Geum.ru

Сердце красавицы

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
  1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   14





СЕРДЦЕ КРАСАВИЦЫ


Роман


Глава 1

Рабочий день начался для Вадима Ильича Мюнстерлендера в шесть тридцать по московскому времени. Будильник в положенное время добросовестно просигналил, и немолодой мужчина, сквозь сон, вяло выругавшись, выпростал руку из-под одеяла и нажал на кнопку. Вставать в такую рань ужасно не хотелось, но выбора не было, и профессору пришлось босиком, в одних трусах шлёпать на кухню, оглушительно зевая и активно растирая больную поясницу. Пожалеть его было некому, ибо Вадим Ильич давно жил один.

То, что Мюнстерлендер жил один, было не совсем правильно: в его доме обитала очень колоритная и неординарная кошачья личность, которую звали Мендельсон. Появился кот в доме профессора лет пять назад и весьма неожиданно: как-то раз, к Вадиму Ильичу на огонёк зашла его бывшая студентка и в качестве подарка принесла не традиционный тортик, бутылку вина или коробку конфет, а крошечного котёнка. Дело было в том, что кошка практичной девицы недавно родила котят, а девать их было некуда. Поэтому девушка нашла самый простой выход из ситуации: ходила в гости по знакомым с живыми подарками. Знакомые были людьми интеллигентными и гуманными, поэтому ни у кого из них не поднялась рука выбросить беззащитных крошек на улицу. Профессор не стал исключением из общего правила, тем более что он был так одинок… в общем, котёнок и остался в его доме, став со временем лучшим другом.

Первое время Вадим Ильич подзывал пушистика традиционным «кис-кис», чтобы напоить тёплым молочком или накормить кашкой. Однако, после неприятного события, то бишь солидной вонючей кучки, оставленной не в кошачьей кюветке, а посередине очень дорогого ковра из стопроцентной шерсти, профессор сильно разгневался. Крича на весь дом и брызгая при этом слюной, он обозвал маленького безобразника серуном и какуном, а потом вдруг решил назвать его Акакием Акакиевичем. Но своенравного котёнка, который рос как на дрожжах и на глазах превращался в пушистого красавца, это явно не устаивало. На противную кличку он не откликался, выражая всеми возможными для животного способами неудовольствие и раздражение. Эмоционального профессора, который уже прикипел к коту всей душой, такое положение вещей тоже выводило из себя, и он, долго и мучительно размышляя, решил назвать «сыночка» Мендельсоном.

Причин было несколько: во-первых, Мюнстерлендер был музыковедом, профессором и доктором искусствоведения и называть любимца Барсиком или Васькой было ниже его достоинства. К тому же, профессору был присущ некоторый снобизм, поэтому ЕГО кот должен был отличаться от собратьев: ведь это был кот Мюнстерлендера, а потому – лучшим в мире, если не во Вселенной. Во-вторых, у еврея и кот должен быть евреем, а из немногочисленных композиторов-иудеев только у Мендельсона была звучная, красивая фамилия, достойная такого редкостного красавца. И потом – если есть киношная собака по кличке Бетховен, то почему не имеет право на существование реальный кот Мендельсон?!

Кот, видимо, тоже был снобом, потому что на «Мендельсона» стал откликаться сразу, каждый раз, с удовольствием подходя к позвавшему его хозяину и подняв трубой пушистый хвост. Он был необычайно хорош, этот крупный дымчатый зверь, с белыми сапожками на всех четырёх лапах, с белой грудкой и белым же кончиком хвоста. Хитрые изумрудно-зелёные глаза явно говорили об определённом интеллекте и были выразительнее, чем у некоторых людей. После того, как кот получил официальную кличку, пришедшуюся ему по душе, он почему-то стал откликаться и на другие, менее изящные, типа Кислярского, Какулевича или Сучкиного сына, - в зависимости от профессорского настроения.

-------

Мендельсон спал на краю дивана, и просыпаться не спешил. После того как профессор со стоном поднялся с постели и поплёлся на кухню, кот приоткрыл глаза, потом встал, потянулся, выгнув спинку горбиком, и опять улёгся спать, свернувшись клубочком и сладко засопев.

Включив магнитолу, постоянно настроенную на волну радио «Триколор», Вадим Ильич зашёл в санузел и выполнил там обычный утренний ритуал: почистил зубы, помылся и побрился. Наконец-то ему удалось разлепить опухшие веки, промыв глаза холодной водой. Но смотреть на белый свет всё равно было тошно. Очень хотелось ещё поспать, забраться на пару часиков в постельку и отключиться.

