План краткий исторический обзор методических систем в философии науки и техники Реальность и существование: история развития идей и их применение в философии техники

Вид материалаЛекция

Содержание


Так называемое чисто объективное, незаинтересованное изучение техники сегодня малопродуктивно
В то же время
В третьих
В четвертых
Подобный материал:
ЛЕКЦИЯ 2

совмещенная с семинарским занятием

Выбор подходов, методов изучения философии техники

ПЛАН
  1. Краткий исторический обзор методических систем в философии науки и техники
  2. Реальность и существование: история развития идей и их применение в философии техники.


Как известно, в истории науки и даже культуры в целом, мы можем выделить два этапа, связанных со способами осмысления Бытия, реальности, действительности. Это этапы классической и неклассической рациональности (иногда – классической, неклассической и постнеклассической). Их различение связано с тем, в какой степени в познании учитываются особенности познающего субъекта. Классическая рациональность подразумевает такое постижение мира, когда считается, что результат познания не зависит от особенностей познающего субъекта и может быть объективным, то есть общезначимым, общепризнанным и в определенной степени абсолютным. Основной познавательной способностью здесь признается рассудок и разум. Сомнения в возможности подобного рода познания в той или иной мере высказывались всегда, но впервые особенно глубоко их специфика была выражена в философии Канта. В центре внимания Канта находится не вопрос о том, познаваем ли мир, а вопрос о том, каким образом возможно, как возникает и организуется наше знание.

Кант рассмотрел особенности постижения мира, связанные со спецификой так называемого трансцендентального субъекта, с его «априорными формами рассудка», с «трансцендентальным единством апперцепций». В дальнейшем роль субъекта в познании и его результатах была еще больше акцентирована, в том числе и в собственно научном познании, когда оказалось, что результаты научного поиска в существенной степени определяются научной парадигмой, то есть набором научных аксиом, установок, методов, системой взглядов субъекта, в том числе этических, эстетических и проч. С изменением парадигмы – научная картина мира существенно меняется (Т. Кун). Более того, появилось множество исследований, показывающих существенную роль личностного неявного знания в научном познании (М. Полани). Именно неклассический подход является наиболее адекватным для изучения феномена техники.

Так называемое чисто объективное, незаинтересованное изучение техники сегодня малопродуктивно и может лишь усугубить кризис, вызванный, конечно, не только техникой, но и техникой в том числе. Напротив, изучение техники предполагает признание неблагополучия, кризиса культуры и требование понять технику как момент этого неблагополучия. В этом плане техника является неотъемлемой стороной современной цивилизации и культуры, органически связана с их ценностями, идеалами, традициями, противоречиями. Но кризисы – не предмет любования, их необходимо преодолевать. Следовательно, изучение техники должно помочь в разрешении кризиса нашей культуры, например, это может исходить из идей ограничения экстенсивного развития техники (или даже отказа от традиционно понимаемого технического прогресса), трансформации технического мира, концепций создания принципиально новой техники, то есть такой, с которой может согласиться человек и общество, которое обеспечивает их безопасное развитие и существование. Это означает, что техника представляет ценность не сама по себе, а лишь в контексте общечеловеческого многомерного развития, в той степени в какой она оказывает влияние на экзистенциальные составляющие Бытия.

Второе положение касается особенностей техники как объекта изучения (именно в философии техники). Как подчеркивал М. Хайдеггер, объектом рассмотрения философии техники является не просто феномен техники, а сущность техники. Причем, сущность нужно раскрыть так, чтобы ясно было решение и объяснение основных онтологических проблем, например: почему произошло превращение мирного атома в фактор смерти, или почему современная техника вызывает экологический кризис, или, наконец, почему техника порабощает человека. По Хайдеггеру, сущность техники – это раскрытие потаенного в современной культуре, конкретно – превращение человека и природы в "по-став".

В то же время, говоря о сущности техники, можно иметь в виду такие представления, которые позволяют осмыслить технические явления, объяснить парадоксы технического развития, ориентировать теоретическую деятельность, направленную на изучение формирования и функционирования техники, построить знания, необходимые для решения прикладных задач философии техники.

