Семейные тайны
| Вид материала | Документы |
- Ом предков трансгенерационные связи, семейные тайны, синдром годовщины, передача травм, 10964.02kb.
- Текст взят с психологического сайта, 2936.49kb.
- Положение о коммерческой тайне, 55.84kb.
- Положение о коммерческой тайне зао ккс, 188.95kb.
- Тайны старого дольмена, 89.52kb.
- Юридические услуги семейные правоотношения, семейные споры, 231.08kb.
- Т 14 Тайны "снежного человека". ("Великие тайны"), 6655.37kb.
- Graham Hancock, Robert Bauval, 3325.66kb.
- Диплом: Семейные отношения как предмет историко-культурного анализа, 1358.6kb.
- Семейные традиции как средство нравственного воспитания в педагогической деятельности, 367.01kb.
— Что ж ты умолк? Давай и о третьем свояке!
— А что? Могу и о нем, нашем семейном академике! Наплодили, чтоб никому ни в чем не уступать, чины как панцирь!"
«Или завидует?!» — подумала вдруг Лейла. Слышала однажды, как Айша об одном из бывших чинов говорила: «Критикует, потому что в опале!» Но Расул ведь...
— О боже! — вздохнула Лейла.— Но зачем тогда едешь?
В самом деле, зачем? Поглядеть, как свояки преуспели? Но каждый будет ему рад, ведь гость. Или как неуемны свояченицы? Ничем как будто не обидели, а если что и случалось — давно быльем поросло. Внимать любимцу своих сестер Бахадуру? Чертовски самолюбив, и не поймешь, искренен с тобой или подыгрывает. И слышать охи и ахи Айны о сыне: «Агил меня в могилу сведет!..»
Может, едет воевать с Джанибеком (??)... А ради чего? К прошлому нет возврата. Или упреки Асии, как бывало прежде, выслушивать? Уже забыто, кто из них говорил: то ли он Асие, то ли она ему:
«Легко замечать изъяны у других. А ты Начни с себя».
Начинать было некогда, да и как? Включен во всевозможные связи и отношения: прослыть чудаком, и чтоб шуточки в глаза и за глаза? Подставлять бока нельзя, и отказываться от благ глупо, не так будет понят, да и надолго ли хватит,— как щепку выбросит волна на берег, будто не было тебя вовсе. Вот и расшифруй, что к чему. А шифр простой — единая по державе кровеносная система подношений: от кого-то к тебе, а от тебя — дальше, и так до самого-самого верха. Перекрыл канал — стал помехой.
— Да, да, очень прошу тебя, Лейла, никому ни слова (о его поездке).
— И хорошо,— согласна Лейла,— пойдут пловы, потеряешь форму.— И еще раз ему косвенно напомнить, чтоб не забывал: «Посмотри, каким я сохранила тебя: подтянут, ни грамма лишнего жирка». А сама раздалась, хотя в последнее время стала за собой следить, вечером не ест, по утрам бегает в соседнем лесу, подобралась какая-то компания, «не волнуйся, женская», и в ванной весы, на которые дважды та день становится, просит Расула посмотреть, самой трудно пригнуться: вес пока стабильный, но скоро пойдет на убыль, убеждена Лейла.
Расул сидит в кресле, а Лейла на диване, шьет из лоскутков платье своей кукле-красотке (дочери шаха?), на которой возмечтал жениться плешивый. И Расулу почему-то кажется, что Лейла непременно сошьет куклу, похожую на Бахадура, и они будут рядом: красотка и плешивый, он умен, смекалист, вырвет и принесет ей в дар яблоко из пасти огнедышащего дракона.
До Бахадура не добрался, ни разу не назвал его имени. Носятся с ним сестры: а как же — продолжатель их рода, богатырь Бахадур!.. Лейла в свое время настояла, а Расул уступил, перечислил с книжки на имя Бахадура энную сумму, так, символический жест, могли обойтись без их вклада,— коллективный дар зятьев, зеленая «Волга», по случаю... А случаев накопилось много: четверть века — и блестящая защита, а прежде два диплома и заметка в газете, и еще раньше золотая медаль (когда только успевает?).
Впрочем, не вспомнил и о племяннике своем, вычеркнул его из памяти, не по-родственному это, но таким уродился Расул, ничего не поделаешь.
— И непременно зайдешь в старый дом, да? — С чего бы вдруг? — А может, поживешь в той комнатке, где родился? Кстати, она сейчас пустует.