Большую часть ночи профессор не мог заснуть: его мучила бессонница. Поняв, что в царство Морфея в ближайшее время ему не попасть – судя по всему, ему забыли выписать путёвку, – он включил телевизор, нашёл эротический канал и стал глазеть на обнажённых красоток, откровенно и бесстыдно демонстрирующих свои прелести. Чем дальше, тем больше Мюнстерлендеру становилось всё противнее: кроме «силиконовых долин» остановить взгляд было решительно не на чем. Самки с грубыми, порочными лицами и с глупыми, пустыми глазами его совершенно не возбуждали. Как всё это было скучно и однообразно, как всё это навевало тоску и прямые аналогии с Дантовым адом…

-Хорошо ещё, что все эти непристойности демонстрируются под приятную музыку и девушки помалкивают в тряпочку, а то страшно себе представить, как они изъясняются, при помощи каких слов. А вообще-то всё видно как на ладони: и происхождение, и «образование», и воспитание. Всё это быдло – явно из социальных низов, где мать - проститутка, а отец (ежели он есть) – бандит или алкаш. Что же могло вырасти из девочек, которые родились на помойке, где царствует мораль скотного двора?! Куда им было деваться – не в академию же поступать! Кто бы их туда взял, с куриными мозгами? А вообще-то, каждому – своё. Эта старая, но верная истина будет жить всегда.

Размышляя вслух в таком стиле и обращаясь к спящему Мендельсону, профессор не замечал течения времени, а когда опомнился, то часы показывали пять часов утра. Вставать же надо было в шесть тридцать! Это была катастрофа! Пришлось выключить телевизор, взбить подушку и попытаться хоть немного расслабиться...

-------


Жалея себя, любимого, профессор опять поплёлся на кухню, где на разные лады заливались модные и не очень модные певцы. Один хит сменялся другим, а в перерывах звучали шуточки диджея и, как всегда, на сексуальные и алкогольные темы. Эти темы были стары как мир и заезжены вдоль и поперёк, но, тем не менее, пользовались у массы радиослушателей неизменным успехом.

Мюнстерлендер ставил на плиту чайник, когда из динамиков раздался до отвращения противный голос солиста группы «Бройлеры»: «Когда ты меня взасос целуешь, ты меня этим жутко волнуешь, но извини меня, я не могу тебя любить, больше не могу…»

Вадим Ильич застыл на месте, поражённый в самое сердце: уж очень больно его задели эти незамысловатые, корявые слова и не менее дурацкие, пошлые рифмы типа «целуешь-волнуешь». Время шло, и его сексуальные желания уже не совпадали с физическими возможностями. Более того, с каждым днем пропасть между ними становилась всё больше и больше. Профессору очень хотелось завести очередную интрижку с какой-нибудь похотливой студенточкой из колледжа, в котором он проработал почти двадцать пять лет, но осуществить этого никак не мог. Причиной мужской несостоятельности стал простатит – этот бич большинства пожилых мужчин. Мерзкий «Бройлер», сам того не желая, причинил профессору нестерпимую душевную боль, испортив и без того паршивое настроение.

Тяжело вздыхая, профессор достал из старенького холодильника пакетик кошачьего корма, выдавил его в мисочку и крикнул: «Мендельсоша, иди сюда, дорогой, покушай». Но избалованный кот к кормушке не спешил: он знал, что его еда никуда от него не денется, поэтому он проигнорировал призыв хозяина и предпочёл досмотреть очередной сладкий сон.

Мюнстерлендер налил в кружку кипятка, бросил туда пакетик чая и сделал бутерброд с тоненьким кусочком пошехонского сыра. Конечно, импортный сыр был намного вкуснее, но обнищавший профессор на всём экономил и давно перешёл на дешёвые продукты. Правда, своему любимцу Вадим Ильич покупал немного парного мяса или дорогой корм в пакетиках и денег на это не жалел. Не брезговал Мендельсон и «Хрустящими бифштексами», а также свеженькой колбаской и ветчинкой.

Страшно сказать, сколько денег извёл профессор на разнообразные кошачьи корма, но кот-привереда, с отвращением понюхав очередной «деликатес» и недовольно урча, долго скреб пол около миски, как бы говоря хозяину: «Чем же ты пытаешься меня накормить, дорогой? Я бы тебе посоветовал немедленно закопать эту гадость как кошачьи какашки!» После такого демарша Мендельсон объявлял бессрочную итальянскую забастовку, забивался под кухонный стол и сидел там с несчастным видом, глядя на профессора с немым укором: «Подохну с голоду, но дерьмо это есть не буду. Если срочно не достанешь нормальной жрачки, то пеняй на себя. Всё, конец связи».

