Geum.ru

Святослав содержание

Вид материалаДокументы
3. Иду на вы!
4. Заботы цесаря Никифора.
Подобный материал:
1   ...   36   37   38   39   40   41   42   43   ...   55

3. Иду на вы!


   Святослава в Болгарии можно сказать, ждали. Не только язычники – эти-то само собой, для них сын Перуна из северных краев был долгожданным освободителем от гнета чужеземной веры, от огречившихся господ. Отряды скамаров – полуповстанцев-полуразбойников – спускались с гор и шли за дружинами русского князя. Выходили из лесных убежищ старики волхвы, жадно вглядываясь в багряные стяги с Соколом Рюриков и Крестом Дажбога. Покидали родовые грады во главе дружин бояре глухих окраин, сохранившие верность Богам Крума, Омуртага и Маломира.

   Но его ждала и Болгария. Вся Болгария ждала Воина, Правителя, Мужа – ждала после почти полувека под постылым бескостным царьком, окончательно обабившимся под старость. Ждала, как ждут выстрела в потолок, как конь – благостного ожога бича, указывающего путь; как уставшие от собственного непослушания дети – тяжелого кулака об стол, говорящего – пришел Отец.

   Наспех собранное Петром войско просто разбежалось после первого же натиска русской дружины. Большинство из них укрылось в обители патриарха, Доростоле. Святослав прошел по стране страшной летней грозой – на дворе стоял август, и болгарские города один за другим падали в его руки, словно созревшие наливные яблоки. Восемьдесят городов в одну осень распахнули ворота русскому войску. Это трудно было назвать завоеванием. Опять придется вспомнить слово из ХХ века – аншлюс. Воссоединение.

   Соблазнительно было б предположить, что во взятии восьмидесяти городов Святославу помогали Братья Калокира в Митре. Тем паче, что римские провинции Мизия и Дакия, на землях которых стояло Болгарское царство, буквально кишели митреумами. Они найдены в Филлипополе,  будущем Пловдиве, Дуросторуме-Доростоле, Сердике–Средце, будущей Софии, Тресмисе неподалеку от Переяславца Дунайского, а также в Еске, Томах, Трояновом Трофее, Бессапаре и Монтане. Увы, мало того, что сама принадлежность Калокира именно к Братству почитателей Митры сугубо гадательна. Так и предположить, что митраистам удалось выжить и сохранить веру в этом проходном дворе варваров – готов, гуннов, славян, болгар – можно только человеку с вовсе уж необузданной фантазией. Все же земли Болгарского царства – это не укрытая горами и морем глушь вроде Херсонеса или Майны. Да хватало и других причин.

   В громе этого стремительного похода, в последних суматошных попытках сопротивления, в ликовании одних и панике других никто толком не заметил незначительного, в общем-то, события.

   В безвестной крепости, брошенный войском и вельможами, жестоко преданный теми, кого привык почитать и забытый теми, кем привык повелевать, ненужный даже врагам, умирал несчастный старик, Петр Сурсувул, сын Симеона Великого, уже больше не царь Болгарии. Умирал долго и тяжело, в истощении всех телесных, душевных и умственных сил, небогатый запас которых был отведен ему скупою судьбой. Жаль, что некому было сказать ему – после смерти Болгарская церковь провозгласит его святым.

   Хоть что-то утешило бы гаснущего, всеми презираемого старика.


4. Заботы цесаря Никифора.


Живая власть для черни ненавистна,

Они любить умеют только мертвых.

А. С. Пушкин «Борис Годунов». 

    Наверное, Никифора Фоку сначала обрадовали вести с Дуная. Вроде бы все шло согласно его планам.

    Честно говоря, Никифор не мог похвастаться, что в согласии с его планами в империи пребывает все или хотя бы многое. Оказалось, что управлять империей много сложнее, чем командовать войском. Дела, дела, дела наваливались со всех сторон, осаждали, словно сарацины. Давно уже прошло первое упоение царским саном… да было ли оно? Патриций Фока – не пустоголовая шлюшка из портовых переулков. Придворный, он давно понимал, что жизнь цесарей – далеко не один сладкий мед, а командование действующей армией давно должно было показать этому неглупому человеку одну простую печальную истину: чем больше часть, которой ты командуешь, тем труднее добиться от нее не то чтобы повиновения – хотя бы порядка для начала.

