Geum.ru

Лодка была построена в Ленинграде и на Север пришла совсем недавно

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
ЗА БОРТОМ НЕ ПО СВОЕЙ ВОЛЕ


В начале февраля 1982 года наша К-527, новейшая тогда многоцелевая атомная подводная лодка проекта 671РТМ, вышла в Баренцево море из своей базы, из губы Западная лица. Лодка была построена в Ленинграде и на Север пришла совсем недавно. На борту, помимо экипажа, находилась так называемая сдаточная команда, сугубо гражданские люди. К-527 тогда ещё не была принята флотом от промышленности, потому что не были завершены её государственные испытания, и нас очень торопили с их окончанием! Вот для этого мы и вышли в полигоны боевой подготовки Северного флота во главе с председателем Государственной комиссии, капитаном 1 ранга Манаковым, опытным подводником, который сравнительно недавно был командиром «стратега» проекта 667А.

Не могу сказать, что погода способствовала выполнению поставленной задачи, скорее, наоборот. Дул очень сильный ветер, да и морозец был крепким. Редкое для наших мест сочетание неблагоприятных гидрометеорологических условий: как правило, на Севере бывает или одно, или другое. В довершение ко всему, периодически налетали снежные заряды. Волна была, как в те годы шутили на флоте, «выше сельсовета», а точнее, высотой метров до девяти.

Мой отец, ставший офицером-подводником ещё в 1949 году, рассказывал, что лишь одна из тех многих лодок, на которых он служил, милая его сердцу «щука», на волне всегда «отыгрывалась», не ныряя в воду, поэтому у людей на мостике всегда была сухая обувь. Доводилось выходить ему в море и на подводных лодках немецкой постройки. На них всех восхищала великолепно продуманная система ветроотбойников, хорошо защищавшая находившихся на мостике людей.

Наш «РТМ», в силу своей длины и водоизмещения, «отыгрываться» на волне, конечно же, не мог, а шёл прямо через неё, как танк сквозь чужие заборы (видимо, кирпичные, а не дощатые, потому что швыряло нас нешуточно). Да и серьёзных ветроотбойников не было у нас, ведь они в подводном положении ухудшили бы обтекаемость корпуса. Единственный невысокий плексигласовый «козырёк» от сильного ветра почти не спасал (хотя совсем без него было бы ещё хуже). Но мы (все те, чьё место в надводном положении было на мостике) защищались от ветра и волны, как могли. Надевали перед вахтой все свои тёплые вещи, какие были, плюс тёплое вязаное водолазное бельё из верблюжьей шерсти. Если мостик заливало водой, то поверх всего надевали ещё и КЗМ (комплект защитный морской), тонкий и почти элегантный костюм из прорезиненной ткани. Видимо, по прямому назначению он вполне годился - мог защитить от всякой ядерной, химической и бактериологической гадости, но явно не был рассчитан на то, чтобы его надевали поверх зимней шапки. Из-за неё между капюшоном КЗМ и щеками надевшего его человека получались зазоры, и, если вода доставала до лица, она свободно шла под костюм (увы, не гидрокостюм).

Мы вышли из Мотовского залива, качка усилилась. Приближалось время моего заступления на мостик в качестве вахтенного офицера. Будучи ознакомленным кое с каким чужим негативным опытом, решил прихватить с собой на мостик страховочный конец и там пристегнуться. Я знал, что верхний рубочный люк у нас прикрыт, и понимал, почему: когда кто-нибудь спускался с мостика, вместе с ним в прочный корпус врывался поток воды. Нетрудно было вообразить, что творилось наверху.

Застегнул на себе монтажный пояс из сыромятной кожи, такой, каким пользуются, например, электромонтёры для работы на столбах. Именно к нему страховочный конец пристегивается своим карабином. На противоположной стороне страховочного конца - хитроумный захват с кнопкой и роликами, именуемый в среде подводников «собакой». Пояс надёжно затянуть не сумел, потому что на мне было «сто одёжек». По моей просьбе два молодых крепких «боцманёнка» затянули его, как надо.