Вадим Ильич долго не выдерживал, сердце его обливалось кровью. Его пугало, что кот действительно перестанет принимать пищу и умрёт от истощения, поэтому он выбрасывал один корм и покупал на последние деньги другой, ещё дороже. Но история повторялась, и профессору ничего не оставалось, как срочно занимать денег и бежать в магазин за вырезкой или говяжьим фаршем, не оставляя себе ни кусочка. Так, методом проб и ошибок, выяснилось, что Мендельсону по вкусу только «Кискас» в красивых пакетиках из фольги. Правда, стоил он недёшево, но Мюнстердендер влезал в долги и обеспечивал любимца едой, экономя на своём питании и плавно перейдя на каши, макароны и самый дешёвый сыр.

-------


Сидя на кухне в полном одиночестве, Мюнстерлендер вяло жевал бутерброд, впав в какое-то оцепенение. На душе было муторно. Вдруг захотелось на всё плюнуть, посадить котяру в переноску и рвануть на край света – куда глаза глядят. Но разве можно было даже мечтать о таком? Денег-то не было, а что можно сделать без них? Взять в руки посох, надеть зипун и лапти и пойти по миру, прося подаяния? Но такой вариант профессора не устраивал: он привык жить в тепле, чистоте и комфорте, а потому пополнять мощную армию маргиналов не собирался в принципе.

Пока профессор уныло размышлял о смысле жизни, «Триколор» не дремал, а потчевал своих слушателей разнообразными хитами. Сначала пожилой рокер, давно вышедший в тираж, сипел, насилуя остатки голосовых связок: «…и я завтра стану тучкой над озером…», потом какая-то настырная бабёнка забубнила: «Позови меня весною – стану ветром, летом – травою…», после чего зрелое мужское трио, старательно косящее под подростков, зазудело хуже осенней мухи: «А нам бы только снегом стать…»

Такое обилие маразма окончательно вывело Мюнстерлендера из себя и окончательно подорвало его веру в психическое здоровье деятелей шоу-бизнеса. Он не выдержал и, фонтанируя крошками, воскликнул: «Ну, блин, блин и ещё сто раз блин. Почему все они хотят стать всякой дрянью? Почему никто из них не хочет, наконец, стать человеком? И кто только такой отстой сочиняет? Да за это надо сначала морду набить, а потом за яйца подвесить, блин.

Возмущение профессора было настолько беспредельным, что даже хандра временно покинула его организм. Перепуганного кота как ветром сдуло с тёплой постели, и он в панике примчался на кухню, не понимая, в чём дело. Увидев живого и здорового папочку, котик успокоился и стал выписывать замысловатые круги, ходя между профессорских ног и включив «моторчик». Увидев миску, наполненную любимым кормом, Мендельсон принялся жадно истреблять еду, причём белый кончик его хвоста вибрировал от наслаждения.

Очнувшись и посмотрев на часы, Вадим Ильич понял, что опаздывает. Он быстро оделся, пригладил пятернёй пышную седую шевелюру, взял кейс и поспешил к входной двери, не забыв послать Мендельсону воздушный поцелуй.


Глава 2

Профессор вышел на улицу, щурясь от яркого света. Погода была великолепная – тихая и солнечная. Середина сентября давала о себе знать желтеющей и краснеющей листвой на деревьях и кустарниках. Местами образовывались очень интересные цветовые композиции, но Мюнстерлендера это не радовало: сказывалась бессонная ночь, одолевали тяжкие, безрадостные мысли об утраченном здоровье, нищете и одиночестве.

Сев в полупустой троллейбус, который подошёл неожиданно быстро, профессор выбрал местечко поудобнее и поехал к метро. Ехать надо было недалеко – минут десять, и хотя это была обычная, рядовая поездка, Вадим Ильич запомнил её надолго и вот почему: два салона «тролля» посередине были соединены резиновой гармошкой, которая на каждом повороте или ухабе орала так, как, видимо, грешникам в аду даже и не снилось. Эти грубые, резкие звуки шокировали абсолютный профессорский слух, но выбирать не приходилось, ибо на маршрутку денег не было, а общественный транспорт ходил с перебоями. Выходить на ближайшей остановке и ждать в толпе страждущих следующего троллейбуса смысла не было, поэтому пришлось зажать уши и ждать, когда эта пытка для нервной системы, наконец, закончится.

Через некоторое время «рогоносец» дотащился до метро и угрожающе зашипел на прощание открывающимися дверями, выпустив профессора со товарищи на свободу. Войдя с толпой в метро, Мюнстерлендер стал штурмовать подошедший поезд. С трудом втиснувшись в вагон, он локтём отпихнул рыжую старуху и поспешно уселся на последнее свободное место. Старуха, успевшая отдавить профессору ногу, встала около него и, глядя сверху вниз, стала буравить его ненавидящими, глубоко запавшими глазками, шипя при этом что-то явно нецензурное. От неё мерзко несло мочой, но Вадим Ильич решил держаться до конца, лишь бы не потерять место. Ехать до пересадочного узла надо было долго и профессор, закрыв глаза, решил погрузиться мыслями в приятное прошлое.