— Откуда ты знаешь? — удивился, и уже фантазия разыгралась: может, занять ее?! «Здесь родился...» (??) — негде только прибить доску. Возле парадного входа? Но он запылился, и дверь заколочена. Или под балконом-фонарем? Но кто там увидит? Даже сам удивился, что такая мысль пришла ему в голову.
А потом Лейла сказала такое, что иллюзии сдуло, как пушинку ветром,— очевидно, долго вынашивала: о его отце! Ну да, ведь и он слышал, как соседка приходила к ним, старая, но легкая на подъем, каждое лето то в Карпатах, то в Карелии, даже на Иссык-Куль летала, чтоб с «нашим Гей-Гелем» сравнить, как бы невзначай заметила: «Расул, а комната твоя пустует, никто ее не занял».
— Не сказала тебе соседка, какие слухи ходили в вашем доме, когда отец твой умер?
- Иванна?
- Да... Совсем не от того, о чем ты рассказывал.
— Опять какие-то глупости?
— Болезнь у него объявилась неизлечимая.
— Ну да, заражение крови. Я же тебе рассказывал, ранили в перестрелке, за знаменитой бандой гонялись, как его?..
— Марданбек? — и такой взгляд!!
— Вот-вот, я же рассказывал! — И умолк, он не раз говорил Лейле и даже в автобиографии, в скобках, правда, из года в год указывает: «Отец Салам Саламов погиб в борьбе с бандитами».
А Лейла не спеша и отчетливо:
— Потому и гангрена, что болезнь неизлечимая.
Ну вот, поговорили!
— А ты верь всякой чепухе! — Вспылил и вышел. До чего люди падки на небылицы! Кто-то новую сплетню о нем пустил!..
Шаг за шагом в который раз Расул проследил последние дни отца. В ушах его голос, сорок лет прошло, а помнит: «Никогда не напьюсь»,— просит он маму, и та наливает ему чай в большую пиалу, из которой суп едят, это их излюбленное — в каждом доме! — бозбаш (баранина, горох, лук, картошка, крупными кусками. «Чтоб был бозбаш»,— наказывал, уходя на службу). А потом подзывает Расула, градусник ему велит стряхнуть,— выскользнул из рук, а ртуть меж ворсинок ковра, а что дальше — провал.
Из больницы привезли мертвого, и гроб посреди комнаты на том же ковре. Приоткрыли край савана, обнажили лицо.
«Поцелуй отца в лоб»,— мать все слезы выплакала, голос огрубел. И Расул несмело подошел, нагнулся и поцеловал в холодный отцовский лоб, влажный (оттаивал!).
Уже после похорон появилось траурное оповещение в газете, мать вслух прочла, и имя Расула тоже, странно прозвучало в пустой комнате, где только ковер, занимающий весь пол,— «незабвенного сына, мужа и отца Салама Саламова...», бабушка еще жива была, газета потом куда-то исчезла с другими бумагами отца.
Это их стремление, Лейлиной родни, принизить! Мол, и род его никудышный, и отец! А чуть что, вознести свое. Недолго повисели рядом его отец Салам и дед Лейлы Кудрат-киши. «Ну да, ведь вы — Аббасиды!» -— шутил Расул. А сам не гордился разве?! Особенно их дедом, это ж начало начал их взлета, в любой книжке прочтешь о нем и в музее увидишь фото, и экскурсовод расскажет, как неистово бился, и это сущая правда, опытный, закаленный и вспыльчивый сын пастуха Кудрат Аббас-оглы, оттого и все они Аббасовы, с заморскими интервентами, как о том напишет и Аскер, а потом вручал ультиматум тогдашнему национальному правительству (вернее, присутствовал при вручении).
«Кто к нам примкнет, того и вознесем»,— говорила Айша, оглядывая зятьев.
И вдруг пробила все толщи и вырвалась наружу мысль из далекого прошлого, сначала вроде бы игры, что у Расула — другой отец, не тот, кто умер, не оставив в жизни заметного следа, а другой.. Может, с детства отложилось в памяти, а потом знаки ожили? Расул был третьим, двое до него умерли. И после него двое родились — тоже умерли:
«А ведь очень они похожи!!»
Кто ж это говорил?.. Собрались вокруг стола, семейный альбом перелистывают, уставились на большой портрет двоюродного брата матери, вспыхнул ярко и погас августовской ночью, сглазили, сокрушалась Месме. Это из банальных — арест в поезде: отправляют в командировку и на полустанке каком или оживленной станции высаживают (с женой),— ему вышка, а жене ссылка.