Отметим, что изучение сущности не должно подразумевать индуктивного метода сбора и обобщения информации о технике (поскольку это метод в данном случае неэффективен и не дает приращения знания), а должно исходить из дедуктивного метода ее концептуализации и понимания. Но это означает, что техника как объект изучения философии техники – совершенно особое образование: хотя эмпирически она дана нам в качестве субстанции, конструкций и внешне напоминает объекты естественных и технических наук, в философском изучении техника является объектом гуманитарного познания. Она не может рассматриваться как не включенная в человеческое существование, не влияющая на бытие человека (заметим, что сегодня мы не можем говорить об исключенности из человеческого существования также и объектов первой природы). В технике человек встречается сам с собой, со своими замыслами и идеями, но такими, которые выступают в форме отчужденной технической реальности. В настоящее время в отношении к технике приходится решать не только проблемы эффективности или надежности, но и такие как судьба техники, смысл техники, сосуществование с техникой, освобождение от технической обусловленности и т.п. То есть вопросы сугубо гуманитарные и философские. При этом возникает довольно сложная проблема: если техника (сущность техники) включает в себя понимание и концептуализацию техники, которые, как мы отмечали, менялись в каждой культуре, и кроме того, должна быть рассмотрена как особая техническая реальность, то в каком тогда смысле можно говорить о существовании техники. Что значит существование техники не только в качестве физического, природного, хотя и искусственного явления (вот этот конкретный механизм, машина, орудие), а в качестве понимания техники, как технической среды, технической реальности и т.д.?

Проблему существования и реальности можно рассмотреть в связи со следующим вопросом: как соотносятся существование и реальность. Все ли реальное для нас – существует, и все ли существующее – реально для нас?

Сегодня нам кажется, что понятия существование и реальность были всегда, однако о существовании человек начал говорить только с античной культуры (одно из первых высказываний в этой области принадлежит Фалесу Милетскому: "Все есть вода, поскольку сами Боги клянутся водами Стикса"), а о реальности заговорили только во второй половине ХIХ столетии. О реальности, как конфигурационном пространстве пишут ученые, как о художественной реальности – искусствоведы, о ней пишут богословы, эзотерики. Интересна трактовка реальности, данная в конце сороковых годов Н.Бердяевым, который пишет, что объективированный мир не есть подлинный мир, это есть лишь состояние подлинного мира, которое может быть изменено. Объект есть порождение субъекта. Лишь субъект экзистенциален, лишь в субъекте познается реальность».

То, что Н.Бердяев называет объективацией, М.Фуко связывает с интерпретацией, подчеркивая ее незавершенность и бесконечность. «Если интерпретация никогда не может завершиться, – пишет М.Фуко, – то просто потому, что не существует никакого "интерпретируемого". Не существует ничего абсолютно первичного, что подлежало бы интерпретации, так как все, в сущности, уже есть интерпретация, любой знак по своей природе есть не вещь, предлагающая себя для интерпретации, а интерпретация других знаков… Интерпретируется не то, что есть в означаемом, но, по сути дела, следующее: кто именно осуществил интерпретацию. Основное в интерпретации – сам интерпретатор».

Сюжет проникновения одних реальностей в другие, вымышленных в обычные или переход обычных в вымышленные - подобные сюжеты стали сегодня символами нового мироощущения человека. Центральными содержаниями этого мироощущения являются понятия смены реальностей, причем они как бы проникают друг в друга. Реальны, как утверждают современные психологи, наши сновидения, реальны, на чем настаивают искусствоведы, "первичные иллюзии" искусства, абсолютно реальны, утверждает религия, Бог, святые, ангелы, демоны, не менее реальны, говорят эзотерики, подлинные, эзотерические миры или реальности. Но ведь реален и наш обычный мир, и природа с ее законами, что подтверждается непрестанно успехами естествознания и инженерии.