    Если он не постиг этого в армии, то сейчас ему приходилось постигать это сполна. Вся любовь горожан к победоносному полководцу, резко пошла на убыль, как только Фока из героя восторженных баек прогуливающих жалование по столичным кабакам наемников и сводок с дальних фронтов, да изредка являющегося в Царе городов триумфатора, раскидывающего горстьми арабское серебро, превратился в постоянного жильца императорского чертога.

    Началось с его победоносного входа в столицу. Когда схлынула эйфория, охватившая горожан после победы их любимца, защитника веры Христовой, над мерзким евнухом и интриганом Врингой, многие горожане припомнили, что солдаты Фоки вели себя не слишком благонравно. Проще говоря, не все из них, входя в собственную столицу, смогли или захотели отказаться от милых привычек, нажитых при взятиях сарацинских городов. Ну, столица. Ну, купола над крышами венчают кресты, а не рогатые полумесяцы. Ну и что? Или девки и бабы на улицах не такие смазливые? Такие же точно… и точно так же много всякого плохо лежащего или стоящего – а так же плохо запертого, надетого и прибитого – так и просится в руки доблестным воинам. И вообще, ты где, сука, был, когда мы с корешами на Кррите за вас, за кррыс тыловых…

    Знакомая песня, звучащая всюду, где место воина – жреца Войны – занимает солдат, которого в бой гонит жажда денег или страх перед начальством.

    Припомнили горожане, и подались было к императору жаловаться. И даже добрались до него со своими жалобами, что говорит о том, что солдатики Фоки прищемили хвосты вовсе не простым обывателям. Но император показал себя солдатом во всем. Как всякий командир, он, при ссоре своих людей с какими-то штатскими, горой вставал за своих. Сказал он буквально следующее: «Ну, пошалили парни. Их много тут было, за всеми не уследишь». Наказывать он никого и не подумал.

    После этого благочестивый Фока – при нем на монетах впервые начали чеканить лик богородицы, которую император-солдат считал своей покровительницей – поссорился с церковью. Он прекратил выдачу средств из казны на благотворительность, да еще и пояснял во всеуслышание, что иные епископы «дурно используют» выделенные для этих целей средства. Он поставил наследование имущества епископов под надзор государства. Он требовал  от патриарха принять догмат о приравнивании павшего в походе воина к святому мученику, не взирая ни на какие обстоятельства его жизни и смерти. Честно говоря, последняя идея вызывает немалое уважение. Фока действительно был хороший командир, он заботился о солдатах даже после их смерти. Вспоминая, что в его войске на Крите служили «россы», задумываешься – а не у вчерашних ли язычников, с их верой в благое по определению посмертие воина, подцепил император эту идею? Но у церкви, особенно после первых двух новшеств, третье не вызвало никакого сочувствия.

   Затем Никифор настроил против себя купцов и ростовщиков. Начеканив денег со своим изображением, он распорядился не принимать к оплате никаких других. До этого было неважно, какой император на монете – абы был какой-нибудь. В принципе, можно было расплатиться монетами хоть Никифора I – того самого, из которого Крум сделал себе кубок – хоть самого Константина Великого, если бы нашелся такой антик у какого средневекового нумизмата. Старые деньги было велено сдавать. Причем принимали по номиналу, а не по весу, выдаваемые же на обмен новые деньги качеством не блистали. Можно вообразить, какой хаос внесли распоряжения императора в жизнь бесчисленных столичных рынков. Засуха в провинциях Гонориада и Пафлагония погубила сады, поля и виноградники. Начался голод. Император не только не сделал ничего, чтобы помочь голодающим, но даже вдвое поднял цену на казенный хлеб. Что в этих условиях вытворяли частные хлеботорговцы, можно только гадать. Цены на хлеб взлетели немыслимо. Рассказывают такой анекдот: во время учений к императору подошел седой старик и попросил взять его на службу. Император удивился, что такой дряхлый старец желает служить, на что тот ответил: «Я нынче сильней, чем в молодые годы, государь. В юности я с трудом мог поднять мешок хлеба стоимостью в один золотой, а нынче я унесу его в одной руке». Император посмеялся над престарелым остроумцем, но наказывать не стал.