Да, ни одну семью участь сия не миновала, и жертвы были в каждом доме, впрочем, и палачи тоже, ведь не обязательно с топором в руке, примитивный дедовский способ, кто-то и топорище делал, вспомнилась притча, бабушка Расула рассказывала, помнит лишь, что спорили в роще молодой и старый дуб, мало их осталось, нещадно рубит их топор. Молодой говорит, жалуется: «Топор жесток, остер, пощады не знает». А старый дуб ему в ответ: «Виноват не топор, а мы. Сила его в топорище, а оно из дуба сделано, наше, потому и рубит так крепко».
Толковала бабушка, смутно помнит Расул, и про палачей и жертвы, говоря, что жертвы — те же палачи, и они не успели первыми до топора дотянуться, «стульная, говорила, борьба», и стул при этом был для нее чем-то вроде трона или, скажем, кресла (крутящегося?):
— Это борьба за стул, кто кого одолеет, А Месме ей на это:
— Выходит, мог победить и твой племянник?
— Мог.
Месме сердилась:
— По-твоему, нет разницы между палачом и жертвой?
— Сегодня он палач, а завтра он жертва. Но жертва палачом уже не станет.
— По-твоему, что четырехглазый, что твой племянник, все одно?!
— Почем я знаю, что у них там было, когда они
дорвались до власти? — Вот какая бабушка была у Расула!.. <
— Ну тебя!..— Месме уходила от ссоры: мать не переубедишь.
Расулу, помнит он, очень хотелось походить на дядю. Выискивал, глядя на его портрет, сходство с ним: нос? брови? лоб чуть выпуклый? А вдруг правда, думалось, что он и есть его отец?
— Где ты собираешься жить? Надеюсь, не в гостинице?
— Почему бы и нет? — любит с ходу возразить, но согласен, молва молниеносно распространится: «Расул-муэллим приехал!» — покоя не будет.— У нас поживу.
— А как же? У Асии разгар полевых работ...—
И умолкла.— Ревность? С каких пор?! Старое чувство, она давно изжила... но кто о том знает? Иногда пробивается.
Жаль, что Расул не взял у Лейлы ну хотя бы усы или те же густые брови, которые легко приклеиваются; но довольно и больших защитных очков, или парик мог взять, Лейла привезла из поездок их немало, всевозможных оттенков — и седые, и жгучий брюнет, и блондин, и огненно-рыжие.
Когда прощались, Лейла прижалась к Расулу, зря она затеяла разговор о его отце,
— Прости меня, Расул,— шепнула. И за отца, как понял Расул, и за то, но не может предположить, что случится, когда он уедет, скорее бы остаться наедине с собой, разобраться: увлечение? страх перед уходящей молодостью? или вдруг вниманье, какого не знала, и что-то в ней неведомое самой открылось? а у Расула ком обиды застрял в горле, еще чуть-чуть бы Лейле не отпустить его, не отстраниться, как думает Расул за Лейлу, малую малость еще, чтоб тепло свое передать, как это прежде бывало, но холод и от рук, и от взгляда, и оттаяла бы обида; но все реже и реже возникает ответное чувство, и разъединились, прячут друг от друга глаза, ни слова перед' прощаньем, скорей бы.
То есть как это их самолет не принимают?! Вылетели по графику, и за час погода расклеилась?
Впервые с ним такое, чтоб не принимали. А то проведут отдельно, где-то в стороне стайкой сбились люди, ив первый салон, до посадки еще. Уж не интриги ли? Мол, вы покружите, пока не узнаем, с какой целью Расул к нам летрт (?). Чепуха всякая в голову лезет.
Самолет кружил долго: топливо сжигает или место ему для посадки расчищают? И сел в неведомом городе, такие шутки погоды: штиль, и вдруг норд черные тучи пригоняет!..
Убить время, но как? А вот и она!.. Заметил ее, когда багаж сдавали (привычка: кого-то, кто приглянулся выделить из массы), медленно двигались к весам. (А как было: вещи сданы кем-то, кем-то будут получены, и в номере гостиницы ждут хозяина.)
Съежилась, в чем только душа держится. В ресторан?