Реальностей можно помыслить много и разных: языковая реальность, культурная, религиозная, художественная, эзотерическая, реальность сновидений, фантазии, общений, техническая реальность и т.п. Каждая из них образует нечто, что можно назвать «региональной онтологией», в существенной степени определяющейся особенностями познавательных способностей личности. Но в то же время, все эти региональные онтологии сосуществуют, а потому все вместе образуют одно существование, одну объективную фундаментальную онтологию. Каждому субъекту эта онтология доступна лишь в некоем ракурсе (или ракурсах): научном, техническом, художественном, религиозном и т.д.

Таким образом, понятие реальность обсуждается с позиции, идущей от сознания субъекта (личности, эстетического субъекта). Во-вторых, реальность возникает не сама собой, а в результате активности этого субъекта, когда он мыслит, сочиняет, переживает. В-третьих, понятие реальности связано с различными сферами человеческого духа: научной, художественной, религиозной, эзотерической и т.д., но в то же время расположено как бы на границе между ними. О реальности начинают говорить, когда задаются вопросом не столько о том, существует или нет некий мир (обыденный, научный, технический, художественный, религиозный, эзотерический), сколько о том, каковы особенности этого мира, чем он отличается от других миров. Например, каковы особенности мира художественного произведения, чем этот мир отличается от других, скажем, от сновидений, фантазий, обычного мира, религиозного и т.д.

Понятие существования развивалось в тесной связи с развитием понятия рациональности. Мы выделяем три понимания существования – античное, естественнонаучное и гуманитарное.

В античности существующим признавалось лишь то, в отношении чего возможны размышление, познание, доказательство, наука. При этом Платон и Аристотель утверждали, что правила, которым должно подчиняться научное мышление, отражают устройство существующего. Однако, сам факт множественности философских систем указывает на то, что скорее существующему приписывается такое строение, которое полностью отвечает созданным правилам мышления. Уже здесь заметно различие понятий существование и реальность. Реальность связана с объективацией (в форме существования) опыта личности. Существование – это объективация социального опыта, причем вполне определенного, обусловленного познанием и научным мышлением.

В конце Средних веков, начале Возрождения формируется новое понятие природы как бесконечного источника сил и энергий (сначала божественных, потом естественных), а также замысел использования этих сил и энергий на основе научного познания устройства и законов природы. Складывались новый тип науки, получившей название "естественной", и инженерия. Галилей показал, что для использования науки в целях описания естественных процессов природы годятся не любые научные объяснения и знания, а лишь такие, которые, с одной стороны, описывают реальное поведение объектов природы, а с другой – это описание предполагает проецирование на объекты природы научной теории и выделение особых идеальных объектов, которые моделируются в этой теории. Другими словами, естественнонаучная теория должна описывать (моделировать) поведение идеальных объектов, но таких, которым соответствуют определенные реальные объекты.

Галилея интересовала та идеализация, которая обеспечивала овладение природными процессами: хорошо их описывала (т.е. в научной теории) и позволяла ими управлять (предсказывать их характер, создавать необходимые условия, запускать практически). Установка Галилея на построение теории и одновременно на инженерные приложения заставляет его проецировать на реальные объекты (он изучал, в частности, падающие тела) характеристики моделей и теоретических отношений, т.е. уподоблять реальный объект идеальному. Однако поскольку они различны Галилей расщепляет в знании (прототип мысленного эксперимента) реальный объект на две составляющие: одну – точно соответствующую, подобную идеальному объекту, и другую – отличающуюся от него (она рассматривается как идеальное поведение, искаженное влиянием разных факторов – среды, трения). Затем эта вторая составляющая реального объекта, отличающая его от идеального объекта, элиминируется теоретическим путем. На творчество Галилея целиком опирается Гюйгенс, но интересует его другая задача – как научные знания использовать при решении технических задач. Фактически он сформировал образец принципиально новой деятельности – инженерной, опирающейся, с одной стороны, на специально построенные научные знания, а с другой – на отношения параметров реального объекта, рассчитанных с помощью этих знаний. Если Галилей показал, как приводить реальный объект в соответствие с идеальным, то Гюйгенс продемонстрировал, каким образом полученное в теории и эксперименте соответствие идеального и реального объектов использовать в технических целях.