-------


Основной, очень важной составляющей своей жизни профессор считал женщин. Первая половая связь у него появилась в четырнадцать лет. Дама была намного старше и обучила любознательного мальчика многим интересным вещам. О ней Вадим Ильич всегда вспоминал очень тепло, хотя время и стёрло из памяти имя и облик прекрасной возлюбленной. После неё юноша стал вести очень активную сексуальную жизнь, тем более что девушкам и женщинам он очень нравился, и они крутились около него как пчёлы около медоноса. Женился Вадим рано – в восемнадцать лет, на однокурснице, девушке из очень обеспеченной семьи, где водились деньги и дефицитные в то время продукты. Детство у мальчика было полуголодным: отец умер рано, а мать вынуждена была на небольшую зарплату бухгалтера содержать ещё и дочь – старшую сестру Вадима.

Добравшись до кормушки, молодой человек отъелся, с красным дипломом закончил музыкальное училище и поступил в Московскую консерваторию. С женой Женей его мало что связывало, и молодые люди жили – каждый своей жизнью, иногда встречаясь в супружеской постели или за обеденным столом. После получения дипломов о высшем образовании Вадик и Женя мирно разошлись, тем более что детей они не нажили.

Вадим получил распределение в Горький и проработал там три года в училище, меняя любовниц как перчатки. Вернувшись в Москву, молодой человек устроился в то же училище, которое не так давно закончил – с помощью профессора, у которого когда-то учился. Со временем скромное учебное заведение трансформировалось в колледж-ВУЗ, но зарплата там всегда была очень маленькая. Вадик, которого уже несколько лет величали Вадимом Ильичём, постоянно подрабатывал частными уроками, что приносило ему неплохой доход. Правда, в последние годы престиж музыкального образования резко упал, поэтому этот источник иссяк, и профессору приходилось периодически продавать книги, хрусталь и столовое серебро, доставшееся ему в наследство от матери.

В тридцать пять лет Мюнстерлендер женился во второй раз, на своей же студентке Марине, которой в то время было девятнадцать лет. В браке родился сын Андрюша, очень похожий на отца. А Вадим Ильич, который к тому времени защитил кандидатскую диссертацию, находил время и на левые походы «по бабам», о чём молодая жена даже не догадывалась. В то время Мюнстерлендер набирал огромное количество учеников и зарабатывал большие деньги, что позволило ему вступить в жилищный кооператив и купить трёхкомнатную квартиру в Медведково. Но ему, видимо, было не суждено стать семейным человеком: однажды, вернувшись домой в неурочное время, Вадим Ильич застал Марину с любовником в собственной постели. Стерпеть такого оскорбления он не мог, тем более что при выяснении отношений молодая жена многократно использовала выражение «жалкий импотент». В результате последовал развод и размен «трёшки» на две квартиры: Марина с сыном получила двухкомнатную, а Мюнстерлендер – однокомнатную. Квартиры находились в том же доме, но в разных подъездах.

Став опять свободным, Вадим Ильич вернулся к прежнему образу жизни и приглашал многочисленных «кошечек» в свой новый дом. В то же время он активно собирал материалы для докторской диссертации, которую к сорока трём годам и защитил, став профессором.

Женщины в жизни Мюнстерлендера были всегда – и в холостой, и в женатый период. Среди такого цветника, который состоял исключительно из молодых девушек и женщин, встречались худенькие и пышечки, высокие и маленькие, блондинки, шатенки и брюнетки. Казанова местного розлива любил разных представительниц прекрасного пола, и предпочтений у него не было, как не было и идеала. Основными критериями являлись: молодость, привлекательность, сексуальность и доступность, а рост, масть, упитанность и национальность в расчёт никогда не принимались. В платяном шкафу, в огромной картонной коробке до сих пор хранились трусики всех бывших пассий. В минуты грусти профессор доставал дорогое его сердцу хранилище бельишка, вытряхивал кружевное добро на диван, перебирал и нюхал каждую тряпочку, вспоминая девушек по именам и слабым запахам, по ходу дела смахивая с глаз скупую мужскую слезу.

-------


Приятные воспоминания, в которых Мюнстерлендер опять ощутил себя сексуальным гигантом и любимцем Фортуны, взволновали его. Ещё немного, и он бы встал со своего насиженного места, принял позу и запел «Арию со списком» из оперы «Дон Жуан» обожаемого им Моцарта. Очень приятно было погрузиться в прошлое, вспомнить ветреных, безбашенных подружек, легко относящихся и к жизни, и к сексу, и неважно, что всё осталось далеко позади. Невозможно было постоянно вариться в своих проблемах, считать жалкие гроши и лечить изношенный организм, ибо помимо простатита профессора временами одолевал гастрит, колит и нефрит, не говоря уже о радикулите. Человеку вообще свойственно тешить себя иллюзиями: это очень часто позволяет выжить в нашем жестоком мире.

