Geum.ru

Генри Л. Файнгольд

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
  1   2   3



255814.doc American jew 42138 3/29/2012

Генри Л. Файнгольд




Кто несет ответственность за Катастрофу?

Человеческая дилемма




Исторический анализ Катастрофы европейского еврейства включает в себя острую полемику об ответственности демократических государств, и в первую очередь США, за провал предложенных или фактически предпринятых попыток спасения значительного числа евреев Европы. Генри Л. Файнгольд, специализирующийся в этой области историк из Городского университета Нью-Йорка, рассматривает проблему этой ответственности. В своей статье он указывает на объективные условия, препятствовавшие действиям американских и еврейских лидеров в данном направлении. Он также обсуждает ряд психологических факторов, влиявших на их поведение. Помимо этого, Файнгольд объясняет причины, из-за которых руководители американского еврейства воздерживались от предъявления властям требований о более активной политике в области спасения евреев.


Из исследований Катастрофы и посвященного ей огромного корпуса литературы следует простой и печальный вывод: еврейство Европы было раздавлено между молотом высоко эффективного нацистского террора и наковальней бессердечного равнодушия к его судьбе со стороны стран-союзниц. Нам, уцелевшим, трудно примириться с этой горькой правдой. Историки полагают, что чем дальше в прошлое отходит какое-либо грандиозное событие, тем менее выраженными становятся связанные с ним эмоции, а суждение о нем приобретает более беспристрастный характер. Однако подобное явление практически не наблюдается, когда речь идет об историческом анализе Катастрофы. Чем больше времени проходит, тем длиннее становится перечень всего того, что можно было сделать, но не было сделано, а обвинения в адрес виновных приобретают новую силу. В конечном итоге, мы располагаем шестью миллионами доказательств бездействия стран мира, и кто может утверждать, что этого недостаточно?

Учитывая эмоционально-напряженный контекст проблемы, представляется, что вопрос о том, верно ли представление о деятелях времен Катастрофы как о людях, проявивших равнодушие вплоть до жестокости, является неуместным и граничит со святотатством. Существует странное несоответствие между историческими свидетельствами, записанными со слов очевидцев, и выводами исследователей. Историки располагают все увеличивающимся числом сведений, согласно которым современники Катастрофы не сделали практически ничего для спасения жизни евреев. Однако если бы ведущие деятели той эпохи могли высказать свое мнение сегодня, они были бы весьма удивлены самой сутью предъявляемого им обвинения, поскольку в то время вопрос о евреях совершенно не занимал их. Рузвельт, быть может, признал бы, что проявил некоторую слабость во время Ялтинской конференции; Черчилль, возможно, согласился бы с тем, что итальянская кампания в какой-то мере была ошибкой. Однако Освенцим был бы для обоих лидеров не более чем полузабытой деталью.

Исследование истории Катастрофы связано с проблемами исключительного характера. Представляется, что память о Катастрофе является убийственной для самого духа академического исследования в той же мере, в какой сами эти события были таковыми для их жертв. Ответы на поставленные нами вопросы носят весьма запутанный характер. Исполнители чудовищных преступлений иногда изображаются подлинно сатанинскими фигурами, а иногда – обычными или даже банальными людьми. Чтобы опровергнуть представление, согласно которому жертвы нацистов были трусами, которых вели на смерть «как скот на бойню», возник дополнительный миф о героической борьбе в варшавском гетто и в лесах Восточной Европы. Можно было заранее предсказать и апологетику борьбы, и критику в адрес современников Катастрофы, поскольку и та, и другая отвечают определенным потребностям.

Обвинения в адрес современников связаны с концепцией, согласно которой, по меньшей мере, на первый взгляд, государства и международные организации могли оказать евреям требуемую помощь. Существует множество свидетельств того, что в противоположность ожиданиям, соображения, которыми они руководствовались при этом, не носили гуманистического характера. Что касается Америки, то ее обвинение в равнодушии вполне ясным образом следует из работ Артура Морса и Шауля Фридмана. Морс полагает, что администрация Рузвельта не предприняла достаточных усилий для спасения евреев, а то, что было сделано ей в этой области, носило неискренний характер. Фридлендер гневно обличает бездействие американского еврейства и его руководства. Нам, разумеется, не следует игнорировать выводы этих ученых. Вместе с тем, необходимо признать, что они выражают боль и горечь их авторов в той же мере, в какой являются плодом серьезного исторического исследования.