В центральном посту я увидел нашего старпома, Сергея Дмитриевича Световидова, разговаривавшего с председателем Государственной комиссии. За глаза мы, молодые офицеры, называли старшего помощника Митричем. В этом имени не надо искать пренебрежения: Сергей Дмитриевич был очень авторитетным как офицер-подводник и самым любимым нашим начальником. В любом другом экипаже офицер не ожидает ничего приятного, когда слышит по трансляции: «Капитан-лейтенанту (далее его фамилия) прибыть к старшему помощнику командира!» Наш Митрич такой реакции у нормальных людей (а мы все старались!) не вызывал. Рослый, крупный, громкоголосый, с мощными кулаками, Сергей Дмитриевич был добрейшим человеком, нашим страшим товарищем и наставником, опытным и умным. Умел объяснить, научить. Служил срочную службу в Средней Азии, потом, после училища, прошёл через строгую школу дизельных подводных лодок. Прошёл на «дизелях» путь от лейтенанта до старпома, попал после «классов» на атомные лодки на очень неблагодарную должность помощника командира, а затем вторично стал старпомом. И Митрич, и наш командир, Валерий Михайлович Зенков, обладали хорошим чувством юмора, но командира мы побаивались.

Когда я поднялся на мостик, вахтенный офицер предыдущей смены, Валера Егоров (он же - командир БЧ-3, «минёр», мой непосредственный начальник) улыбнулся, от души радуясь, что сейчас наконец-то сменится с вахты! Видно было по его лицу, что он промок до нитки и промёрз до костей. Передавая мне обстановку, Валера сказал:

- Ну, теперь-то я точно знаю, что не просто так генералу Карбышеву, которого заморозили немцы, дали звание Героя Советского Союза!

На мостике стоял и наш командир. Он увидел, что я вышел наверх со страховочным концом, и одобрительно сказал:

- Это ты правильно сделал, а то мне тут пришлось Егорова за ноги ловить, когда его за борт потащило!

На мостике нам было совсем непросто общаться. Свист и завывание ветра заставляли орать, приблизившись вплотную, чтоб тебя услышали. Фразы наши то и дело прерывались потоками воды, летевшей на нас сверху и со всех сторон.

Рулевой управлял вертикальным рулём из центрального поста, сигнальщика на мостик не выставляли (он-то вообще был открыт со всех сторон и ничем не защищён). Командир со мной бывал строг (не раз я на него тогда обижался!), но доверял мне как вахтенному офицеру. Впрочем, по-моему, «любимчиков» у Валерия Михайловича в экипаже не было, и на справедливые замечания обижаться не следовало. Командир убедился, что я владею обстановкой, и спустился вниз. Таким образом, я остался на мостике один. Вахтенный офицер в тот день, как я понял, превратился в единственное на корабле относительно надёжно работающее средство наблюдения. Акустики то не слышали вообще ничего, когда нос лодки оказывался над водой, то в их головных телефонах (так правильно называются наушники) звучали рёв и грохот «кипящей бездны». Антенна радиолокационной станции то и дело оказывалась под волной, из-за чего СВЧ - излучение не вырывалось на морской простор, а возвращалось обратно, в рубку радиометриста. Да и пеленга на обнаруженные цели (так в море называют вообще всё то, что обнаруживают) из-за качки «гуляли», поэтому от радиолокатора тоже толку было не очень много. Перископ, возможности которого и без того были скромными, периодически покрывался мокрой и плотной снежной коркой. Его, после нескольких неудачных попыток наблюдения, до самого погружения больше не поднимали.

Мы тогда не знали, что в такую погоду людей с мостика следует вообще убирать и идти с задраенным верхним рубочным люком, ведя наблюдение всё же с помощью перископа. Не беда, коли перископ залепит снегом: опусти его ненадолго, чтобы оптику водой промыло, затем поднимай вновь и продолжай нести вахту в сухом и тёплом центральном посту. Но у нас такого опыта в то время ещё не было. А был бы - и не родился бы тогда этот рассказ.

Как я уже написал, волны были очень большими. Стена воды вырастала прямо перед носом лодки, затем гулко била по вздрагивающему корпусу, охватывала и поглощала нас. Врываясь сверху и заполняя весь объём ограждения рубки, вода сбивала меня с ног. Барабанные перепонки подсказывали, что над головой проходили метра три воды, так оно и было. Когда очередная волна сходила и можно было снова дышать воздухом, я находил себя обычно в пространстве между тумбами репитера и выносного индикатора кругового обзора. Вылезал оттуда, моргая раздражёнными от солёной воды глазами, и осматривался вокруг.