После такого удачного сеанса психотерапии, Мюнстерлендер порозовел и почувствовал, что к нему вернулся давно утраченный тонус. Направляясь к двери, ибо поезд уже подъезжал к нужной ему станции, профессор встретился глазами с рыжей старухой, сидевшей рядом с выходом. Вонючка уже не смотрела на Вадима Ильича волком, более того – она вдруг оскалилась в улыбке, обнажив пеньки сгнивших зубов и серые распухшие дёсны, а потом похотливо подмигнула симпатичному мужчине. Профессор остолбенел от неожиданности, а потом в ужасе метнулся в другой конец вагона, лихорадочно пробиваясь через людскую стену.

-Что ей от меня надо, этой старой гарпии? – шептал Вадим Ильич. Он даже на секунду не мог себе представить, что вызвал у мерзкой бабы-Яги нежные чувства. Вылетев из вагона на третьей космической скорости, профессор сделал ещё две пересадки и, доехав до «Арбатской», вышел на улицу. Бодрым шагом он направился по переулкам к школе, вполголоса напевая мелодию блюза «Жизнь в розовом цвете», забыв о маленьком шоке в метро.

-Всё будет тип-топ, - процитировал Мюнстерлендер слоган радио «Триколор», поставив точку на плохом настроении и горя желанием с вдохновением провести всю первую смену.


Глава 3

Здание музыкальной школы производило на любого свежего человека удручающее впечатление. Оно было построено в тридцатые годы прошлого века и всё это время эксплуатировалось без капитального ремонта. Вполне понятно, что коммуникации пришли в негодность, сгнили деревянные перекрытия. Школа давно находилась в аварийном состоянии, и в ней время от времени производили косметический ремонт, что положения, естественно, не спасало.

Министерство культуры решило, наконец, поставить здание на капремонт и временно отселить школу в другое место, но пока ещё не решило – в какой район и в какое здание. Педагогический коллектив был в ужасе – кто-то пустил слух, что придётся переезжать в глухой район Москвы, на самую окраину.

Вадим Ильич тоже об этом слышал, но не очень верил, потому что слухи шли давно, а результата пока не было. Всё школьное здание – внутри, снаружи, по горизонтали, вертикали и диагонали было исписано мелом и размалёвано краской таинственными словами «Пополь чувак». Пополем ученики по неведомой причине окрестили педагога по музыкальной литературе Николая Викторовича Пенкина. Чем он заслужил такую популярность, никто понять не мог. Мюнстерлендер не раз встречал бледного, высокого и сутулого историка музыки в коридорах, но ничего особенного в том не обнаружил, как ни старался.

В большом мрачном вестибюле сейчас было безлюдно. В углу, около большого настенного шкафа с ключами устроилась вахтёрша Раиса Максимовна Тополь – семидесятитрёхлетняя деревенская старуха в валенках и в застиранном казённом халате, давно потерявшем свой первоначальный цвет. На её рабочем столе стояла лампа, при свете которой бабуля и приладилась вязать. Вязала Раиса Максимовна постоянно, не выпуская из рук спицы, даже выдавая ключи от классов. Судя по тому, что спицы в её руках мелькали с непостижимой скоростью, немногочисленное семейство вахтерши, состоящее из незамужней дочери и маленькой внучки, было обеспечено носками и варежками из грубой деревенской шерсти на много лет вперёд.

Мюнстерлендер подошёл к столу, поздоровался и попросил ключ от своего кабинета, потом расписался в гроссбухе. Тополь отреагировала на появление профессора крайне негативно: она была ярой антисемиткой и не считала нужным этого скрывать, ибо учтивости и дипломатии обучена не была.

Вадим Ильич, обруганный с головы до пят, и не догадывался, что змеиное вахтёршино шипение имеет к нему какое-то отношение. Он поднялся на второй этаж и стал готовиться к уроку.

-------


Отработав три пары без перерыва, Вадим Ильич совершенно отключился от своих тяжёлых жизненных проблем. В океане музыки двадцатого века он плавал как рыба в воде. Сложнейшие гармонические комплексы современных композиторов были ему понятны как дважды два, поэтому сокровенные знания профессор пытался вкладывать в головы своих подопечных. Не особенно интересуясь неврастеничной и диссонансной музыкой кровавого двадцатого века, ученики были поражены тем, как их педагог подаёт сложнейший материал. Поэтому на уроках Мюнстерлендера всегда был аншлаг, хотя занятия и считались факультативными.