    Недоумение и неудовольствие жителей столицы вызвало стремление Никифора превратить дворец императоров в крепость. Он обнес дворцовые постройки стеной, выстроил внутри склады и наполнил их снедью и прочими припасами, выстроил мастерские и пекарни. При этом Никифор сносил ради своего замысла многие прекрасные здания, много веков украшавшие Город царей, не щадя ни церквей, ни дворцовых чертогов. Что до того, что иногда цесарь, засучив рукава, сам выходил на строительство…

    И уж точно не прибавили любви к новому императору – на сей раз не только у жителей Царя городов, но и у всех  подданных империи ромеев –  многочисленные новые налоги. В дополнение к уже и так фантастически многочисленным и разнообразным податям и поборам, пополнявшим казну Второго Рима.

    Наверное, грустнее всего императору было полнейшее непонимание подданных. Ведь не из мелочной же скупости он изобретал новые налоги и хитрил с монетами, не из пошлого страха за свою шкуру возводил в сердце  Царя городов несокрушимую цитадель. Никифор был воином – всегда, во всем, прежде всего. Этим объяснялись все его нововведения. Деньги, которые он, к негодованию горожан, выгадывал на торговле казенным хлебом, и деньги, которые не отдавали на благотворительность, и деньги, которые Никифор Фока нажил на денежной реформе, и новые налоги – все это шло на любимое детище Никифора.

    На армию.

    Никифор особенно пестовал и холил среди прочих войск клибанофоров, или, как их еще называют, кактафрактов, панцирную конницу. Доспех клибанофора был чрезвычайно тяжел, ему даже щита уже не полагалось. Такой степени защиты воина и коня достигнут только рыцари на исходе Средневековья, в XV-XVI веках, когда упавший наземь рыцарь и впрямь не мог подняться самостоятельно, но зато выходил невредимым из-под града ударов. Разумеется, такой доспех, покрывающий и коня, и всадника, был очень недешев. Тем более недешев, что ремесло в Византии еще далеко не достигло того уровня, что в Европе времен битвы при Грюнвальде и Столетней войны, а снабжал им Никифор не малочисленную прослойку феодалов, а византийские армии. Ибн Хаукаль замечает, что, благодаря финансовой «сметке» Фоки, ему удавалось оплачивать большие походы только за счет налогов, не тратя ни гроша из казны. И тут же добавляет, что подданные за это ненавидели владыку. Византиец Зонара впоследствии напишет, что сборщики податей при Никифоре разоряли страну не менее свирепо, чем враги, от которых их защищала его армия.

    Проще говоря, император-солдат был не императором византийского народа. Он, с его новыми налогами, выжиманием средств на армейские нужды, с готовностью встать на сторону солдат в любом конфликте со штатскими и превращением дворца в военный лагерь, был, скорее, императором византийской армии, и только.

    Впрочем, в азарте накопления, Никифор Фока ущемил и армию, обложив новыми налогами воинскую добычу, что уронило его и в глазах солдат. Брат же императора, Лев, вообще не помышлял об армии, а резвился вовсю на ниве спекуляции хлебом в голодающей стране. На правах брата императора, он скупал хлеб по дешевке, на тех же правах продавая его втридорога.  Обычай, во Втором Риме закрепленный законом, запрещавший знатным людям занятия торговлей и ростовщичеством, был Льву Фоке не писан. Иоанн Цимисхий, тот самый, что отказался предать Никифора, и был одним из его пособников в захвате власти, попытался просить императора унять брата, роняющего престиж двора и воинской знати в глазах горожан. Никифор Фока, уже давно подозревавший Иоанна в связях  со своей женой, использовал «дерзость» своего офицера, чтобы сослать его в дальний Халкедон.

    В довершение всего, вскоре до столицы дошли слухи, что один из южных городов стерт с лица земли сильнейшим землятресением. В самом Царе городов всю середину лета, не прекращаясь, хлестали ливни, словно пытаясь смыть детище Константина в море. Обозленный налогами, голодом и дороговизной народ шептал о знамениях и гневе божьем. Говорили, что придворный астролог предсказал Фоке скорую гибель во дворце. Говорили, что бывший полководец замыслил оскопить малолетних царевичей и положить начало новой династии. Вспоминали Василия I Македонянина, что, увидев в праздник на улицах мрачные лица голодных, попросту – бывший конюх – спросил у них о причине их хмурого вида. Узнав же о засухе и высоких ценах на хлеб, призвал к себе ответственных за торговлю казенным хлебом и устроил им страшный разнос. После этого велел продавать хлеб в шесть раз дешевле прежнего. Вспоминали Василия явно в пику Никифору. Да и то, что речь идет о прапрадеде и тезке законного наследника-царевича, от имени коего правит сквалыга Фока, тоже подразумевалось.  Короче говоря, от любви жителей Города царей к новому цесарю не осталось и следа. Ее место заняла глухая ненависть.