Накурено, гарь! Покрутился у киоска, глянцевые обложки, значки-сувениры, а вот и сосед, что бубнил о каких-то животных, которые-де, «чуя близкую смерть, возвращаются умирать на родину»; что за родина у животного?! «Туда, где появились на свет». А тут стало трясти — ощущение взмахов крыла, оторвется еще!..
И как долго будут торчать в незнакомом городе?
Снова она! Он долго смотрел, как она удаляется не спеша. Вот и опять: стоит чуть боком к нему, это сочетание смуглости и синих глаз, изучает расписание, вот-вот обернется, почувствовав его взгляд,— нет, не обернулась.
Встал к справочному окошку, множество вынужденных посадок и задержек. Экономия горючего? Давно не приходилось становиться в хвост очереди, когда же в последний раз? Не вспомнит. Неужели только в годы войны? Когда за керосином. Или хлебом.
Лететь, ни о чем не думая, не надо выступать, отвечать на приветствие и не упустить из виду ни того, ни другого, есть определенные блоки, ритуал... А здесь расслабился, никаких забот. Кто лежит, кто всей семьей расположился, дети, узлы, едят, пьют, гигантский зал, гудящий и беспокойный.
Сон в руку: трибуна-вышка!..
И вспоминает тихие комнаты, мягкие диваны, цветы в вазах, и кто-то, тонкие длинные пальцы, наливает в фужер шипучую воду, и телевизор сам по себе, в пустоту, почти не выключается. «Вам какое? Белое или красное?»
А там, куда поехал, вырвавшись тогда из тупика,— быть начеку постоянно; гляди в оба!! и дома, как на службе! непринужденная светская беседа, но каждое слово надо прежде обкатать; и отовсюду: диверсии, взрывы, похищения, мир помешался на терроризме, а здесь мирная очередь в окошко, спешить некуда, и ты знаешь, что тебе скажут: «Ждите!» Ну вот, уже дерзит! «А нельзя ли повежливей?» — «Вот еще, учить будут!» — «И учить, и приучать!»
Да, взвоешь. Все в окошко: «Когда же?!» Блондинка в форме, и на петлицах крылышки, как у ангела, который будет парить над ними. Готовый распластаться и взмыть ястребом, чтоб камнем пасть.
Так расслабился, что вздремнул. «Объявляется посадка...»
Нет, не им. Очутился, гонимый потоком, у буфета. Переселение народов, миграция!.. Словно беженцы, которых перевидал немало в той далекой стране, куда уехал, вырвавшись из лап Джанибека. У нас их, слава богу, нет. НО БУДУТ, подумал, глядя на очередь (и думая о делах Джанибека). Кому бы бросить клич — разнесут в два счета. Будет и ТЕРРОР, и все то, что перевидал, КОПИТСЯ И ЗРЕЕТ в ожидании иных времен. Кто вечен из тех, на кого опирается Джанибек?
Два огромных самовара.
«А, и вы здесь!» — улыбнулся, и она приветливо ему кивнула. Орудовали две женщины, одна разрывала пакет с растворимым, а другая /из чайника наливала кипяток. «В гости или командировка?» — «Была в гостях» Примостилась на широком подоконнике. Вода остыла, что ли? А бывало: только на дне, всего два-три глотка, но зато сразу жар по всему телу.
«Объявляется...» Их самолет!
Ясное небо, а почему не принимали? И в самом деле: ни туч, ни ветра, ясное, чистое небо. Кажется: давно это было — его догадки насчет задания выведать, с какой целью Расул сюда едет. А ведь непременно отыщется человек, который узнает его, и сплетни пойдут.
«О, кого я вижу! С приездом, Расул-муэллим, добро пожаловать!» — и с трудом сдерживается, чтоб не спросить: «А по какому это случаю?» И, не дожидаясь ответа, закивает головой: «Ну да, понимаю, понимаю...» — а понимать-то, собственно, нечего. «Нет-нет, что вы, непременно в моей машине!»
Ни одной знакомой души. И даже ее нет. Высокая тачка, их рейс, доверху набитая чемоданами, толчея, найти и вытащить из-под груды свой, раскидав другие. «Нельзя ли?..» Кто-то бросил насчет «собственного самолета», ну да ладно, что ввязываться? КОВРОВАЯ ДОРОЖКА ОТ ТРАПА И ДО КОЗЫРЬКА, ВИШНЕВЫЙ ЦВЕТ И ПОЛОСЫ, КАК НА БРЮКАХ, И МУЗЫКА. Надо ли об этом? Нет-нет, почетных караулов не было.