Перечень претензий хорошо известен: администрация Рузвельта могла предложить евреям убежище в США в 1938-1941 годах. Если бы она поступила подобным образом и проявила при этом больше великодушия, то, возможно, решение о начале систематического уничтожения евреев вообще не было бы принято в Берлине или, во всяком случае, было бы отложено. Можно было также угрожать нацистским властям возмездием или использовать другие методы психологической войны, с тем чтобы продемонстрировать Берлину и его сателлитам, что «окончательное решение» не останется безнаказанным. В последнее время широкому обсуждению подвергся вопрос о бомбардировке с воздуха концентрационных лагерей и ведших к ним железнодорожных путей. При этом исходят из предположения о том, что авиационные удары привели бы к замедлению темпов уничтожения. Особенно серьезные обвинения высказывались в адрес американского еврейства, которое не предприняло достаточных усилий и не использовало значительное политическое влияние, которым оно обладало в эпоху «нового курса», в интересах своих собратьев. Поведение других современников Катастрофы также подвергалось суровой критике. Политика Британии определялась «белой книгой», ограничившей иммиграцию в Палестину в наиболее острый момент кризиса, связанного с беженцами. Папа Римский не использовал свое влияние и моральный престиж для осуждения преступлений нацистов. Международный Красный Крест не решился включить в круг своих обязанностей оказание помощи преследуемым евреям. И так далее. Перечень упущений и духовных слабостей современников Катастрофы можно продолжать до бесконечности. Однако нам не следует отвлекаться от главной проблемы, стоящей сегодня перед историком, изучающим Катастрофу.

Его основная задача заключается в том, чтобы понять, что можно было предпринять на практике. Мы сможем со всей уверенностью говорить об упущении лишь после того, как рассмотрим реальные возможности спасения евреев, существовавшие в ту пору. Историки расходятся в оценке этих возможностей, в особенности, учитывая нацистский фанатизм в отношении еврейского вопроса. Например, Люси Давидович убедительным образом показала, что после превращения идеологической войны нацистов в фактическую войну во время вторжения в Советский Союз в июне 1941 года возможности спасения евреев сократились до минимума. Аналогичной позиции придерживались Эрл Уинтертон, представлявший Британию в межправительственной комиссии, и помощник государственного секретаря США Брекинридж Лонг, отвечавший за целый ряд различных американских программ по спасению в период кризиса. Другие историки, и я в их числе, указывают на то, что действия нацистов в сфере еврейского вопроса были не столь эффективными, как принято считать. Германская экономика не была готова к войне вплоть до 1944 года. Возможность спасения евреев существовала, в основном, на том этапе, когда беженцы все еще могли покинуть страну, до начала «окончательного решения». В тот период все еще представлялось возможным подкупить нацистских чиновников или уплатить выкуп за выезжающих евреев.

В отсутствие согласия о возможности спасения евреев историки возвращаются к дискуссии, которая велась в годы кризиса между руководителями, ответственными за принятие решений, и сторонниками активных действий по спасению евреев. Последние утверждали, что необходимые для этого усилия не прилагаются в достаточном объеме, в то время как первые полагали, что быстрая победа в войне является наиболее эффективным способом спасения евреев и что не следует предпринимать какие-либо меры, способные помешать достижению этой цели (в частности, меры по спасению евреев). Стефан Вайз, указавший на тот факт, что победа может быть достигнута тогда, когда в Европе уже не останется евреев, выявил коренное разногласие между сторонниками активных действий по спасению и их противниками. Оно касалось порядка приоритетов союзников и военных целей, диктующих этот порядок. Как и сторонники спасения в период Катастрофы, сегодняшние историки пытаются понять, почему еврейский вопрос не занимал центрального места на повестке дня союзников, в то время как нацисты говорили о нем постоянно. Мы не сможем разрешить проблему приоритетов, не проанализировав вначале причины, цели и задачи Второй мировой войны и ту роль, которую играл в ней так называемый «еврейский вопрос».