    Вскоре произошло событие, которое сделало чувства горожан к цесарю очевидными. В городе произошла безобразная драка моряков и городской черни из портовых кварталов с армянскими солдатами из столичного гарнизона.  Побоище оставило после себя немало трупов. Эпарх – городской голова Константинополя и  его главный судья – Сисиний, попытавшись со своей стражей разнять дерущихся, сам едва не погиб. После этого император уже не мог закрывать глаза на нездоровую атмосферу в городе и решил что-нибудь предпринять. Он вспомнил про давно не устраивавшиеся  зрелища на ипподроме и приказал в ближайший же праздник организовать скачки. До какой степени дошло недоверие ромеев к своему государю, показывает немедленно поползший по столице слух, что император хочет отомстить горожанам за недавние беспорядки, и перебить их, как Юстиниан когда-то, на ипподроме. Жадные до зрелищ греки, однако, не отказались от любимого развлечения, и, отдав дань мрачным сплетням, отправились смотреть на скачки. Ничего не знавший об этом Никифор Фока решил еще и потешить горожан сюрпризом в виде военных маневров на огромном поле ипподрома. Таким способом император солдат хотел заронить в сердца горожан приязнь к его драгоценной армии.

    И в перерыве между заездами на ипподром из нескольких ворот двинулись отряды солдат, с пением рожков, с боевыми кличами, с обнаженными клинками.

   Сюрприз удался.

    Зрители нижних рядов, оказавшиеся у края ощетинившейся сталью арены, рванулись вверх, по головам и телам сидевших за ними; зрители верхних рядов одновременно кинулись к выходам.

    Тщетно император срывал горло, пытаясь перекрыть тысячеголосый вой смертельно перепуганной толпы и предсмертные вопли раздавленных. Попытки навести порядок сигналами воинских рожков только усиливали панику. Кое-где под грудами людских тел обрушились трибуны…

    Десятки убитых  портового побоища каплей в море сгинули в сотнях жертв ходынки на ипподроме. 

    На следующей неделе, когда император со свитой возвращался от чудотворного источника в одном из городских предместий, толпа родственников погибших на ипподроме окружила его на хлебном рынке. Неясно, случайно ли было место, но более удачного для нападок на нового императора было не подобрать. На площади толпились люди, у которых с языка не сходил бешеный рост цен, бесстыдное лихоимство императорского братца, засуха и неурожаи, для человека Средневековья ясно показывающие отношение небес к новому царствованию (и пусть те, кто не слышал, как его современники валят на правительство все, включая плохую погоду, кинут в них камень).

    Со всех сторон слышалось: «Преступник! Убийца! Ездил смывать христианскую кровь, душегуб? Ты же в ней до самых глаз!». Вслед за оскорблениями и проклятьями в императорский кортеж полетели и более ощутимые проявления чувств горожан: булыжники, уже тогда превращавшиеся в любимое оружие византийского пролетариата, грязь и вся дрянь, что в изобилии украшала улицы крупнейшего города Средневековья.  Горлопанам могло бы прийтись очень несладко, но их против воли спас император, к величайшему смятению спутников рухнувший в обморок. Вероятно, эта наклонность, часто отмечаемая хронистами у Фоки и, мягко говоря, странная для боевого офицера, была следствием какой-то болезни, возможно, нервной. Могла она быть последствием сотрясения мозга, полученного в одной из битв. Шествие кортежа быстро превратилось в отступление, если не паническое бегство, под злорадное улюлюканье с каждым часом наглевшей от безнаказанности толпы. Под градом камней, нечистот и хлама свита с бесчувственным государем вырвалась к площади Константина, и только там властям города  удалось взять происходящее в свои руки. Цепь «благонамеренных горожан» в штатском оттеснила смутьянов и сопровождала императора и его спутников до самого дворца, оглашая улицы хорошо срепетированными «проявлениями народного восторга», звучавшими на фоне недавнего происшествия откровенным издевательством, каковым их, возможно, и воспринимал уже очнувшийся Фока. Жутко было слушать, как гаснут дежурно-радостные вопли наемников эпарха во враждебном молчании городских улиц.

    По словам Скилицы, именно в тот день император понял, что его ненавидят.

    Вот в эти, скажем так, неспокойные дни, и грянули сообщения о Дунайских событиях. И утешительными они оставались очень недолго.