Наши радиометристы обнаружили новую цель. Вижу на выносном индикаторе кругового обзора громадную яркую отметку. Гляжу на горизонт в том направлении, где она должна быть, и с любопытством рассматриваю бывший нам тогда ещё в диковинку первый советский настоящий авианесущий корабль – тяжёлый крейсер «Киев». Сообщаю в центральный о визуальной классификации цели. «Киев» идёт в Кольский залив и с нами расходится безопасно.

Радисты под руководством нашего замечательного командира БЧ-4 Коли Потапова заботливо укутали гарнитуру громкоговорящей связи в полиэтилен, тем не менее, вода туда уже затекла. Система продолжала работать, хотя меня сквозь мокрые рукавицы било током во время каждого нового доклада. От этого сами собой произносились слова, которые нельзя говорить.

Наша изящная лодка плясала в волнах, иногда тяжко и неуклюже, а иногда норовисто и грациозно, «как бешеный мустанг», подумал я с улыбкой, вспомнив единственную прочитанную мной у Майн-Рида книгу «Всадник без головы». Уже успел замёрзнуть и промокнуть, а мой ненасытный химкомплект КЗМ всё продолжал набирать в себя воду.

Скоро уже должен был закончиться короткий зимний северный день. Настроение, несмотря на погоду, всё равно оставалось хорошим. Я любил свою подводную лодку и чувствовал себя на своём месте, лишь только два обстоятельства омрачали мою жизнь.

Первое - многомесячная и беспросветная разлука с женой и дочкой. Не мог я их привезти на Север, потому что жилья у меня не было никакого. В те годы подводных лодок в СССР строилось больше, чем новых домов в военных городках. В гостинице нашей, в ту пору, единственной, «местным» военным жить не разрешали, её держали только для командированных и гостей! Поэтому я, как и почти все молодые офицеры экипажа, жил даже не в холостяцком общежитии, где мест хронически не было, а в казарме, где у «ихних благородий» (в отдельном, правда, помещении) стояли двухъярусные койки и тумбочки – такие же, как и у живущих тут же матросов срочной службы, наших подчинённых.

Второе – уязвлённое самолюбие. В те годы на атомных подводных лодках в БЧ-3 был только один офицер, сам командир БЧ. Лишь на проекте 671РТМ ввели должность командира группы, на которую я как раз и получил назначение сразу же после выпуска. Мои более удачливые (по разным причинам!) однокашники из числа попавших на «атомоходы» стали командирами БЧ ещё в лейтенантском звании - кто раньше, кто чуть позже. Вот уже переросли меня в должности и те, кто выпускался позже. А я знал, что ничуть не хуже их, и было обидно, что так и сижу в «группёрах». Дело было в том, что из экипажей «нового формирования» переводить офицеров куда-либо, пока лодка не будет передана от промышленности флоту, было запрещено. Перспектив для моей карьеры доселе не было. Но и сейчас Валера Егоров (по его словам) никуда уходить не собирался. Я рвался из родного экипажа на любую другую лодку, самоуверенно полагая, что уже всё постиг, имея в своём активе 5 лет училища, два учебных центра и даже одну «автономку» с чужим экипажем на лодке проекта 671РТ. Не ведал я тогда, что, вызывая гнев и удивление своих новых начальников, буду совершать такие ошибки, которые в первые месяцы своей корабельной службы (а не службы в учебных центрах!) совершают лейтенанты и никогда больше не повторяют.

Лодка шла, совершая, согласно плану, надводный переход. Я чувствовал гордость за свою принадлежность к славному племени подводников, за то, что мне доверяли самостоятельно нести ходовую вахту и управлять своей боевой сменой. Мне было приятно, что я сейчас отвечаю за безопасность своей подводной лодки, и от этого моё чувство гордости только росло. А физический дискомфорт можно было и перетерпеть. Холод, качку, хлещущий в лицо ветер, воду, бьющую со всех сторон и уже булькающую под одеждой, воспринимал, как неизбежную составную часть своей профессии. Было интересно проходить через всякие испытания, выдерживать их и чувствовать себя мужиком.

