Geum.ru

Владимир Гиляровский. Москва и москвичи

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   19   20   21   22   23   24   25   26   ...   33

СТУДЕНТЫ




До реакции восьмидесятых годов Москва жила своею жизнью, а университет

-- своею.

Студенты в основной своей части еще с шестидесятых годов состояли из

провинциальной бедноты, из разночинцев, не имевших ничего общего с

обывателями, и ютились в "Латинском квартале", между двумя Бронными и

Палашевским переулком, где немощеные улицы были заполнены деревянной

стройкой с мелкими квартирами.

Кроме того, два больших заброшенных барских дома дворян Чебышевых, с

флигелями, на Козихе и на Большой Бронной почти сплошь были заняты

студентами.

Первый дом назывался между своими людьми "Чебышевская крепость", или

"Чебыши", а второй величали "Адом". Это -- наследие нечаевских времен. Здесь

в конце шестидесятых годов была штаб-квартира, где жили студенты-нечаевцы и

еще раньше собирались каракозовцы, члены кружка "Ад".

В каждой комнатушке студенческих квартир "Латинского квартала" жило

обыкновенно четверо. Четыре убогие кровати, они же стулья, столик да полка

книг.

Одевалось студенчество кто во что, и нередко на четырех квартирантов

было две пары сапог и две пары платья, что устанавливало очередь: сегодня

двое идут на лекции, а двое других дома сидят; завтра они пойдут в

университет.

Обедали в столовых или питались всухомятку. Вместо чая заваривали

цикорий, круглая палочка которого, четверть фунта, стоила три копейки, и ее

хватало на четверых дней на десять.

К началу учебного года на воротах каждого дома висели билетики --

объявления о сдаче комнат внаймы. В половине августа эти билетики

мало-помалу начинали исчезать.

В семидесятых годах формы у студентов еще не было, но все-таки они

соблюдали моду, и студента всегда можно было узнать и по манерам, и по

костюму. Большинство, из самых радикальных, были одеты по моде шестидесятых

годов: обязательно длинные волосы, нахлобученная таинственно на глаза шляпа

с широченными полями и иногда--верх щегольства--плед и очки, что придавало

юношам ученый вид и серьезность. Так одевалось студенчество до начала

восьмидесятых годов, времени реакции.

Вступив на престол, Александр III стал заводить строгие порядки. Они

коснулись и университета. Новый устав 1884 года уничтожил профессорскую

автономию и удвоил плату за слушание лекций, чтобы лишить бедноту высшего

образования, и, кроме того, прибавился новый расход--студентам предписано

было носить новую форму: мундиры, сюртуки и пальто с гербовыми пуговицами и

фуражками с синими околышами.

Устав окончательно скрутил студенчество. Пошли петиции, были сходки, но

все это не выходило из университетских стен. "Московские ведомости",

правительственная газета, поддерживавшая реакцию, обрушились на студентов

рядом статей в защиту нового устава, и первый выход студентов на улицу был

вызван этой газетой.

Большая Дмитровка, начинаясь у Охотного ряда, оканчивается на той части

Страстного бульвара, которая называется Нарышкинским сквером.

Третий дом на этой улице, не попавший в руки купечества, заканчивает

правую сторону Большой Дмитровки, выходя и на бульвар. В конце XVIII века

дом этот выстроил ротмистр Талызин, а в 1818 году его вдова продала дом

Московскому университету. Ровно сто лет, с 1818 по 1918 год, в нем

помещалась университетская типография, где сто лет печатались "Московские

ведомости".

Дом, занятый типографией, надо полагать, никогда не ремонтировался и

даже снаружи не красился. На вид это был неизменно самый грязный дом в

столице, с облупленной штукатуркой, облезлый, с никогда не мывшимися окнами,

закоптелыми изнутри. Огромная типография освещалась керосиновыми коптилками,

отчего потолки и стены были черны, а приходившие на ночную смену наборщики,

даже если были блондины, ходили брюнетами от летевшей из коптилок сажи.

Типография выходила окнами на Дмитровку, а особняк, где были редакция и

квартира редактора,-- на сквер.