«Это мой чемодан!» — Ее голос!
«Да? — И свой взял: два одинаковых! — То-то я подумал, какой тяжелый... Я шучу, что вы!» И они пошли к стоянке такси. «Нет, тут уж я настою на своем!» — и усадил в машину, а таксист развернулся только и — стоп!
«Потеснимся!» — И цифра астрономическая на счетчике: ну да, не выключается ведь, а какая выгода?., привыкай!
А ведь было: гости по машинам, бархатные сиденья, и не знаешь, куда цветы положить, и пьян от аромата слов, и музыка льется из приемника, специально будто к их прилету, и машина бежит, и всюду — до последнего дня — четко поставлена служба.
«...мне здесь, спасибо»,— и ушла, испарилась будто.
Где-то живет, и нет ей дела до него.
И дом, где прожиты те два года (и тридцать семь дней... нет, без подтекста: день за днем сосчитал!).
В раме на комоде, как вошел,— фотография матери, ее не было прежде, укор будто: «Ну вот, и проводить меня не приехал».
Жилой вид, как при Месме,— тот же чайник с фиалками, та же пузатая жестяная коробка с чаем, усатый индус в обнимку с красногубой индуской, родинка на щеке. И на стене — портрет отца: Саламу Саламову почти столько же, сколько его сыну. Усталые глаза. Асия изредка наезжает из деревни, оттуда им звонит.
«Эх, в деревню бы! — в трубку ей как-то Расул.— Парного б молока попить день-два!»
«Что? — хохочет Асия.— Много лет назад был бунт коров, перевелись!» — И письмо ему, вроде пояснения: «Пришла корова к дому, мычит, чтоб хозяйка подоила, а та в клубе кино смотрит, «Лимонадный Джо», и взбунтовались коровы: да и некогда возиться с ними: до порога вся земля камышами засеяна (шифр?), ведь такие нули!! Всем народом собираем». Автобус два часа туда, два — обратно, а там еще полчаса под палящим солнцем или проливным дождем.
Тихо, полутьма в комнатах, выходящих на глухую улицу. «Что ты будешь делать?..» Тусклое зеркало. И будто Месме ему: «Седые волосы у тебя появились». Прежде, бывало, приедет — и сразу матери: «Ну я пошел, у меня столько дел!..» Постоял перед зеркалом. «Хочу по родным улицам пройтись». А с каких пор ностальгия?.. Как будто не мог раньше приехать (а ведь волнуется!).
И правда: что ни год — все это последнее время — ему предлагали. И по линии профсоюзов, и еще каких-то учреждений, даже из целлюлозного (!!) комбината,— ну вот, пошли новые аббревиатуры (и рад, что проскочило, не заметили), да-с, целлюлозного комбината, нарочно чтоб напомнить о ведомстве Джанибека (отличная из камыша бумага, с водяными знаками), на очередной, три Ка, Континентальный Курултай Камышологов,— крикливый парень самовлюбленно стрекотал (новая аббревиатура?), на грани катастрофы, мол, если Расул не поедет, катил готовыми блоками; знатные земляки, восседающие в центре, здесь все на учете, особый список. А однажды из писательского союза, может, старший свояк Аскер Никбин посоветовал, позвонили, вылетела из головы фамилия, не раз с ним прежде встречались, помнит только, как жена его ласково Тушей называет, толстогубый; и не жена вовсе, Аскер Никбин таинственно улыбается, а телохранитель.
«Женщина-телохранитель?» — удивился Расул.
Аскер Никбин в свою очередь поразился удивлению Расула: таких простых вещей не понимает.
Да, Толстогубое его фамилия; надоест ей эта роль: или — или, и выйдет замуж, погрузив толстогубого в печаль (и родятся строки, в которых вселенская боль).
А Расул — вот в чем загвоздка! — каждый раз соглашался поехать, а накануне отказывался: занят. И те, кто предлагал поехать, знали, что Расула вычеркнут. Знали еще, что, дав согласие, Расул сам откажется, как подойдет срок покупать билеты. А вдруг согласится?! Расул понимал, что игра: ни он не поедет, ни там его не ждут, так что нечего охать и ахать.
А сейчас, как приехал, нацепил большие защитные очки — и тут же в старую часть, где жили: как она, цела?
И непременно повторить путь своего детства, с этого и начнет. Но прежде — на кладбище! Страшно: прийти — и не найти могилы отца и матери; оно разрослось, кладбище, как город в городе. Надо б с Асией. Без нее, выходит, ни шагу.