Сквозь шум по трансляции прорвался сигнал учебной тревоги и голос нашего замечательного механика, Сергея Ивановича Белова, подававшего команду:

-Учебная тревога для погружения подводной лодки!

У Сергея Ивановича на его предыдущем экипаже было прозвище «Отец русской демократии». Мы, совсем недавно пришедшие на флот, уважали его за человечность, а также за большой жизненный и служебный опыт. Сам он служил хорошо, но не фанатично, был простым и доступным начальником, достаточно умеренно пил и очень тепло относился к женщинам. Механик в нескольких словах мог доходчиво объяснить практически всё, что было связано с лодочным «железом», со службой и многое другое, завершая обычно свою речь словами:

- Вот и весь х.. до копейки!

Объявление тревоги для погружения меня порадовало. Значит, скоро вниз, в тепло, где можно переодеться в сухое и украдкой (прямо в течение вахты) заполнить вахтенный журнал. Ведение журнала вахтенным офицером в таком «реальном масштабе времени» не поощрялось, но, в противном случае, этим приходилось заниматься потом, за счёт времени собственного сна (в надводном положении, естественно, альтернативы не было).

На мостик поднялся знакомый гражданский специалист из числа электриков и тут же стал мокрым и блестящим. Заводчан мы очень уважали, уже хотя бы за то, что они обучали нас всяким тонкостям, которых не найти в инструкциях. Тем не менее, (по их инициативе) мы со всеми из них были на «ты» (естественно, взаимно). Как-то не по себе было так обращаться к людям, которые иногда нам чуть ли не в дедушки по возрасту годились, но так уж было заведено. Люди из нашего экипажа им никаких пакостей не делали, прислушивались к добрым советам, помогали, когда надо было, и отношения наши были дружески-доверительными. Электрик подал мне гаечный ключ и сказал:

- Сходи в корму рубки, затяни, пожалуйста, лючок по приёму с берега питания 220/400 (обиходное название одной из корабельных электросетей). А то ведь, (междометие), вырвать может (междометие)! С твоим командиром это согласовано.

Я отстегнул страховочный конец, пошёл, нашёл лючок и подтянул его крепления, вернулся на место. Лениво подумал: чего зря заново пристёгиваться, скоро погружение, достою оставшееся время и так. Но тут вовремя (ну прямо штамп из плохой книжки!) подумал о жене, о дочке (недавно полтора годика исполнилось!) и решил, что бережёного Бог бережёт, и лучше мне пристегнуться снова! Выяснилось, что я как в воду глядел, и не только в прямом, но и в переносном, смысле…

Лодка строго в назначенное время легла на новый курс. Совершая циркуляцию, она вышла из установившегося ритма качки и внезапно взошла на самую вершину очередной водяной горы. Задержавшись на мгновение наверху, она с ускорением заскользила вниз. Тут же всем своим существом почувствовал, что это сейчас может очень плохо кончиться. Держа в левой руке доверенный мне инструмент, правой рукой изо всех сил вцепился в металл.

Тщетно! К-527 с размаху врезалась между волнами, и вода пришла на мостик не сверху, как постоянно было до сих пор, а снизу, но сила её от этого меньшей не стала. Меня шутя оторвало от конструкции, за которую держался одной рукой, и я увидел бутылочно-зелёную воду, в толще которой куда-то лечу, ощущая невесомость. Затем полёт прервался грубым рывком за пояс, и я оказался болтающимся на страховочном конце со стороны правого борта, словно картонная игрушка на ёлке. В мозгу пронеслось: «Командир рассказывал, что его однокашника тоже смыло с мостика за борт, и он тоже был пристёгнут, но, когда офицера подняли, тот был мёртв: ударило головой о железо».