Начиная с работ Галилея, Х.Гюйгенса, Ф.Бэкона устанавливается новый взгляд на существование как на то, что "существует в природе" и, с одной стороны, может быть изучено в естественной науке, с другой – создано человеком в соответствии с законами природы. Впервые это новое понимание афористически заявляет Ф.Бэкон. В "Новом Органоне" он пишет: "В действии человек не может ничего другого, как только соединять и разделять тела природы. Остальное природа совершает внутри себя... Дело и цель человеческого могущества, чтобы порождать и сообщать данному телу новую природу или новые природы. Дело и цель человеческого знания в том, чтобы открывать форму данной природы или истинное отличие, или производящую природу, или источники происхождения... Что в Действии наиболее полезно, то в Знании наиболее истинно". Подчеркнем, что новое понимание существования неотделимо от творческой, инженерной деятельности человека, точнее, оно расположено на границе двух сфер – естественнонаучного познания и инженерной деятельности.

Своего предела новоевропейское понимание существования достигло в конце ХIХ, начале ХХ столетий, когда в работах Риккерта, Виндельбанда, В.Дильтея, М.Вебера был развит подход, альтернативный естественнонаучному, получивший позднее название "гуманитарного". Гуманитарное научное познание отвечает основным требованиям античного научного идеала, но имеет ряд специфических черт.

Во-первых, это всегда оппозиция негуманитарным явлениям (естественной науке, первой природе, технической культуре и т.д.). В норме гуманитарного ученого интересуют другие, нетехнические области употребления научных знаний, а именно те, которые позволяют понять другого человека (человека иной культуры, личность художника, ученого, политика и т.д.), внести новый смысл в определенную область деятельности. Во всех этих случаях гуманитарная наука ориентируется не на технику, а на гуманитарные виды деятельности и практику (педагогику, критику, художественное творчество, образование, самообразование и т.д.).

Во-вторых, если знания естественных наук в пределах использующего отношения рассматриваются как объективные, фиксирующие вечные законы природы, то знания гуманитарных наук считаются рефлексивными, это знания о самих знаниях (мысли о мыслях, тексты о текстах и т.д.).

В третьих, объекты изучения гуманитарных наук является в определенном смысле "жизненным", "активным" в отношении познающего субъекта. Они изменяют свою природу в зависимости от того, что это знание утверждает.

В четвертых, на уровне проявления, а не сущности объект гуманитарной науки выступает как "текст" (высказывание, знаковая система), касается ли это художественного произведения, техники, культуры или поведения человека. Поэтому выйти к объекту изучения можно лишь одним способом – построив такие теоретические представления (идеальные объекты, онтологические схемы, понятия), которые объясняют и осмысляют подобные тексты.

Таким образом, гуманитарное понимание существования - это такой тип существования, который, с одной стороны, соотнесен с опытом самого исследователя, его ценностями, однако ведущей позицией остается познание и рефлексируется социальный, а не индивидуальный опыт. Заметим, что со временем индивидуальный опыт и жизнь в ценностном отношении становятся все более соизмеримыми с социальными.

Реальность – это мир, в котором личность (индивид) может полноценно жить; реальность (в отличие от существования) – не одна: одним реальностям противостоят другие; реальность, наконец, может быть познана, только в этом последнем смысле она существует, но не физикалистски, а гуманитарно. С точки зрения идеи реальности само существование есть возможность, потенциал для актуализации какой-то из форм реальности – через соответствующую деятельность или, другими словами, язык. Любая онтология – это прежде всего авторские языковые и ментальные конструкции.

Это же касается и философии техники. Исследуя феномен техники, определяя ее сущность, необходимо помнить, что любой вывод следует рассматривать как дополнительный к другим не менее важным концепциям техники, каждая из которых представляет собой специфически исторический и культурный способ понимания техники.

Тема семинарского занятия

Гуманитарный подход к изучению феномена техники.