Не вызывает сомнения, что лидеры союзников не собирались отдавать еврейскому вопросу предпочтение подобно тому, как это делали нацисты. Они вступили в войну не для того, чтобы спасти евреев, и судьба последних не должна была диктовать их стратегические и пропагандистские цели. Судьба евреев не обсуждалась ни на одной из встреч союзников, созванных для обсуждения стратегических вопросов и целей войны (конференция в Аргентии (Ньюфаундленд), на которой родилась Атлантическая хартия (август 1941 года); визит Черчилля в Вашингтон; Касабланкская конференция (январь 1943 года); Квебекская конференция (август 1943 года); Московская конференция (октябрь 1943 года); Тегеранская конференция (ноябрь 1943 года) и, наконец, Ялтинская и Потсдамская конференции 1945 года). Это молчание не было лишь следствием неспособности лидеров союзников осознать (пусть и не в полной мере) смысл того, что происходило с евреями в концентрационных лагерях. Даже если бы они четко понимали сложившееся положение дел, все же трудно предположить, что они признали бы значение «окончательного решения». Подобное признание могло помочь нацистам в достижении их целей и, возможно, затруднить военные приготовления союзников. Поэтому Рузвельт, говоря о том, что Берлин называл «еврейской проблемой», всегда использовал нейтральную терминологию. Когда Джордж Ровли, неожиданно достигший весной 1939 года соглашения с Яльмаром Шахтом и Хельмутом Вальтатом по поводу «декларации о согласии», говорил о «евреях», а не о «политических беженцах» (термин, принятый в правительственных кругах), в овальном кабинете (рабочая комната президента в Белом Доме) ощущалась неловкость. Оба органа, занимавшихся евреями (Межправительственная комиссия по делам политических беженцев, созданная на Эвианской конференции, и Комитет помощи беженцам войны), не включили в свои официальные названия слова «еврей» или «евреи». Когда весной 1944 года была найдена возможность обойти жесткие иммиграционные законы США, и небольшая группа беженцев, в обход системы квот, готовилась к интернированию в Освего (аналогичная мера предпринималась в Южной Америке в отношении тысяч людей, подозреваемых в шпионаже в пользу государств «оси»), Роберт Мерфи получил указание выбрать «хорошую смесь» из беженцев, нашедших временное убежище в Северной Африке. Не вызывает сомнения, что Рузвельт не хотел пускать на территорию США чрезмерное число еврейских беженцев. Ужасное положение евреев под властью нацистов затушевывалось при помощи особой «маскировочной» терминологии, которую использовали и нацистская бюрократия, и союзники по антигитлеровской коалиции. Вплоть до сегодняшнего дня страны Восточной Европы отказываются признать особые страдания евреев при нацистской оккупации. Правительство Советского Союза не признает тот факт, что погибшие в Бабьем Яру люди были евреями, а в Польше еврейские жертвы заслужили честь, которой они не были удостоены при жизни: теперь они числятся уважаемыми «польскими гражданами». На Востоке Вторую мировую войну называют Великой отечественной войной, на Западе – «великим крестовым походом», однако нигде не принято именовать ее «войной за спасение евреев». Чтение учебников истории показывает, что Катастрофа практически не упоминается в них.

Отсутствие заинтересованности в судьбе евреев облегчило реализацию «окончательного решения». Его исполнители были убеждены в том, что демократические государства в тайне согласны с их планами освободить мир от «еврейской заразы». «В принципе, я считаю, что и англичане, и американцы довольны тем, что мы уничтожаем еврейскую шваль», – писал в своем дневнике Геббельс 13 декабря 1942 года. Подобной точки зрения придерживались даже люди с менее развитой, чем у Геббельса, фантазией: каждый еврей, отправленный на восток, в конечном итоге не сядет им на шею в качестве беженца, который нуждается в крыше над головой и финансовой поддержке. Таким образом, не желая того, «окончательное решение» разрешило и некоторые проблемы союзников. В первые годы войны нацистская пресса постоянно подчеркивала, что страны иммиграции не проявляют какого-либо энтузиазма в связи с приемом евреев. Ограничения, наложенные Британией на иммиграцию в Палестину, отказ США от приема беженцев даже в рамках установленных квот и молчание Папы Римского не ускользнули от внимания нацистских пропагандистов. Впечатление, вынесенное Геббельсом, было недалеко от истины. К аналогичному выводу пришел Шмуэль Зигельбойм, представитель Бунда в польском эмигрантском правительстве в Лондоне, незадолго до того, как совершил самоубийство.

Зигельбойм, столь близко подошедший к трагедии, не знал, что именно следует предпринять. Его сердце наполнилось отчаянием, когда весной 1943 года он получил страстный призыв о помощи из Варшавы. В нем еврейских лидеров просили «обратиться во все органы власти в Англии и Америке; не отступаться, пока не будут получены гарантии решения о пути спасении евреев. Пусть не едят и не пьют и умирают медленной смертью на глазах у всех. Это сможет потрясти совесть мира». «Это невозможно», – писал Зигельбойм своему другу. «Они не дадут мне умереть медленной смертью, [они] просто позовут двух полицейских, которые отведут меня в сумасшедший дом». Грустная ирония заключалась в том, что хотя у Зигельбойма уже возникли серьезные сомнения в отношении «совести мира», его бывшие коллеги в Варшаве, прекрасно понимавшие, что ожидает евреев в Треблинке, все еще верили в ее существование.