Сошла очередная волна, я попытался хладнокровно оценить обстановку. Понял, что всё не так уж и плохо: меня сразу не убило, капроновый плетёный трос страховочного конца выдержал первый и, очевидно, самый страшный рывок. Я висел спиной к волне, правым боком меня ощутимо, но вполне терпимо, било о резину правого борта ограждения рубки. В левой руке всё ещё сжимал дефицитный гаечный ключ, 14х17, хромо-ванадиевая сталь. Подумал: «Так, я сейчас достаточно хорошо обтекаем; очевидно, если не буду дёргаться, меня не будет волной по-разному ворочать и головой уже не ударит». Моя устойчивость относительно встречного потока воды возросла, потому что мой сильно затянутый пояс сполз повыше, под мышки.

После очередной волны решил: «Жаль инструмента, но надо от него избавляться: если он окажется между мной и корпусом, меня просто пропорет. Но кидать ключ надо с толком, чтоб он нечаянно не лёг на наш правый стабилизатор. Оттуда уже его стянет на винт. А наш винт, как говорили, несмотря на его громадный диаметр, сделан почти ювелирно. Если появится зазубрина на кромке лопасти, шумность нашей новенькой лодочки возрастёт».

Большинство офицеров, служивших с момента формирования в первом экипаже К-527, действительно, искренне питали любовь и нежность к нашей стройной красавице, которая досталась нам так непросто. Мы относились к ней как к родному живому существу. Помню, как меня покоробило, когда механик из другого экипажа спросил о нашей «единичке» у кого-то из наших:

- Ну, как там ваше угробище?

Только чуть позже я научился относиться к своим подводным лодкам проще и трезвее. И то, лишь до тех пор, пока они ещё окончательно не ушли в прошлое. Как бы я мог навредить родной лодке?..

Сошла очередная волна, и я выполнил, не побоюсь этого слова, в уме сложное вычисление: разделил 16,5 метров (размах наших стабилизаторов) пополам, прикинул на глаз, сколько это будет. В очередной паузе между волнами швырнул ключ и с чувством удовлетворения пронаблюдал, что всплеск оказался как раз в расчётной точке.

Что дальше? Продолжил оценку своего положения. В голове назойливо вертелись строчки из песенки «Гимн холостяка», которую слышал в гостях у знакомых в записи на «катушечном» магнитофоне:

Паб-ту-бап,

Я не женатый человек, не раб,

Люблю я спорт, вино, друзей и баб,

Не выпускаю их из лап!

Слегка возмутился: что за хреновина? Я-то давно уж не холостяк, да и вообще эта песенка сейчас совсем «не в тему». Надо, наверное, запустить другую «испорченную пластинку», более подобающую моменту. Раз уж я висел, подобно альпинисту над пропастью, значит, пусть в голове звучит, например, «Скалолазка» Высоцкого. Получилось, «пластинку» сменил! Так, но ведь альпинисты-то не просто висят, они ведь могут и вверх подниматься? Ухватился руками за капрон, попробовал подтянуться. Как бы не так! Это мышцы мои от холода «задубели» или ещё что-то мешает? Прекратил попытки подняться самостоятельно: а вдруг в это время меня развернёт по-другому или вообще оторвёт.

Удивлялся собственным спокойствию и рассудительности. Не от холода ли и это? Глядел на себя откуда-то со стороны, вроде бы, это всё и не со мной происходило, а с кем-то другим, причём, не в жизни, а в кино или в книге. Иногда на доли секунды охватывал ужас: ведь это же я, в буквальном смысле, вишу на ниточке! Что-то случится – и всё, «кранты». Но (самому противно, какой я расчетливый!) довольно легко этот ужас отгонял: толку-то с него? Вопить, стучать по толстой резине бесполезно – всё равно никто не услышит. Зато вот на поясе моём карабин, я его видел и мог потрогать: он защёлкнут, держит надёжно. Пояс монтажный тоже вещь, что надо: грубовато сделан, но прочен. Страховочный конец с виду даже тонковат, но выдерживал и мой вес, и рывки. Лишь бы не перетёрся… Стальную «собаку», закреплённую в ограждении рубки за специальную аварийную скобу, естественно, не видел, но, раз держала, значит, она тоже была прочна и надёжна.

Ходом своих мыслей управлял, на удивление, легко, но всякая всячина в голову периодически лезла. В те годы в СССР были популярны книги серии «Проклятые короли» Мориса Дрюона, и вот почему-то вспомнились оттуда Монфоконская виселица и имя одного из персонажей – Ангерран де Мариньи (ле Портье). Пронеслось также в голове название ещё одной французской книги, написанной врачом Аленом Бомбаром: «За бортом по своей воле». Что за ерунда, я-то не по своей воле за борт попал!