Как правило, на лекциях профессор выкладывался полностью и после трёх пар уставал до изнеможения. Выпроводив, наконец, самых настырных отличников, доставших его своими вопросами, Вадим Ильич тяжело опустился на стул и, поставив локти на стол, обхватил голову руками. Очень хотелось поесть и попить, поэтому он встал, разминая больную спину и делая примитивную гимнастику на сгибание и разгибание в разные стороны. В школьную харчевню идти не хотелось, ибо ассортимент там был весьма непривлекательный: молочный или чечевичный суп, дурно пахнущие котлеты со слипшимися макаронами или с картошкой, усеянной «трупными» пятнами, компот и чай «из веника» (по выражению местных остроумцев). Бутерброды и булочки тоже вызывали удивление: сколько же времени и в каких условиях их хранили, пока они дошли до потребителя?!

А зайду-ка я к Марите, вроде по понедельникам она должна быть на работе, - решил профессор. – У неё же в кабинете целое хозяйство: холодильник, забитый продуктами, чайники и кастрюльки со сковородками. Авось и угостит по старой памяти чем-нибудь вкусненьким.

-------


Марита Андреевна Альпенгольд, бывшая однокурсница Мюнстерлендера по училищу, работала в школе больше двадцати лет. Она никогда не была замужем и детей не имела, поэтому выплёскивала всю свою невостребованную любовь на кошек и собак, которых подбирала на улице и приносила в свой дом. В данный момент в её небольшой двухкомнатной квартирке проживало двенадцать разнополых животных: пять кошек и семь собак. Время от времени рождались новые животные, но им редко удавалось выжить, поэтому Альпенгольд постоянно кого-то хоронила. Кормила она всех животных одинаково: пшённой или овсяной кашей, перемешанной с самой дешёвой рыбой. Но даже такая примитивная еда пользовалась у несчастных бешеным успехом, ибо поедалась в течение нескольких секунд. Марита Андреевна очень любила шокировать знакомых красочными рассказами о проделках своего зверинца, а также о преждевременной (часто страшной) смерти новорожденных. По мнению недоброжелателей, ей впору было открывать похоронное бюро.

Обо всём этом Мюнстерлендер вспоминал, пока поднимался на четвёртый этаж. Подойдя к кабинету Мариты Андреевны, он, с некоторым душевным трепетом, потянул на себя дверь и облегчённо вздохнул, когда она поддалась. Это значило, что птичка сидит в клетке, хотя сравнивать невероятно корпулентную Альпенгольд было бы уместнее не с маленькой птичкой, а с огромным слонопотамом или мастодонтом.

Обрюзгшая и давно увядшая «птичка» сидела в кабинете в полном одиночестве и перебирала какие-то бумажки. Кипы бумаг разного формата были разбросаны по всему классу. Где их только не было – на рояле, на пианино, на журнальном столике, на подоконнике, на письменном столе, на полу и даже на стульях и в креслах. Это было унылое и пыльное бумажное царство. Уму было непостижимо – как в этом хаосе можно было что-то найти. И действительно, если какой-то документ попадал в эту берлогу, то можно было с полной уверенностью сказать, что он канул в Лету. Обнаружить его было невозможно, даже произведя археологические раскопки.

Среди бумажного моря живописно расположились сальные тарелки с окаменевшими остатками еды, чёрные от грязи стаканы, засохшие куски хлеба, огрызки и сгнившие растения в заплесневелых горшках. Школьный настройщик Иван Иванович Иванчук до сих пор никак не мог успокоиться и каждому встречному, не стесняясь в выражениях, рассказывал историю о том, что «эта засранка опрокинула в рояль кастрюльку с горячим супом, всю механику испакостила, дрянь. У неё руки растут из задницы, а голова набита опилками. Ну, дура дурой».

«Да, Марита и в молодости не отличалась чистоплотностью, а с возрастом стала ещё круче», - несколько раздражённо подумал Вадим Ильич, подходя к влиятельной даме, чтобы поздороваться.

-А, это ты, мой дорогой? – отрываясь от бумаг, произнесла Альпенгольд. – Как Марина, как Андрюша?.. – и, не дожидаясь на дежурные вопросы ответов, которые её совершенно не интересовали, стала рассказывать старому знакомому новые истории «из жизни животных».

-Послушай, друг любезный, что моё зверье вчера отчубучило, - с барской интонацией в голосе обратилась она к Вадиму Ильичу. – Прихожу это я вчера вечером домой и кладу на табуретку в кухне пакет, а в пакете у меня лежал кусок варёной колбасы, сыр и батон хлеба. Потом иду в комнату, чтобы немного отдохнуть и переодеться. Не было меня минут пятнадцать, потом возвращаюсь на кухню, ставлю на плиту чайник и хочу достать продукты из пакета, а пакета-то нет! Причём, я точно помню, что оставила его на табуретке. Звери мои ведут себя странно: разбежались по углам и облизываются. И вдруг, о, ужас – на полу, около мойки я вижу разорванный в клочья пакет, обрывки упаковки и грязный батон. Ну, ты понял, что за то время, пока я переодевалась, кто-то из банды сбросил продукты на пол, а остальные уже довершили безобразие. Всё сожрали без остатка, только хлеб почему-то есть не стали. – Марита Андреевна с торжеством посмотрела на Мюнстерлендера, ожидая бурного проявления чувств в адрес таких необыкновенно умных животных.