После выработки указанного выше порядка приоритетов чиновники государственного департамента, вроде Брекинриджа Лонга, без труда создали то, что некоторые историки позднее назвали «бумажной стеной». Под ней подразумевают целый ряд процедуральных и административных актов, ставивших непреодолимый барьер перед каждым еврейским беженцем, желавшим въехать на территорию США. 26 июня 1942 года Лонг сообщил Адольфу А. Берлу и Джеймсу С. Данну: «Мы можем задержать, а, по сути, прекратить на неограниченный срок въезд иммигрантов в США. Это можно будет сделать, рекомендовав нашим консулам поставить все [возможные] препятствия на их пути и предпринять различные меры административного характера, которые задержат их вновь и вновь». Именно так и было сделано. Соответствующие иммиграционные квоты были заполнены лишь в 1939 году. На первом этапе, значительное сопротивление общества, усилившееся вследствие экономической депрессии, было достаточным для сокращения размеров иммиграции. С началом войны американские чиновники начали утверждать, что нацисты внедряют в ряды иммигрантов своих агентов. Шпиономания привела к введению столь жесткого и тщательного процесса отбора и фильтровки, что после июня 1940 года беженцам было труднее въехать в нейтральную Америку, чем в воюющую Британию. Нейтральные государства Южной Америки и Европы, Ватикан и Красный Крест также не придавали большого значения спасению евреев. Итак, в мире не существовало какой-либо видной международной общественной организации, которая боролась бы именно за евреев. Этот факт хорошо известен, и настоящая статья не ставит своей целью его анализ.

В этой связи нельзя не задаться следующим вопросом: почему народы мира и международные организации того времени не считали, что планомерное уничтожение людей в лагерях смерти при помощи разработанных на Западе технологических средств лежит в основе идеологии, которая привела ко Второй мировой войне, и поэтому требует реакции с их стороны? Почему они не понимали, что Освенцим не является лишь местом массовой казни евреев, и что само его существование подрывает фундаментальные ценности культуры Запада, а продолжение убийств положит конец цивилизации в ее традиционном смысле? Рузвельт, Черчилль и Пий XII знали, что они ведут борьбу не на жизнь, а на смерть с беспрецедентно жестоким и опасным врагом. Однако подобно тому как во время Первой мировой войны лидеры государств посылали на смерть миллионы людей, не осознавая долгосрочных последствий своих действий, руководители эпохи Второй мировой войны не понимали, что уничтожение евреев разрушает фундамент их собственного образа жизни. И сегодня лишь немногие мыслители связывают нравственное бессилие, деморализацию и сомнения, характерные для стран Запада, с дымящими трубами крематориев. Катастрофе не отводится центрального места в школьных учебниках истории, и люди часто относятся к ней как к еще одной главе в длинной саге о мучениях и ужасах. Сегодня, как и тогда, лишь немногие осознают, что происшедшее в Освенциме не имело прецедентов в истории, и что мир после Освенцима не похож на мир до него.

И все же, разве все могло быть иначе? Если бы людям, ответственным за принятие решений, разъяснили подлинный смысл Освенцима, то они действовали бы по-другому? В любом случае они бы отвергли идею о том, что можно принимать решения на основе абстрактных философских идей, даже если существование их собственных наций подвергнется риску в отдаленном будущем. В то время их заботили конкретные события, повседневное существование и выживание. Вплоть до начала 1943 года они не были уверены в том, что смогут выстоять в этой борьбе. Если бы их прогноз оправдался, то какова была бы ценность абстрактных идей о святости жизни? Ощущение, согласно которому опасность угрожает всему человечеству (а не только еврейскому народу), не было особенно сильным в Америке, которая даже после Перл-Харбора была очень далека от арены разрушительной войны в Европе. В Америке жизнь шла своим чередом, а судьба евреев была делом Европы. Рузвельт рассматривал проблему беженцев и возможность их приема в США лишь во внутриполитическом аспекте. Это была единственная знакомая ему область, и он обладал определенным контролем над ней. Он понимал, что американцы никогда не согласятся принять сотни тысяч или даже миллионы беженцев, когда «треть нации лишена достойного жилья, пищи и одежды» (цитата из инаугурационной речи Рузвельта в 1937 году после его избрания на второй срок). И если бы он сам на минуту забыл от этом факте, то не приходится сомневаться, что сенатор Рейнольдс (демократ из Северной Каролины, возглавлявший борьбу против приема беженцев) напомнил бы ему об этом, цитируя при этом его собственные высказывания.