     Быстрота, с которой Болгария свалилась – другого слова не подберешь – в руки Святославу, оказалась для Никифора столь же неприятным сюрпризом, как для горожан – потешные бои на ипподроме. Вместо затяжной, кровопролитной войны славян, вместо ослабления русов, произошло их чуть ли не бескровное воссоединение. Аншлюс. Да еще под рукой язычника Святослава, давнего недруга Византии.

     Плохие интриганы получаются из военных. Вот попробовал себя Фока в этом деле, и чего добился?

     Был Святослав за морем – оказался рядом, под боком.

     Был у империи тихонький, выдрессированный, послушный, как комнатная болонка, сосед -  Петр Сурсувул. Благочестивый, смиренный, на империю христу-богу молился. Теперь нет его, теперь у империи другой сосед – в один год снесший громаду хазарского каганата, в одну осень взявший 80 болгарских городов. Христиан презирает, хоть и не утесняет вроде, идолам своим верен.

     Променял Никифор Фока болонку на лютого волка.

     Оставалась надежда, что Святослав разгромит Болгарию, пожжет церкви да монастыри, и уберется восвояси. Может, еще и Болгарию… то есть то, что от Болгарии останется, удастся к рукам прибрать.

     Но вскоре пришлось Никифору и с этой надеждой распрощаться. Пришлось, когда показали ему золотую монету. Новехонькую, блестящую, с надписью «Светославъ Цър Българомъ».

     Я не выдумываю, читатель. О такой монете писал советский историк Мавродин. К сожалению, изображения монеты он не привел, а жаль. Это ведь очень много значит – что на деньгах изображают. Совсем хорошо было бы, если б было на ней изображение самого Святослава. Подумайте только – прижизненный портрет Святослава Храброго! Да и вообще – на какие монеты она походила, что брали за образец чеканщики?

     Если кто-нибудь знает что об этой монете – сообщите, пожалуйста. Буду безмерно признателен.

     Появиться она могла только в 967-968 годах. В 968 в Болгарии появился свой царь –Борис Петрович, и Святослав на его власть не посягал. Себя он мог именовать царем только в первый год на Балканах, когда Петр уже умер, Борис сидел в заложниках в Царьграде, и единственной властью в Болгарии был он, Святослав. Летопись наша говорит, что, придя в Болгарию, Святослав сел там княжить.  Любопытно, что, по словам Льва Диакона, Святослав видел перед походом сон, где он правил Болгарией. Вот уж действительно – сон в руку! Монеты же говорили испуганной, смятенной стране – пришел не разбойник, не налетчик. Пришел Хозяин. Не грабительский набег – поход государя. Смотрите, болгары, какая тяжелая, добрая золотая монета! Читайте – «цър българомъ». Не чужак-захватчик – ваш царь! А что пришлый – так разве Аспарух не пришел когда-то из-за Дуная? Монета была не «платежной единицей». Болгары держали в руках маленький золотой манифест нового владыки. А побледневший Никифор читал письмо врага. «Ты звал меня? – без слов говорила монета. – Я здесь. И я не уйду».

     Говорит эта монета и еще об одном обстоятельстве. Вряд ли сам Святослав настолько хорошо знал жизнь болгар, чтобы понимать значение  хода с монетой. Кто ему подсказал? Калокир? Боян? Или кто-то из местных сторонников? Ведь это не быстрое дело – вырезать новые штемпели для монет, найти золото, устроить чеканку.

    Никифор понял, что перехитрил сам себя. По дорогам империи понеслись курьеры, и уже вскоре в мостовые Константинополя грянули копыта латной конницы и подкованные сапоги-калиги пехотинцев. Шли войска. Факела, по ночам освещавшие главные улицы Константинополя, отбрасывали на запертые ставни и двери притихшего Города царей чернильные тени рядов копий, пернатых касок, фигур в угловатых доспехах, похожих на диковинных оживших идолов.

    Царьградцы запирались в домах и тряслись от страха, проклиная родню затоптанных на ипподроме сограждан. Надо ж им было кидаться на цесаря! Жители Царя городов наверняка не сомневались, что Никифор  решил отомстить им за позор бегства, за камни и хлам, летящие в него и его свиту.  В ночи из утихающего городского шума все яснее выделялся стук множества плотницких топоров, доносящийся издали. И многим не давали заснуть жуткие видения виселиц и эшафотов, поднимающихся над площадями и перекрестками Города царей.