Профессор намёк понял и тут же стал лицемерно удивляться «уму» удивительных бестий, которые с голодухи ещё не то сделают. Всем хочется кушать и не только омерзительное варево, тюремную баланду, состоящую из каши с вонючей рыбой. Почему бы не полакомиться свежей колбаской или сырком, если уж случай подвернулся?!

-Дас ист фантастиш, просто удивительного ума животные. Да они у тебя готовые мастера оригинального жанра. Куклачёв может отдыхать. На твоём месте я бы их в цирке за деньги показывал. Я себе представляю красочную афишу, на которой изображена ты в лифчике с блёстками, пышной мини-юбочке, в цилиндре и с хлыстом в руках. Тебя окружает целая армия разномастных кошек и собак, а надпись гласит: «Спешите видеть уникальное шоу – Марита Альпенгольд и её чудо-животные». По-моему, это клёво, - и профессор ехидно хихикнул, чего делать ему не следовало, ибо Марите Андреевне это не понравилось. Она нахмурилась и исподлобья посмотрела на коллегу: «Мол, чего припёрся, кто тебя сюда звал, наглец»? Но воспитание не позволило ей выразиться столь вульгарно, тем более что она очень старательно прикидывалась светской дамой и всем подряд рассказывала красивую сказочку о своём происхождении от князей Шаховских.

Скроив официальную мину, Альпенгольд опять стала перебирать свою макулатуру. Некоторое время она молчала, а потом спросила:

-Что, Вадик, у тебя ко мне какое-то дело?

-Да нет, просто зашёл побалакать и чайку у тебя попить, - без обидняков сказал Вадим Ильич. Уж очень ему хотелось поесть. В желудке явственно ощущался вакуум, и временами там раздавались до неприличия громкие громовые раскаты.

-Ясно, тогда возьми чайник и пойди в туалет за водой, - сквозь зубы процедила Альпенгольд, кивком указывая на большой, старый и грязный электрический прибор.

Профессор брезгливо взял чайник двумя пальцами и удалился, а когда вернулся, то подключил его к электрической розетке. Сев на продавленный стул, Мюнстерлендер стал ждать, когда закипит вода. Марита Андреевна углубилась в работу, делая вид, что очень занята.

От нечего делать профессор стал разглядывать захламлённый кабинет, в очередной удивляясь способности старой подруги загадить всё, к чему она только ни прикоснется.

«Тут, наверное, и тараканы есть», - подумал Вадим Ильич и чуть не закричал от ужаса, увидев на своих серых брюках гадкого, хорошо откормленного прусака. Такого безобразия он стерпеть не мог и резко встал, стряхнув с себя мерзкое насекомое.

Тем временем чайник начал выпускать пар и отключился. Альпенгольд было неудобно делать вид, что она находится в классе одна. Встав со стула с грацией бегемота, она достала из шкафчика плохо вымытую кружку и молча вручила профессору. Заварка стояла на столе в жестяной баночке, и Марита Андреевна, пробурчав нечто невнятное, пододвинула её к профессору. После этого любезная дама вновь уселась на своё место, не предложив гостю никакой еды, хотя холодильник был битком набит свежими продуктами.

«Наглецов надо учить, каждый должен знать своё место», - мстительно подумала Марита Андреевна, но вдруг передумала, по доброте душевной.

-Друг мой, возьми там, на рояле коробку конфет. Не будешь же ты пить пустой чай, правда? – с фальшивой улыбкой обратилась Альпенгольд к профессору, а тот только того и ждал. Взяв в руки большую импортную, несколько запылённую коробку, Мюнстерлендер положил её перед собой на журнальный столик, предвкушая скромную, но приятную трапезу. Открыв коробку, он испытал настоящий шок: внутри обнаружилось огромное количество тараканов, устроивших себе здесь удобное жилище. Это было понятно: ведь им никто не мешал нормально питаться и размножаться, имея под боком такое количество вкусной и калорийной еды.

Профессор, продолжавший бессмысленно таращиться на колонию паразитов, попытался жестами указать Марите Андреевне на этот кошмар, но понимания и сочувствия не нашёл. Альпенгольд такая ситуация не особенно удивила – ведь коробка пролежала на одном месте всё лето и половину сентября и к ней никто не прикасался. Сама хозяйка конфет, хоть и имела «шоколадную» фамилию, но шоколада не любила и конфеты, подаренные учениками, держала для визитёров.