Шел — и вдруг — сестра Лейлы, красавица Алия!! Расул встрепенулся, но она прошла мимо. Не узнала! Сначала недоумение, вернуть, остановить, потом обида (?!) и — радость: не узнают! Обогнул дом, где восседает в своем кабинете его свояк Хансултанов, уж не от мужа ли шла? и по каменным ступеням поднялся к крепостным воротам.
И этот ход Расула не во сне, а наяву, шел, и на углу, да, да, часто стоял тот на углу, словно столб,— оказывается, все просто, а Расул черт знает до чего додумывался, мучился, это товарищ отца говорил, склонившись над альбомом, где портрет двоюродного брата матери.
«Как они с Расулом похожи!..» — и всякие догадки насчет Другого отца; а вот и разгадка, как Расул мог забыть?! Почему он выжил, а все братья его умирали: чтоб обмануть судьбу, родители «подарили» Расула другу дома и втолковывают ему, пусть он называет того отцом.
«Назови дядю папой!» И Месме согласна, ждет, когда сын произнесет эти слова, чтобы услышал злой рок и оставил их в покое. А Расул ни за что! «Ну, что тебе стоит? — умоляет мать.— Скажи дяде: «Папа»!»
Расул не помнит, сказал или нет, но вдруг появилось к другу отца новое чувство: и чужой он, и близкий, а тот сквозь пенсне, водрузил на переносицу, зрение неплохое, но мода, и за стеклами косой взгляд: сгинул после смерти отца, прервалась связь, но Расул все же видел его иногда стоящим на углу, словно кого-то выслеживает,— вот и теперь он, стоит!! неподвластный времени, а ведь далеко уже за семьдесят; прошел мимо, узкая улица, и тот не узнал Расула; вздохнул, будто освобождаясь от тяжких дум, и никаких других отцов, сплетни-пересуды!
И старых друзей навестить, мало их осталось, как-то отсеялись они, пока Расул в движении был, кто-то забылся, кто-то укатил на чужбину, а иных нет, пришло недавно письмо от старинного друга, о своих горестях писал, «бессонница одолела, как лягу спать, ворочаюсь, уснуть долго не могу, и не в конкурсе дело» — как дочь в вуз устроить,— «но долго рассказывать, а впрочем, не подумай, что прошу помочь», знает, что у Расула с теми, кому решать, натянутые отношения, захочет даже помочь, вконец испортит дело; и постскриптум в письме Сурена Сурика: «Вчера похоронили Сабира». Читает и глазам не верит: как?! отчего это? Быстротечный рак легких. Тут же позвонил: «Когда?»
Сурен сначала не понял и все удивлялся: «Ты? Расул?! Никогда ведь прежде не звонил». А как узнал, что Расул спрашивает о Сабире, даже сник «Но я же написал тебе». Для Расула те далекие годы, когда дружны были трое — он, Сабир, Сурен (да еще Редди!) — несмываемый забвением островок, И БУДЕМ ВСПОМИНАТЬ, НЕ ВЕРЯ: была ли когда эта многоплеменная (?) ИСТОРИЯ?, а там, год за годом, длинная череда дней, привычное и обыкновенное, БЫЛО!.. Оттеснились, откинуты, разбрелись кто куда, а у Расула с теми, кто некогда занимал его думы, и хождения были — их к нему, особенно Редди, а Расула — к ним, и долгие наблюдения за ночным небом, где горели крупные звезды, и споры о том, что такое бесконечность?..— разошлись пути-дороги: Сурен вкалывал на Морском, а нынче... где он нынче, Сурен?.. а Сабир... Учились с ним (и Суреном) азам истории, кто мог подумать, что она завершится МЕРТВОЙ ПЕТЛЕЙ, удушит всех?., потом Расула со второго курса ДО НАШЕЙ ЭРЫ стремительно пронесла-повела дорога ввысь, и учиться было некогда, от сессии до сессии, а Сабир так и остался учителем. Будто услышала Асия о звонке Расула Сурену, тут же и она звонит из деревни, плохо слышно, помехи.
«Не хотела тебя огорчать...» — кричит.
«Я уже знаю».
«Черствые мы, и я первая, черствые, говорю, черст-вы-е!»
«Я слышу, слышу!..»
«Закрутилась с нулями, требуют, а земля одна!.. Не могу себе простить, что не