Помолчали. Майор предложил подполковнику еще закурить, и тот не
отказался. Он даже обрадовался вслух:
-- Кажется, век не курил!.. Есть соображения, -- отвечая на ожидающий
взгляд майора, подполковник Славутич излагал суть дела: -- Высота Сотая --
самая важная на плацдарме. Надо ее взять. В лоб это сделать невозможно --
выкосят. Нужен обход. Разведчики Сыроватко обнаружили недалеко от вас
наблюдательный пункт. Малочисленный. С него захода в тыл нет, но боковой
скат высоты просматривается. Решено небольшой подвижной группой окружить и
захватить этот пункт. Лучше всего налет сделать в обед, когда немцы сойдут с
огневых точек. Времени в обрез. Прошу выделить мне людей.
-- Вы что?! -- вскинулся майор Зарубин. -- У меня есть боевой офицер и
сержант...
-- Людей поведу я! -- жестко отрубил Славутич. Он присел на ком глины,
заросший ломкой травой, и снял пилотку. Волосы росли у подполковника с
половины головы, пролегая дугой от уха до уха. Библейский лоб казался
выпуклым, огромным. Под короткими, но широкими бровями основательно и строго
сидели глаза. Губы четко очерчены, и небольшой, но властный подбородок
придавал еще большую основательность и резкость этому напряженному лицу.
-- Шел я сейчас по берегу, -- как бы отвечая на недоуменный вопрос
майора, вновь заговорил Славутич. -- И ловил на себе взгляды, один раз даже
и услышал: "Вот она, тыловая крыса! Ползет в безопасное место..." -- Каково
это слышать мне, офицеру, получившему орден еще на финской?! Хотел я,
знаете, вытащить говоруна из норки, приструнить, да вспомнил, что очень
много поводов стали подавать наши командиры для этаких разговоров. Скажите,
отчего вы находитесь здесь, будучи раненым? Разве вас некем заменить? Где
командир полка Вяткин?
-- Не могу, товарищ подполковник, оставить людей. Я вместе с ними
переплавлялся. Они хоть какие-то надежды связывают со мной, спокойней дело
делают, когда я здесь... При первой же возможности я уплыву. Я так уже
навоевался, что рисоваться и геройствовать не могу. Прошу верить мне.
-- Верю, -- кивнул головой Славутич, -- верю и благодарю! Но при этом
думаю о тех офицерах, которые вырядились, как лейб-гвардейцы, в парадные
мундиры, позавели себе крытые персональные машины, понатащили в них женщин,
холуев, и когда штаб движется по фронту, в том числе и вашего полка, --
похоже на цыганский табор, который по Бессарабии кочует в шатрах своих. Как
у Пушкина?
-- В изодранных.
-- Черт знает что! Попади на ваше место баринок военный, да получи
царапину-- он бы весь боезапас израсходовал, кучу людей положил, чтобы
вызволить с плацдарма свою драгоценную персону.
-- Вы преувеличиваете, товарищ подполковник. Дармоедов, баловства
всякого и правда много, но все же... в крайнюю минуту...
-- Скажите, окружение -- дело крайнее?
-- Да уж...
-- Так во время летнего наступления штаб нашей армии был окружен и
атакован немецким десантом. И что вы думаете? Почти половина штабников
оказалась без личного оружия! У господ офицеров, что имели пистолеты, -- по
одной обойме в пистолете. Оружие не чищено со времен ликвидации
Сталинградской группировки! Это ли не бедлам? Тут же открылось воровство
патронов и оружия. Паникующие штабники вдруг вспомнили, что они все же на
войне. Танкисты Лелюшенко вызволили нас... -- Славутич смущенно потупился:
-- Я могу у вас еще попросить покурить?
-- Пожалуйста! -- и крикнул наружу: -- Шестаков?
Шестаков доложился майору, где был, что видел. Особо в своем рассказе
напирал на то, что обнаружил наблюдательный пункт, огневики той части,
скорее всего минометной, ходили за мясцом и нарвались на наших бойцов, но
скорее наши бойцы на них... перебили друг дружку.
-- Финифатьев, Мансуров, Шорохов -- поступают в распоряжение
подполковника Славутича. Всем проверить оружие, зарядить диски, хотя бы и
последними патронами, взять по гранате. Шестаков при телефоне. Булдаков при
пулемете.
-- Есть!
-- Этот боец плавал за штабной связью? -- поинтересовался Славутич,
когда Лешка, осыпая песок, лез вверх по яру. Получив утвердительный ответ,
подполковник удрученно продолжал: -- Вот тоже и наш начальник связи... нет,
чтобы прибыть на берег, каких-то разгильдяев послал. Кстати, и здесь, на
плацдарме, уже появился тылок, и место-то для него вроде бы узкое... А есть!
Есть, есть, миляга, организовался... Безотцовщина какая-то прячется за спины
товарищей. Поднявшись, затягивая ремень еще на одну дырку, хотя и без того
уж в талии, как гончий пес, Славутич сказал без досады, но весомо:
-- Наблюдатель, которого сшибли с дерева, погубил бы нас.
Булдаков, привыкший, чтобы Финифатьев был всегда при нем, вопрошал
взглядом; "А я как?" Сержант его утешил, мол, обоим от пулемета удаляться
нельзя, тем более что он -- первый нумер, да и за лесиной пусть поглядывает,
коли другой наблюдатель взнимется -- сшибай!
-- Чего куксишься-то? Я же ненадолго...
Косолапый, круглое лицо отекло или щетиной обметано, второй нумер
решительно вышагнул из пулеметной ячейки, пригнувшись, посеменил на спуск.