Постановив на сходке наказать "Московские ведомости" "кошачьим

концертом", толпы студентов неожиданно для полиции выросли на Нарышкинском

сквере, перед окнами газеты, и начался вой, писк, крики, ругань, и полетели

в окна редактора разные пахучие предметы, вроде гнилых огурцов и тухлых яиц.

Явилась полиция, прискакал из соседних казарм жандармский дивизион, и

начался разгон демонстрантов. Тут уже в окна газеты полетели и камни,

зазвенели стекла...

Посредине бульвара конные жандармы носились за студентами. Работали с

одной стороны нагайками, а с другой--палками и камнями. По бульвару метались

лошади без всадников, а соседние улицы переполнились любопытными. Свалка шла

вовсю: на помощь полиции были вызваны казаки, они окружили толпу и под

усиленным конвоем повели в Бутырскую тюрьму. "Ляпинка"-- описанное выше

общежитие студентов Училища живописи--вся сплошь высыпала на бульвар.

Когда окруженную на бульваре толпу студентов, в числе которой была

случайно попавшая публика, вели от Страстного к Бутырской тюрьме, во главе

процессии обращал на себя внимание великан купчина в лисьей шубе нараспашку

и без шапки. Это был подрядчик-строитель Громов. Его знала вся Москва за

богатырскую фигуру. Во всякой толпе его плечи были выше голов окружающих. Он

попал совершенно случайно в свалку прямо из трактира. Конный жандарм ударил

его нагайкой по лицу. В ответ на это гигант сорвал жандарма с лошади и

бросил его в снег. И в результате его степенство шагал в тюрьму.

На улице его приказчик, стоявший в числе любопытных на тротуаре, узнал

Громова.

-- Сидор Мартыныч, что с вами?--крикнул он.

-- Агапыч, беги домой, скажи там, что я со скубентами в ривалюцию

влопалси!--изо всех сил рявкнул Громов.

-- Революция... Революция...-- отозвалось в толпе и покатилось по всей

Москве.

Но до революции было еще далеко!

Как это выступление, так и ряд последующих протестов, выражавшихся в

неорганизованных вспышках, оставались в стенах университета. Их подавляли

арестами и высылками, о которых большинство москвичей и не знало, так как в

газетах было строго запрещено писать об этом.

В 1887 году, когда к студенческому уставу были прибавлены циркуляры,

ограничивавшие поступление в университет, когда инспекция и педеля, эти

университетские сыщики, вывели из терпения студентов, опять произошли

крупные уличные демонстрации, во время которых было пущено в ход

огнестрельное оружие, но и это для большой публики прошло незаметно.

С каждым годом все чаще и чаще стали студенты выходить на улицу. И

полиция была уже начеку. Чуть начнут собираться сходки около университета,

тотчас же останавливают движение, окружают цепью городовых и жандармов все

переулки, ведущие на Большую Никитскую, и огораживают Моховую около Охотного

ряда и Воздвиженки. Тогда открываются двери манежа, туда начинают с улицы

тащить студентов, а с ними и публику, которая попадается на этих улицах.

Самым ярким в прошлом столетии было студенческое выступление, после

которого более ста пятидесяти студентов было отдано в солдаты, и последующие

за ним, где требовали отмены "временных правил", на основании которых

правительство и отдало студентов в солдаты.

Эта мера, в связи с волнениями студентов, вызвала протест всей

интеллигенции и полное сочувствие к студенчеству в широких слоях населения.

Но в печати никаких подробностей и никаких рассуждений не допускалось:

говорили об этом втихомолку.

Тогда ходило по рукам много нелегальных стихотворений. Вот одно из них:

СЕЙТЕ!

"Сейте разумное, доброе, вечное"1.

Сейте студентов по стогнам земли,

Чтобы поведать все горе сердечное

Всюду бедняги могли.

Сейте, пусть чувство растет благородное,

Очи омочит слеза,--

Сквозь эти слезы пусть слово свободное

Руси откроет глаза,

Пусть все узнают, что нравами грубыми

Стали опять щеголять,

Снова наполнится край скалозубами,

Чтоб просвещение гнать.