Вопросы для обсуждения:
  1. Возможные подходы к изучению феномена техники.
  2. Собственно технический подход.
  3. Научно-технический подход.
  4. Естественнонаучный подход.
  5. Гуманитарный подход.
  6. Обсуждение вариантов гуманитарного подхода.

Дидактический материал к семинару.

Нельсон Гудмен – крупнейший американский философ второй половины ХХ века, в частности, автор книги «Способы создания миров», где он утверждает, что не существует предзаданного объекта познания: действительность не дана, а задаваема. Разум активен на всех уровнях восприятия, поэтому не существует неструктурированных вещей или абсолютно непосредственных чувственных данных, свободных от классификации. Все восприятие определено выбором и классификацией, в свою очередь сформированных совокупностью унаследованных и приобретенных различными путями ограничений и предпочтений.

Н.Гудмен О создании звезд / Пер. М.В.Лебедева


…Я утверждаю, что множество мировых версий — некоторые конфликтующие друг с другом, а некоторые настолько несоизмеримые, что их конфликт или совместимость неопределима — являются одинаково правильными. Однако правильные версии отличаются от неправильных версий: релятивизм ограничен соображениями правильности. Правильность, однако, ни конституируется, ни проверяется соответствием миру, независимому от всех версий.

Но на это возникает возражение "Являются ли сами критерии правильности относительными? И если так, то не снова ли мы затеряны в полной субъективности?" Прежде всего заметим, что мое предположение, что в пределах некоторых границ постоянное правдоподобие могло бы быть принято за достаточное условие для истины, само правдоподобно только в том случае, если правдоподобие не более уравнивается с полаганием, чем "быть красным" должно уравниваться с "выглядеть красным". Мы часто полагаем неправдоподобное и не верим правдоподобному. Стандарты правдоподобия не изменяются с индивидуальным мнением, сквозь миры в мире миров, изображенном в "Способах создания миров". Но при этом они и не абсолютны; они могут изменяться от одного мира миров к другому. Относительность постоянно движется вверх.

"Как тогда", появляется вопрос, "можем мы когда-либо устанавливать что-либо окончательно, полностью и наверняка, даже наиболее очевидный трюизм и наиболее лелеемое кредо?" Ответ, конечно, что мы не можем этого сделать, и что это не моя вина. Ни логикой, ни любыми другими средствами мы не можем доказать нечто ни из чего. Мы должны начать с некоторых посылок и принципов; в наличии нет никаких абсолютных и неопровержимых несомненных фактов. Но это не подразумевает, что мы должны начать с небрежных предположений. Мы следуем за нашей уверенностью и убеждениями, которые подвержены укреплению или ослаблению, или даже аннулированию по мере того, как мы стремимся строить правильные версии или миры на их основе. Никакие отправные или финальные пункты, или пункты по дороге не являются ни абсолютными, ни произвольными. Все это для меня очевидно. Но я вынужден неоднократно подчеркивать, что мой релятивизм равно удален и от непримиримого абсолютизма, и от вседозволенности.

…Сказать, что каждая правильная версия является миром и что каждая правильная версия имеет отвечающий ей мир, может быть одинаково правильно, даже если то и другое находится в противоречии. Кроме того, разговор о мирах и разговор о правильных версиях часто взаимозаменяемы.

Начнем с подтверждения, что правильная версия и ее мир отличны друг от друга. Версия, говорящая, что наверху имеется звезда, сама по себе не светит или не находится  на далеком расстоянии, а звезда не состоит из букв. С другой стороны, сказать, что наверху имеется звезда и сказать, что утверждение "Наверху имеется звезда" истинно, означает, тривиально, почти одно и то же, даже при том, что один, кажется, говорит о звезде, а другой говорит об утверждении. Что более важно, мы не можем найти ни один мировой признак, независимый от всех версий. Все, что может быть истинно сказано о мире, зависит от говорящего — не так, что все, что мы говорим, истинно, но что все, что мы истинно говорим (или иначе правильно представляем), осведомлено языком и относительно к языку или другой символической системе, которую мы используем. Нельзя провести устойчивой границы между теми признаками мира, которые зависимы от дискурса и теми, которые от него не зависят. Как я сказал, "Практически, конечно, мы проводим границу везде, где хотим, и меняем ее так часто, как того требуют наши цели"[3]. Если я пользуюсь привилегией говорить в некоторых местах так, как будто есть только версии, а в других— как будто имеются миры для всех правильных версий, я часто делаю это только для того, чтобы подчеркнуть это соображение.