А волны все так же бесновались. Вспомнил старинную байку о том, что, если одна волна за борт человека смывает, то другая тут же может зашвырнуть обратно. Подумалось: ну где же, наконец, эта долбанная «другая волна»? Напором воды меня вытягивало почти горизонтально, параллельно корпусу, так, что ещё немного – и смог бы разглядеть крышу ограждения рубки. Её так и не увидел, но появилось кое-что новое: во-первых, боль в сдавленных поясом рёбрах слева. Из-за неё перед глазами то и дело плыли цветные круги. Во-вторых, оттянув носки (насколько это можно было сделать в тёплой обуви!) нащупал внизу поручень, который располагается где-то чуть ниже груди, если идешь по верхней палубе вдоль рубки. Иногда почти удавалось встать на него.

Вот так вот висел и думал. Не молился только потому, что тогда не был крещён, а также из-за того, что воспитывали нас в духе воинствующего атеизма, да и молитв в ту пору никаких не знал. (Кстати, у поморов была поговорка: «Кто в море не ходил – тот Богу не маливался). Глядел на волны, и не было у меня иллюзий: если оторвёт окончательно – шансов на спасение нет вообще никаких. Как в таком «горбатом» море за высоченными волнами увидеть человека за бортом? По чужому опыту - весьма вероятно, никак: хоть на некотором расстоянии от корабля, хоть рядом (при условии, что человек этот до сих пор на плаву). А если даже и удастся на мгновение увидеть, то на подводной лодке, тем более, одновальной, в такую погоду практически невозможно даже только подойти к нему, не говоря о том, чтобы поднять на борт. (Чем? Какими силами?)

Периодически наблюдал не так уж и далеко от себя, метрах в семидесяти, оголявшиеся, когда вода сходила, аккуратно закруглённые лопасти деловито вращавшегося гребного винта. Не обращал, до этого случая, внимания на форму ушей бегемота, но почему-то вдруг сравнил лопасти нашего винта именно с такой частью «бегемотского» тела. Подумалось: уж если оторвёт меня от лодки и суждено мне будет умереть, так пусть лучше откинет водой подальше от корпуса. Говорят, когда тонет замерзающий человек, ему в последний момент жизни грезится, что он где-то в доме, на тёплой печке (Сразу вспомнилась знакомая с детства русская печь!) А смерть на винте пусть даже и будет мгновенной, но как-то не хотелось заживо попадать в эту мясорубку…

Я всё ещё был жив, в голове всё ещё сменяли друг друга неспешные и ясные мысли.

Если погибну, мне будет уже всё равно. А вот людей, которые, в таком случае, останутся без меня, жалко заранее. Конечно, очень жаль и жену, и дочь, но больше всех почему-то было жалко моих родителей и командира. Жена молода, ещё сможет за кого-нибудь выйти замуж. Дочь ещё совсем маленькая, меня толком не знает и легко забудет. А вот родителям меня кто заменит? А командир наш и так в предынфарктном состоянии, и его же тогда окончательно «задолбают» различные комиссии: мол, как и почему в мирное время потерял человека?!

Но ведь я всё ещё не погиб, зачем заранее думать о грустном? Лучше уж немножко помечтать…

Вот, предположим, спасут меня. В центральном, у трапа, сейчас сидит, я точно знаю, председатель Государственной комиссии. Вот я спущусь, а он скажет:

- Вахтенный офицер, доложите, что случилось!

И надо доложить! Очень так весомо и солидно! «Завернуть» бы при этом формулировочку доклада этаким как можно более официальным, «суконным языком»! Ага, доложу-ка я ему вот так:

- Товарищ капитан 1 ранга, при несении вахты был частично смыт за борт!

Тот, наверное, удивится, хотя дядька он бывалый, и переспросит:

- Как это – «частично?»

А я спокойно и рассудительно разъясню:

- Потому не «полностью», что был пристёгнут!