Пусть все узнают: застенки по-старому,

И палачи введены,

Отданы гневу их дикому, ярому

Лучшие силы страны.

Вольные степи ветрами обвеяны,

Русь широка и грозна --

Вырастет новое -- всюду посеяны

Светлых идей семена.

Те, что упорно и долго не верили

Правде свободных идей,

Ныне поймут -- обсчитали, обмерили,

Выгнали их сыновей.

Всех разогнали, а всех ли вы выбили,

Сделавши подлость и срам?

Это свершили вы к вашей погибели.

Память позорная вам!

И действительно, разбросанные в войска по разным городам России

студенты были приняты везде радушно и везде заговорили о том, о чем прежде

молчали. Это революционизировало и глухую провинцию.

Другое стихотворение, "Судак и обер-полицмейстер", описывающее

усмирение студенческих беспорядков в Москве, тоже не проскочило в печать, но

распространялось в литографских оттисках:

Я видел грозные моменты,

Досель кружится голова...

Шумели буйные студенты,

Гудела старая Москва,

-------------------------------

1 Строка из стихотворения Н. А. Некрасова "Сеятелям".

Толпы стремились за толпами...

Свистки... Ура... Нагайки... Вой...

Кругом войска... за казаками

Трухтит жандармов синий строй.

Что улица -- картины те же,

Везде народ... Везде войска...

Студенты спрятаны в манеже,

Шумят, как бурная река.

И за студентами загнали

В манеж испуганный народ,

Всех, что кричали, не кричали,

Всех, кто по улице пройдет,--

Вали в манеж!

А дело жарко,

Войскам победа не легка...

Лови! Дави!

Идет кухарка,

Под мышкой тащит судака...

Вскипели храбрые войска!

Маневр... Другой... И победили!

Летят кто с шашкой, кто с штыком,

В манеже лихо водворили

Кухарку с мерзлым судаком...

Когда кухарку с судаком действительно загнали в манеж, а новая толпа

студентов высыпала из университета на Моховую, вдруг видят: мчится на своей

паре с отлетом, запряженной в казенные, с высокой спинкой, сани, сам

обер-полицмейстер. В толпе студентов, стоявших посредине улицы, ему пришлось

задержаться и ехать тихо.

-- Я вас прошу разойтись!--закричал, приподнявшись в санях, генерал.

В ответ -- шум, а потом сзади саней взрыв хохота и крики:

-- Долой самодержавие! И опять хохот и крики:

-- Долой самодержавие!.. Долой!..

Взбешенный полицмейстер вскакивает в ворота манежа и натыкается на

кухарку с судаком, которая хватает его за рукав и вопит:

-- Ваше благородие, выпустите! Рыбина-то протухнет...

И тычет в него оттаявшим судаком. А у подъезда, под хохот толпы,

городовые сдирают

с задка полицмейстерских саней широкую полосу бумаги с яркой надписью:

"Долой самодержавие!"

Во время остановки студенты успели наклеить на сани одну из афиш,

сработанных художниками в "Ляпинке" для расклейки по городу:

"Долой самодержавие!"

Этот лозунг, ставший впоследствии грозным, тогда еще был новинкой.

Московский университет. "Татьянин день", 12 января старого стиля, был

студенческий праздник в Московском университете.

Никогда не были так шумны московские улицы, как ежегодно в этот день.

Толпы студентов до поздней ночи ходили по Москве с песнями, ездили,

обнявшись, втроем и вчетвером на одном извозчике и горланили. Недаром во

всех песенках рифмуется: "спьяна" и "Татьяна"! Это был беззаботно-шумный

гулящий день. И полиция,-- такие она имела расчеты и указания свыше, -- в

этот день студентов не арестовывала. Шпикам тоже было приказано не

попадаться на глаза студентам.

Тогда любимой песней была "Дубинушка".

12 января утром -- торжественный акт в университете в присутствии

высших властей столицы. Три четверти зала наполняет студенческая беднота,

промышляющая уроками: потертые тужурки, блины-фуражки с выцветшими добела,

когда-то синими околышами... Но между ними сверкают шитые воротники

роскошных мундиров дорогого сукна на белой шелковой подкладке и золочеными

рукоятками шпаг по моде причесанные франтики; это дети богачей.