Шеффлер также возражает против идеи, что мы создаем миры, и он не одинок в этом. Обычное сопротивление может в значительной степени быть приписано одному из двух комплексов. Первый — комплекс "мир так прекрасен, что я не смог бы сделать его так хорошо", иначе известный как комплекс "только бог может сделать дерево". Другой — комплекс "мир так ужасен, а я в этом не виноват". Оба опираются на ошибку, которую мы можем совершать любым способом, каким понравится, независимо от того, что мы делаем. Источник ошибки трудно воспринять. Мы делаем стулья, компьютеры, книги, самолеты, и для того, чтобы сделать их правильно, требуются навык, забота и упорный труд. Стул, который я сделаю, вероятно, будет шататься; книга создает бесконечные головные боли; я вовсе не могу сделать компьютер; и никому вообще не удалось сделать самолет, который далеко летал бы на батареях. Создание правильных мировых версий или создание миров тяжелее, чем создание стульев или самолетов, и они терпят общую неудачу в значительной степени потому, что весь доступный нам материал — продукты переработки старых и упрямых миров. То, что мы сделали их не лучше и не хуже, не свидетельствует о том, что стулья, самолеты или миры скорее обнаружены, чем сделаны.

Шеффлер утверждает, что мы не можем сделать звезды. Я спрашиваю его, какие из признаков звезд сделаны не нами, и требую заявить, как они отличаются от признаков, ясно зависящих от дискурса. Он спрашивает, как мы можем сделать что-либо старше нас? Просто, создавая пространство и время, которое содержит эти звезды. Этот мир (и много других) был сделан средствами науки, с большими трудностями, и, подобно нескольким феноменальным мирам, которые также содержат звезды, это — более или менее правильный или реальный мир. Мы можем заставить солнце остановиться, но не как Иисус Навин, а как Бруно. Мы делаем звезды, как мы делаем созвездия, складывая их части вместе и отмечая их границы.

Короче говоря, мы не делаем звезды, как мы делаем кирпичи; не всякое созидание требует месить глину. Создание миров, рассматриваемое здесь главным образом, производится не руками, а умами, или скорее языками или другими символическими системами. Все же, когда я говорю, что миры сделаны, я подразумеваю это буквально; и то, что я подразумеваю, должно быть ясно из того, что я уже сказал. Конечно, мы делаем версии, и правильные версии делают миры. И хотя правильные версии могут давать различные миры, создание правильных версий есть создание миров. Это — заметный случай соединения разговора о мирах и разговора о версиях.

 К.Г.Гемпель[4], после тщательного сравнения моих представлений с Отто Нейратом, выдвигает замечание, что, хотя я говорю, что способы организации скорее встроены в мир, чем найдены в нем, мы не можем использовать "любые критерии, какие нам только нравятся". Я согласен. Но его аргумент здесь любопытен. Он предлагает пример, где измерение продолжительности события — число ударов пульса Далай-ламы в течение этого события. Это напоминает мой собственный пример такой системы координат, что движение земли соответствует танцу Петрушки. Но если мой пример призван подчеркнуть широкое разнообразие противоречивых правильных версий, то его пример направлен против моего утверждения, что "однородность природы, которой мы поражаемся..., принадлежит миру нашего собственного создания"[5], поскольку, как говорит Гемпель, в версии с Далай-ламой не была бы разрешена "формулировка никаких общих и разумно простых законов природы". Простота — действительно один из важнейших критериев, используемый при выборе среди теорий и таким образом в поиске истины; поскольку упрощение — это систематизация, а систематизация — фактически душа науки. Но я не вижу, каким образом это может подразумевать, что вне своих версий природа проста, что бы это ни могло означать.