    На другой день, ближе к полудню, горожане смогли облегченно вздохнуть. Клибанофоры вели себя мирно, сидели по казармам, в которые их разместили. Офицеры уже гуляли по рынкам и лавкам, вертя в руках товар и костеря сквозь зубы столичные цены. Никаких эшафотов на площадях тоже не возникло. Зато на стенах и башнях города Константина громоздились деревянные чудища – копьеметы и камнебои, развернувшие неживые рыла на северо-запад. А в управе городской гавани толклись купцы, уныло переругиваясь с секретарями-спафариями. Толку от ругани не было – еще ночью несколько упряжек огромных быков, с натугой ворочая вороты в башнях Кентинарий и Кастеллярий на разных берегах Босфора, подняли со дна обросшую ракушками древнюю цепь и перегородили пролив. Эта цепь уже один раз перегораживала Босфор – во времена Олега Вещего, о котором греки предпочитали не вспоминать, ни к ночи, ни ясным полуднем.

    Горожане не знали, что цесарю уже не до них, и даже не до прискорбного инцидента на хлебном рынке. Фока всерьез готовился к обороне столицы.

    Впрочем, Никифор не был бы сыном своего народа, если бы ограничился чисто военными мерами. В тот же день Константинополь покинули несколько человек. Это были невзрачные с виду, совсем непримечательные люди, обычные купцы или казенные курьеры, или странники-монахи. Никто бы не заподозрил этих людей в том, что они – на важной государственной службе. Одни из них должны были пробраться в Болгарию, к тем христианским вельможам, чьи дочери покинули Болгарию вместе с царевичами Борисом и Романом. Девушки ехали даже не в свите высокородных заложников, а… на смотрины. Никифор решил подобрать невест своим багрянородным подопечным. Василию в то время было девять лет, Константину – пять. Что и говорить, самое время жениться! Теперь люди Никифора должны были напомнить отцам «невест», у кого гостят их дочери. Бояре обязывались поднять мятеж против Святослава – если только не хотели, чтобы их дочек в царьградских дворцах переселили из роскошных, но хорошо охраняемых покоев в не хуже охраняемые, но куда менее уютные подземелья.

    Гораздо более сложная и опасная задача стояла перед другими шпионами Никифора Фоки. Им предстояло странствие в глубь печенежских степей. Целью было – разрушить союз русов и печенегов, науськать кочевников на Русь. Задача эта была далеко не так проста, как может показаться. Напомню, что и на Руси, и в степи выросли два поколения людей, не воевавших друг с другом. Печенежские современники Никифора родились и выросли в племенах, видевших в русах – сильных, достойных уважения союзников, но уж никак не добычу. Если это уважение и было частично утрачено при Ольге, Святослав, одним движением смахнувший «с подноса вселенной» громаду Хазарии, сторицей возместил потерю. Груды добычи, взятой печенегами на руинах разрушенных русами крепостей каганата, были и залогом дружбы с русами, и напоминанием об их мощи. Подкупом тут дела было не решить; часто забывают, что печенеги были просто чересчур дики, чтоб их подкупать. Виднейшая отечественная исследовательница кочевого мира Великой степи, С. А. Плетнева, полагает, что печенеги по уровню развития стояли с индейцами северно-американских прерий XIX века, отличаясь от них разве что знакомством с металлом и, кажется, колесом. Попытайтесь представить себе подкуп кого-нибудь из героев Карла Мая или Фенимора Купера.

    Однако Святослав сам дал в руки шпионам Царьграда важный козырь. В походе на Болгарию мадьяры, как и рассчитывал Никифор, стали естественными союзниками Святослава. За десятилетия набегов на Византию по Болгарской земле мадьяры хорошо изучили ее – дороги, долины, перевалы, расположение и силу крепостей. Да и основной военной силе русов – «стене» латной пехоты – было нужно прикрытие с флангов. И в этом отношении, как и во многих других – разведка, диверсии – легкая конница мадьяр была незаменима.

    Однако мадьяры были кровными врагами печенегам еще с тех пор, когда оба племени кочевали в причерноморских степях – помните резню, учиненную печенегами кочевьям Арпада. Святослав взял в новый поход печенежских кровников, бывших псов кагана, а их – не взял. Лишил доли в добыче и, что еще обиднее – в славе. Шпионы Никифора умело разожгли обиду кочевников.

    Заржали кони, засвистели бичи над впряженными в кибитки быками. Орда двинулась на Русь.

    Вскоре до Дуная долетела страшная весть – Киев, мать городов русских – в осаде!