По окончании акта студенты вываливают на Большую Никитскую и толпами,

распевая "Gaudeamus igitur"1, движутся к Никитским воротам и к Тверскому

бульвару, в излюбленные свои пивные. Но идет исключительно беднота;

белоподкладочники, надев "николаевские" шинели с бобровыми воротниками,

уехали на рысаках в родительские палаты.

Зарядившись в пивных, студенчество толпами спускается по бульварам вниз

на Трубную площадь, с песнями, но уже "Gaudeamus" заменен "Дубинушкой". К

ним присоединилось уже несколько белоподкладочников, кото-

-------------------------------

1 "Итак, радуйтесь, друзья..." (название старинной студенческой песни

на латинском языке).

рые, не желая отставать от товарищей, сбросили свой щегольской наряд

дома и в стареньких пальтишках вышагивают по бульварам. Перед "Московскими

ведомостями" все останавливаются и орут:

И вырежем мы в заповедных лесах

На барскую спину дубину...

И с песнями вкатываются толпы в роскошный вестибюль "Эрмитажа", с

зеркалами и статуями, шлепая сапогами по белокаменной лестнице, с которой

предупредительно сняты, ради этого дня, обычные мягкие дорогие ковры.

Еще с семидесятых годов хозяин "Эрмитажа" француз Оливье отдавал

студентам на этот день свой ресторан для гулянки.

Традиционно в ночь на 12 января огромный зал "Эрмитажа" преображался.

Дорогая шелковая мебель исчезала, пол густо усыпался опилками, вносились

простые деревянные столы, табуретки, венские стулья ... В буфете и кухне

оставлялись только холодные кушанья, водка, пиво и дешевое вино. Это был

народный праздник в буржуазном дворце обжорства.

В этот день даже во времена самой злейшей реакции это был единственный

зал в России, где легально произносились смелые речи. "Эрмитаж" был во

власти студентов и их гостей -- любимых профессоров, писателей, земцев,

адвокатов.

Пели, говорили, кричали, заливали пивом и водкой пол--в зале дым

коромыслом! Профессоров поднимали на столы... Ораторы сменялись один за

другим. Еще есть и теперь в живых люди, помнящие "Татьянин день" в

"Эрмитаже", когда В. А. Гольцева после его речи так усиленно "качали", что

сюртук его оказался разорванным пополам; когда после Гольцева так же

энергично чествовали А. И. Чупрова и даже разбили ему очки, подбрасывая его

к потолку, и как, тотчас после Чупрова, на стол вскочил косматый студент в

красной рубахе и порыжелой тужурке, покрыл шум голосов неимоверным басом,

сильно ударяя на "о", по-семинарски:

-- То-оварищи!.. То-оварищи!..

-- Долой! Долой!--закричали студенты, увлеченные речами своих любимых

профессоров.

-- То-оварищи! -- упорно гремел бас.

-- До-о-олой! -- вопил зал, и ближайшие пытались сорвать оратора со

стола.

Но бас новым усилием покрыл шум:

-- Да, долой!..--грянул он, грозно подняв руки, и ближайшие смолкли.

-- Долой само-державие! -- загремел он еще раз и спрыгнул в толпу.

Произошло нечто небывалое... Через минуту студента качали, и зал гремел

от криков.

А потом всю ночь на улицах студенты прерывали свои песни криками:

-- Долой самодержавие!..

И этот лозунг стал боевым кличем во всех студенческих выступлениях.

Особенно грозно прозвучал он в Московском университете в 1905 году, когда

студенчество слилось с рабочими в университетских аудиториях, открывшихся

тогда впервые для народных сходок. Здесь этот лозунг сверкал и в речах и на

знаменах и исчез только тогда, когда исчезло самодержавие.

В стенах Московского университета грозно прозвучал не только этот

боевой лозунг пятого года, но и первые баррикады в центре столицы появились

совершенно стихийно пятнадцатого октября этого года тоже в стенах и дворах

этого старейшего высшего учебного заведения.