Я не пытался корчить из себя супермена, тем более, будучи в таком, скажем прямо, довольно отчаянном, положении. В спасении своём я был почти уверен, но «почти» - это не на сто процентов… Мои мечты и фантазии - это моё право, а вот возьму да действительно скажу так, как загадал, если спасут…

Было интересно, что же сейчас происходит внизу? Не погрузятся ли без меня? Вряд ли забудут, что наверху остался вахтенный офицер, они же там все профессионалы.

Загадал ещё одно желание, но, на сей раз, не дурацкое, а вполне серьёзное: предположим, кто-то меня увидит в таком состоянии и организует моё спасение. Тогда, если у меня будет когда-нибудь сын, хорошо было бы назвать мальчика именем того человека. Предположил, что первым, с большой вероятностью, обнаружит моё отсутствие на штатном месте командир. Снова вспомнит о своём погибшем однокашнике и поднимется наверх - посмотреть, что случилось. Ну а дальше - «дело техники». Подадут мне в руки какой-нибудь шкентель и вытащат!

И вот я увидел прямо над собой на фоне уже сумеречного неба неясные тёмные очертания чьей-то круглой головы в феске. В таком виде ходили по кораблю и военные, и гражданские. Лица разобрать не мог. Кто это? Электрик, вернувшийся за своим ключом? Или всё же командир? На случай, если это командир, решил обратиться к нему на «вы». Моментально впал в эйфорию оттого, что меня уже обнаружили, и почувствовал потребность откровенно бравировать, рисоваться и выпендриваться. Крикнул вежливо, но твёрдо:

- Пожалуйста, будьте поосторожнее! Здесь может смыть!

Человек наверху от звуков моего голоса встрепенулся и ответил:

-Так ты жив? Держись, дорогой!

Окончательно «классифицировал контакт»: это командир. Ни до того, ни после он меня «дорогим» не называл. Валерий Михайлович взялся за страховочный конец и попытался вытащить меня в одиночку. Командир - человек крепкого телосложения, настоящий сибиряк, но страховочный конец его усилиям не поддался.

Голова наверху незамедлительно исчезла. Валерий Михайлович, как и следовало ожидать, поймал свободно летавший на своём кабеле микрофон и начал отдавать распоряжения. Естественно, он был взволнован, но не только это обстоятельство мешало людям в центральном понять командира. Его слова постоянно прерывались волнами.

Свидетели событий рассказали мне, как всё выглядело из центрального поста. Шла обычная подготовка к погружению, в конце которой командир начал вызывать на связь мостик. Мостик в ответ упрямо и тупо молчал. Валерий Михайлович проворчал, что сейчас разберётся с вахтенным офицером, и полез вверх по вертикальному трапу (поднялся и увидел: разбираться-то не с кем, только туго натянутый капрон уходит куда-то за борт). Тогда люди в центральном услышали обрывочные фразы:

-Внизу! ... … … …поднять… вахтенного … офицера!

Решили: командир того вахтенного офицера, который сейчас стоял, снял с вахты за разгильдяйство, и надо прислать другого, чтобы заступил вместо него (А на хрена? Ведь тревога объявлена? Ну, раз надо, значит, так надо). Уже хотели вызвать на связь первый отсек, где по боевой готовности №1 был командир БЧ-3, чтобы он снова приготовился на вахту, но тут, сквозь шум ветра и волн, сверху донёсся очередной обрывок фразы:

- … … … четыре человека!

При этих словах старпом мгновенно понял всё. Сергей Дмитриевич позвал за собой штурманского электрика, Толю Трескова, и другого Толю, Нефёдова, «боцманёнка». Они втроём выскочили наверх, где грохотали ветер и волны, прямо в чём были: в тапочках и тонких синих лодочных репсовых костюмах с белыми штемпелями «РБ».

И вот за страховочный конец взялись уже четыре человека. Почувствовал некоторое разочарование: я-то надеялся, что мне в руки что-нибудь кинут, а они собираются меня тащить прямо за сломаные рёбра! Но сила трения натянутого капрона по мокрой резине была такой, что я вновь не приподнялся ни на миллиметр! Тогда Сергей Дмитриевич, чтобы все тянули одновременно, а не «вразнобой», начал командовать своим очень убедительным голосом:

-Р-ррраз! Р-ррраз!