Обсуждение таких книг, как "Способы создания миров" часто имеет тенденцию сосредотачиваться на вопросах широкой общей доктрины и почтенных проблемах, но то, что я говорю о таких вопросах — скорее побочный продукт, чем основная тема книги. Главное предприятие, как и в "Структуре явления" — рассмотрение и сравнение способов, которыми мы делаем то, что мы делаем (назвать их версиями или мирами, как угодно) и критериев, которые мы используем в оценке того, что делаем. Скорее, чем спорить по широким метафизическим проблемам, я склонен говорить "Относитесь к этому по-своему; это не имеет значения" (или, цитируя "Способы создания миров": "Не обращайте внимания на сознание, сущность не существенна, а материя не имеет значения"). Давайте посмотрим на способы, которыми мы работаем, инструменты, которые мы используем, и разнообразные завораживающие результаты. В начале книги реализм и идеализм, эмпиризм и рационализм и много других доктрин отклоняются в пользу того, что я называю ирреализмом, который не является еще одной доктриной — не говорит, что все или даже что-нибудь "нереально" — но скорее является позицией, не придающей значения большинству проблем таких доктрин. И к концу книги я доказываю, что проблема между реализмом и идеализмом подорвана признанием того, что граница между конвенцией и содержанием произвольна и переменна. Перемещая границу от одной крайности к другой, мы получаем идеализм или реализм. Я писал:

Реалист будет сопротивляться заключению о том, что мир не существует; идеалист будет сопротивляться заключению о том, что все противоречивые версии описывают различные миры. Что касается меня, я нахожу эти представления одинаково восхитительными и одинаково прискорбными — поскольку, в конце концов, различие между ними вполне конвенционально![6]

Гемпель протестует, спрашивая, как я могу, только что отклонив различие между содержанием и конвенцией, теперь так спокойно использовать термин "конвенциональный", как если бы он не был подозрительным. Я становлюсь более забывчивым со временем, но здесь я не забыл предыдущие абзацы. Я надеялся, что читатель мог бы быть резко остановлен этим вопиющим использованием только что дезавуированного термина и мог бы спросить себя, как интерпретировать мое утверждение. Его различные интерпретации могут отражать разные аспекты философской позиции книги. Возможно, наиболее прямой способ сделать это состоит в следующем: по мере того, как угасает различие между тем, что зависит от дискурса и что от него не зависит, то же происходит и со значением проблемы между реализмом и идеализмом; и возможно, я должен был просто это и сказать. Но через некоторое время устаешь придерживаться неуклюже-решительного стиля в философии.

Это приводит меня к одному заключительному философскому размышлению. Читатели часто находят в моих произведениях — к их восхищению или отвращению — много колкостей и неровностей, игры слов и парадоксов, аллитераций и аллегорий, метафор и метонимий, синекдох и других грехов. Если есть так много путей референции, как я думаю, то, возможно, некоторые из этих средств — не просто художественное оформление или неудачные попытки не дать читателю заснуть, но неотъемлемая часть представленной философии и созданных миров.

Хотя я не знаю, что имеется в виду, когда говорят, что этот мир является простым или сложным, я имею некоторое представление, что имеется в виду, когда говорят, что среди многих миров, если они вообще есть, есть простые и сложные, бесхитростные и изобретательные, а также прозаические и поэтические.

 [1] H. Putnam. "Reflections on Goodman's Ways of Worldmaking", Journal of Philosophy, 76 (1979), рр. 603 618.

[2] I. Scheffler. "The Wonderful Worlds of Goodman", Synthese, 45 (1980), рр. 201 209.

[3] Глава 7, раздел 2 (прим. пер.).

[4] C. G. Hempel. "Comments on Goodman's Ways of Worldmaking", Synthese, 45 (1980), рр. 193 199.

[5] Глава 1, раздел 4 (прим. пер.).

[6] Глава 7, раздел 2 (прим. пер.).