Самая большая ирония в отношении роли Америки заключается в том, что неспособность администрации Рузвельта предпринять какие-либо действия в связи с проблемой беженцев была классическим примером демократии в действии (той самой демократии, которой так восхищалось американское еврейство). Граждане США, и евреи в их числе (до 1938 года), не приветствовали прибытие беженцев. Это общественное настроение было столь сильным, что требовалось исключительное политическое мужество, чтобы «плыть против течения» в этом вопросе. И если бы Рузвельт все же сделал такой шаг, то Конгресс, скорее всего, принял бы в ответ еще более жесткие ограничительные законы (таково было мнение Шмуэля Дикштейна, еврея, возглавлявшего Комиссию по иммиграции и натурализации). Рузвельт иногда демонстрировал подобное политическое мужество, особенно в жизненно важных вопросах. Примером этого является сделка «эсминцы в обмен на базы», которую он ввел в действие в сентябре 1940 года при помощи президентского указа. Однако в том, что касалось беженцев и даже их детей, Рузвельт действовал как лиса, а не как лев. Вначале, в качестве компромисса, он согласился на политику символических жестов. Возможно, именно в этом следует искать подлинный смысл приглашения 32 стран на Эвианскую конференцию по проблеме беженцев в марте 1938 года. Текст приглашений был сформулирован в осторожной форме с многочисленными оговорками и содержал уведомление о том, что США не изменит своих иммиграционных законов и не ожидает подобных изменений от других государств. Это заявление, разумеется, предрешило провал конференции.

«Политика жестов» вскоре подверглась усовершенствованию. В частности, в ее рамках горячую поддержку получили различные проекты массового переселения беженцев. На практике речь шла о попытке устранить проблему при помощи отправки небольшого числа евреев, в основном городских жителей, в отдаленные тропические места и в пустыню в качестве «пионеров». Как и ожидалось, евреи без энтузиазма отнеслись к этим предложениям. Программы насильственного переселения, вне зависимости от того, разработали ли их в Берлине или в Вашингтоне, воспринимались евреями как замаскированный способ их уничтожения как группы, и они, разумеется, не хотели участвовать в них. Поэтому подобные предложения были заранее обречены на провал.

Генри Моргентау-младший, министр финансов США и ближайший еврейский друг Рузвельта, был привлечен к усилиям по спасению евреев слишком поздно. В январе 1944 года Моргентау сумел убедить президента создать Комитет помощи беженцам войны. Он подготовил совершенно секретный меморандум, содержавший доказательства того, что Государственный департамент умышленно и последовательно мешал деятельности по спасению евреев. Содержание документа было шокирующим, и созданный благодаря нему Комитет помощи беженцам войны сыграл важную роль в спасении тех евреев Будапешта, которые еще оставались в живых. Однако он начал свою деятельность слишком поздно и уже не мог изменить судьбу миллионов жертв Катастрофы.

Аналогичные соображения практического характера диктовали реакцию других государств, организаций и лиц. Жители Британии, которые не по своей воле оказались втянутыми в борьбу за выживание, рассматривали нацистские зверства и страдания евреев лишь с точки зрения своего собственного существования как нации. Можно было заранее предусмотреть, что при необходимости сделать выбор между тяжким положением евреев и арабской нефтью и лояльностью в случае возникновения войны, принятое решение будет не в пользу евреев. Однако, по словам одного историка, с учетом этих ограничений, Британия все же проявила больше щедрости по отношению к евреям, чем США. Представляется, что после публикации «белой книги» соображения этического характера все же не давали покоя некоторым британским политикам, и это заставило их предложить расселение небольшого числа евреев в Британской Гвиане. Две подобные попытки в прошлом не увенчались успехом, и поселенческая деятельность в этой стране была связана с целым рядом проблем. Поэтому, за исключением нескольких территориалистов, в частности Йосефа Розена, евреи встретили этот проект без энтузиазма. Сионисты, разумеется, отказывались видеть в нем какую-либо альтернативу Палестине. Негативная реакция еврейских лидеров рассердила сэра Герберта Эмерсона, председателя Межправительственной комиссии по делам беженцев. Скрытый антисемитизм, выраженный в его реакции, не был редкостью среди британских и американских чиновников среднего звена. В октябре 1939 года, будучи в Вашингтоне, он пожаловался: «Проблема беженцев является проблемой евреев и народов Востока… На горизонте всегда маячит какая-то программа, ради которой они готовы принести в жертву более реальные предложения».