И тогда моё тело начало долгожданный подъём вверх! Последовавшие тут же ощущения точно описываются словами из старой морской песни: «…в глазах у него помутилось…» Но зато вот еще несколько секунд - и я ощутил себя, как почему-то пронеслось в мозгу, «в родных заскорузлых краснофлотских руках»! Расчувствовался, поэтому чуть было не сказал командиру, что настолько ему благодарен, что больше никогда не буду его называть (ну, в общем, одним словом).

Вовремя сообразил, что это будет нетактично, поэтому просто сказал своим промокшим спасителям очень скупую, по своей форме, благодарность:

- Спасибо вам большое!

Отцепил от аварийной скобы верную «собаку», оправдавшую своё название и мои надежды. Поглядел, а страховочный-то конец перетёрт примерно на треть толщины там, где он проходил через довольно острую кромку на краю мостика. Хорошо, что меня вытащили вовремя, пусть даже и не таким «щадящим» образом, о котором я мечтал. Ведь вполне могли и не успеть…

В центральном мой разговор с председателем Государственной комиссии был в точности таким, как я себе представлял! Выслушав мой доклад и пояснение к нему, Игорь Максимович Манаков сказал:

- Хорошо! Когда ты станешь командиром, у тебя-то уж точно вся верхняя вахта будет пристегнута!

Я подошёл к переборочной двери между третьим и вторым отсеками, и вдруг оказалось, что не могу её открыть. При малейших усилиях рёбра сильно болели. До каюты меня довели матросы, помогли переодеться. (Ребята, извините! Забыл ваши имена и фамилии!)

Когда с меня стянули раздувшийся от воды КЗМ, я понял, почему ни я сам, ни командир, ни, во время своей первой попытки, четыре человека, не могли меня поднять. Воды было столько, что она, утекая, долго гудела и рокотала в раковине умывальника. Однозначно свидетельствую, что там была только вода, вода морская натуральная, без каких-либо посторонних примесей…

Увидел в своей каюте, под подволоком, яркий светильник. И вот тут я с большим опозданием, наконец-то, испугался: «Едрит твою налево! Вот сейчас бы шёл ко дну и не увидел бы больше никогда этих лампочек!»

Влез на свою койку. Её особенность заключалась в том, что спать там можно было или только на спине, или только на животе. А если захочешь перевернуться - да нет никаких проблем, только для этого надо вылезти почти наполовину.

Пришёл наш корабельный врач, Толя Криничный. Характер у него был довольно сложный, но Толя был честным, открытым человеком, отличным другом и прекрасным специалистом. Жаль, что сейчас его уже нет в живых…

Доктор оказал мне необходимую и достаточную помощь, сказал:

- Не унывай, недели через две всё срастётся!

После того, как Толя вышел из нашей восьмиместной каюты, я стал ждать продолжения лечения. Никогда не был любителем выпить, но нас учили, что человеку, упавшему за борт, должны налить сначала стакан спирта, а потом - стакан горячего, приторно-сладкого, чая. (То, что я так и не научился дружить с Бахусом - это пробел в моём воспитании, причём, уже невосполнимый! Даже далёкие от флота люди точно знают, что все моряки пьют с удовольствием и помногу!) Пока я лежал и ждал, лодка уже погрузилась, и после объявления боевой готовности №2, подводной, меня всё же вызвали в центральный пост для проведения специфических процедур.

Правда, лечили не спиртом. Меня самым злодейским образом «отодрали» за недочёты, допущенные при ведении вахтенного журнала в течение предыдущих суток. Кстати, дали мне то, что дали, по-справедливости, непредвзято.

Ну и ладно! Зато остался живым и получил несколько весьма ценных уроков. Кроме того, был горд, что оказался, по своему собственному мнению, достойным воспитанником Всесоюзной пионерской организации им. В.И. Ленина. А впереди у меня, как оказалось, было ещё почти 20 лет службы, со своими победами и со своими провалами, с многочисленными сюрпризами (как со знаком «плюс», так и со знаком «минус»). Но ведь на то она и жизнь!

Через пять лет после описанных событий в нашей семье родился сын. Мальчика назвали Валерой.