-Ну что ты, мой дорогой, устраиваешь истерику из-за такой ерунды? Даже не предполагала, что ты такой чувствительный и нервный. Пойми, что ничего страшного не произошло. Сейчас возьмём тарелочку, переложим на неё конфеточки, коробочку выбросим. Вот и всё, - как умственно отсталому объясняла она профессору.

Вадим Ильич медленно приходил в себя. От такого нечеловеческого хамства он сначала опешил, но потом собрался с силами и разразился гневной тирадой:

-Ах ты дрянь, срань болотная, шкура барабанная, холера ясна! Да как ты смеешь говорить мне такие гадости?! Если очень хочется, то сама жри эту мерзопакость – авось подхватишь какую-нибудь заразу вроде бубонной чумы или дизентерии! Да я тебя по стенке размажу! Да я тебя на всю Москву ославлю, дрянь ты такая! Да чтобы я… да чтобы мне… - бедного профессора одолело косноязычие, и он, плюнув в сторону Альпенгольд, выбежал из класса, с силой хлопнув дверью.

На Мариту Андреевну эта выходка не произвела особого впечатления. Равнодушно пожав плечами, она переложила конфетные останки на тарелку, сдувая тараканов – не пропадать же добру, в конце концов. Пустая коробка отправилась под рояль – авось уборщица когда-нибудь её и выудит, если найдёт, конечно.

-------


Взбешённый, униженный и оскорблённый профессор метеором мчался по коридорам, ничего перед собой не видя и продолжая посылать в адрес Альпенгольд страшные проклятия. Однако пустой желудок настойчиво просил пищи, и Вадиму Ильичу пришлось зайти в свой класс, взять тощий кошелёк и пойти в столовую. Там он сгоряча проглотил суп «из водопроводных труб», не менее мерзкие зразы с подгоревшей и пересоленной картошкой, а потом, преодолевая отвращение, запил сию незатейливую еду жиденьким тёплым чаем, близким родственником помоев.

Профессор провёл ещё три пары уроков, закрыл класс и вышел из школы. Вслед ему неслось шипение Раисы Максимовны, на которое он опять не обратил никакого внимания. В дороге Вадим Ильич стал разглядывать особ женского пола, но остановить взгляд было решительно не на ком: длинноногие красотки куда-то подевались, а их место заняли жуткого вида бабищи-комоды, с огромными задницами, отвислыми животами и бесформенными комками теста на месте груди. Одеты они были безобразно и все, как одна, «благоухали» козлиным потом. Вдоволь полюбовавшись такими антимоделями, профессор пришёл к неутешительному выводу: в городе со страшной силой расплодились пузатые уроды, и нация вырождается.

Некалорийная столовская еда давно переварилась, и профессору опять захотелось поесть, поэтому по дороге к дому он зашёл в магазин и купил упаковку котлет. «Тоже та ещё дрянь, но всё лучше, чем в харчевне», - успокаивал себя Вадим Ильич, пока жарил полуфабрикаты. «Триколор» сегодня радовал новыми хитами, а когда диджей сморозил очередную глупость, профессор даже соизволил засмеяться. Потом он положил котлеты на тарелку, щедро посыпал их зелёным лучком, растущим на подоконнике, в баночке с водой, и сел за стол. Но зловредный диджей не дремал, он, как по заказу, выдал очередную остроту: «У меня чёрный пояс по кулинарии – могу убить одной котлетой». Профессор в это время доедал одну котлету и плотоядно поглядывал на другую. Услышав эту фразу, он подавился и долго кашлял, проклиная и «Триколор» с его на редкость наглыми диджеями, и школьную забегаловку, и Мариту с её конфетами, напичканными тараканами, и вообще – весь мир, который сегодня почему-то ополчился против него.

Прокашлявшись и выпив чая без сахара, Вадим Ильич посмотрел на ситуацию по-философски и решил отправиться в постель. «Чёрт с ними со всеми. Просто сегодня не мой день. Завтра, наверное, будет лучше», - решил он, принял душ и завалился спать.

Мендельсон, съевший порцию «Кискаса», погрыз хрустящие котлетки, выпил баночку сливок и сходил в туалет, как всегда, спустив после себя воду в унитазе. Поточив когти на специальной когтеточке, умник запрыгнул на подоконник и полюбовался на звёздное осеннее небо. Потом Мендельсон степенно вошёл в комнату и устроился на ночлег около любимого папочки, привалившись к нему боком. Профессор, лёжа на спине, зычно храпел. Кот, свернувшись клубочком, вскоре тоже заснул и засопел, присоединившись к соло профессора, и, превратив его в дуэт.