Прежде чем съехать на заду по солдатскими задами раскатанной выемке, под
ягодицы подстроил ладонь, на ходу черпнул из Черевинки водицы, отпил, сырой
рукою потер лицо. Булдаков привалился к деревянной ложе пулемета, шаря голой
ногой по ноге, прострочил кривуль Черевинки, густо охваченной разноростом.
Увлекся, высадил весь диск. А вот кто набивать диски будет? Всем хозяйством
занимался нумер второй. Рассыпая патроны под ноги, кляня напарника за то,
что высовывается везде, Леха отгонял от себя гнетущее, ему совершенно
непривычное чувство одиночества.
Майор Зарубин, подгоняя огневиков, торопил их, просил не разлеживаться
после сытного обеда, побольше поднести к орудиям боезапаса -- дела на левом
фланге, особенно на высоте его, в батальоне Щуся, еще более ухудшились,
надобно продержаться до вечера, до темноты и тогда уж совместно решать:
отводить передовую группу или уж оставлять ее на окончательное растерзание.
Покончив с распоряжениями, он отпил холодненькой водицы и вдруг спохватился,
начал кликать людей:
-- Мансуров! Где Мансуров? -- как бы очнувшись, пощупал лоб, помял
голову Зарубин. -- Какой-то наблюдательный пункт... Зачем он? Что за блажь?
Подполковник-то откуда взялся?
Почти в панику впавши, майор Зарубин выкатился из земляной берлоги,
скособочившись, упал на бровку яра, громко звал:
-- Шестаков! Булдаков! Наблюдатели! Корнилаев! Товарищи! Вернуть людей!
Немедленно! Бегом, бегом! Корнилаев остается! А вы бегом, ребята, бегом!
Закаленный в боях, войной испытанный человек, во плоти коего, как и
всякого опытного вояки, существовал недремлю- щий вещун, он уже тыкался в
сердце, пророчил -- опоздал! С приказанием поторопился, с отменой его
опоздал. Быть беде! Быть беде, быть...
Сухозадый, что летошный кузнечик, нагулявший брюшко в лугах, немец по
имени Янгель, лапками и выпуклыми глазами тоже похожий на прыткую насекомую,
насвистывая мотив полюбившейся ему русской песни "Ах ты, душечка, красна
девица", -- мыл в речке посуду и, несмотря на фиркающие над ним пули, на
рвущиеся неподалеку мины, думал о разных разностях. О чем-то мрачном,
нехорошем он думать не хотел, да и не думалось после обеда о нехорошем,
пули, летающие над речкой, и прочее -- уже привычны. Янгель налегке, без
мундира, в офицерской шерстяной кофточке с закатанными рукавами -- чтоб не
замочилась рубашка. Пилотку он также оставил в блиндаже. Голову, прикрытую
поредевшими, жиденько вьющимися волосенками, пригревало солнцем, спину тоже
пригревало, но вода в речке была холодная, приходилось мыть посуду с песком.
Беленький, промытый песочек шевелился, разбегаясь струйками по дну ручья,
нет, лучше по-русски -- "ручейечка".
Янгель не без удовольствия произнес вслух, отчетливо выговаривая букву
"ч":
-- Ручей-ечка!
Он начал изучать русский, можно сказать, от нечего делать и на всякий
случай, когда служил в Винницком гарнизоне техником-связистом и на одном из
танцевальных вечеров познакомился с веселой девушкой, Ньюрочкой, которая,
смеясь, говорила: "Обормот ты, Фриц, по-русски ни бум-бум!" Он спрашивал:
"Что есть "обормот" и "ни бум-бум""? Насчет обормота он так и не понял, а
"ни бум-бум" -- когда ему Ньюрочка постучала пальцем по лбу -- усвоил по
звуку.
Солдатам и офицерам рейха вообще-то запрещалось, по-ньюрочкиному
выражению, вожгаться с черным людом -- из опасения, что девочки могут
оказаться агентами и партизанками. Но какой из Ньюрочки агент? Она была
молода, все время хотела кушать, Янгель помогал ей питанием. Он же еще тоже
есть молодой мужчина, ему требовалась женщина... "0-о, Ньюрочка! Огонь и
пламя! Какого оккупанта ты сжигаешь сейчас на своем костре?"
Янгель имел отличия в службе, мечтал сделаться телефонистом
международной линии и разжился -- ах, какие все же в русском языке
встречаются нелепые слова, наряду с прекрасными, -- разжился! Как на ржавый
крючок натыкаешься языком! Разжился знакомством в ставке самого фюрера. В
прошлом Янгель был трамвайным кондуктором, папа его был тоже трамвайным
кондуктором, но в живости и остроте ума ни папе, ни Янгелю никто не мог
отказать. Папа вообще был уверен, что восточный поход -- это верный шанс для
его сына, он непременно выбьется в гросс люди. И Янгель старался изучать
языки, на первый случай хотя бы русский, довольно сносно на нем изъяснялся,
и это ему не раз уже пригодилось. Обер-лейтенант Болов сказал сегодня во
время обеда: когда ему после ликвидации этого голодного сброда на берегу
реки понадобится ехать к русским бабам в город, он непременно возьмет с
собою Янгеля. Обер-лейтенант почти с русской фамилией -- Болов, не умеющий,
однако, говорить по-русски, хотя воюет уже второй год в России, происходил
из остзейских немцев и, как всякий остзеец, нахрапист, бесстрашен и туп.
Янгель из города Кельна, с великой его историей. Но дело, видно, даже не в
землях, дело в наследственности, которая и подсказывает человеку
определенный образ мыслей и действий. Болов -- выскочка, нерадивый ученик,