Stanislaw Lem. Astronauci (1951)

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Stanislaw Lem. Odruch warunkowy (1963), 1087.57kb.
• Stanislaw Lem. Szpital Przemieniema, 2901.81kb.
• Stanislaw Lem. Sledstwo (1959). Пер с польск. С. Ларин, 2468.58kb.
• Цкбн создано в ноябре 1951 года, 42.31kb.
• Государственное Издательство Детской Литературы; Москва; 1951 Аннотация Эта книга, 2920.79kb.
• Дневник Коли Синицына» (1950), «Витя Малеев в школе и дома» (1951). Наибольшую известность, 12.05kb.
• Учебной программы для подготовки ит-менеджеров, 217.17kb.
• Ылымдары ұсынылатын әдебиеттер тізімі право. Юридические науки рекомендательный список, 1351.14kb.
• Staniclaw Lem. Glos Pana (1968), 2914.54kb.
• Информационно-аналитический отдел, 88.22kb.

действие буквально за несколько секунд: и расточительная трата огромного

количества энергии просто необъяснима, когда думаешь о таких блестящих

конструкторах, какими являются обитатели планеты... ибо это не пустяк -

построить машину, развивающую, по самому приблизительному подсчету,

мощность около ста миллиардов киловатт.

- Может быть, это опыты... - предположил я.

- Опыты!

Это сказал Арсеньев. Он встал, опираясь кулаками о стол.

- Опыты? Опыты, которые продолжаются долгие месяцы? Сколько времени уже

прошло с тех пор, как мы прибыли сюда, а шар все время делает одно и то

же. Какие это могут быть опыты? Не верю! Кроме чисто логических

предпосылок, у меня есть еще инстинкт физика и математика. И вот, когда я

смотрю на схему действия Белого Шара, все во мне закипает. Эти приливы и

отливы, это медленное нарастание токов, эти внезапные подъемы и спады

напряжения, - что они могут означать?..

Он стукнул кулаком по разложенным бумагам.

- Я бился над этим три часа. Какая-то нелепость, бестолковщина, ни

капли здравого смысла. Ни капли, понимаете? И потом... Что означает эта

разорванная труба в ущелье? И кратер? Это тоже, может быть, следы

"опытов"? - Он махнул рукой и сел.

- Еще одно нужно принять во внимание... может быть, над этим следует

задуматься, - сказал Осватич. Он говорил очень тихо, словно сам не был

убежден, должен ли говорить то, о чем думает. - Я хочу сказать о плазме

Черной Реки. Разве не может быть, что она... она создала все это, а потом

подверглась дегенерации, вырождению?..

- Так вы считаете, что эта плазма - единственный обитатель планеты? -

вскричал я. Я был поражен необычайностью вдруг представившейся мне

картины: глубоко под поверхностью планеты струится мутный слизистый

студень, - живое, дышащее существо. Он сотрясает материки, выходит на

поверхность, разрушает горы. Вся планета - русло для него. Неподвижная

сеть каналов и труб, наполненных дышащей слепой материей, создающей

станции космических кораблей и живые реки...

Лао Цзу наклонился над столом.

- Это, разумеется, еще не окончательный вывод. Я думаю, что плазма это

не "кто-то": она только служит "кому-то". То-есть, она что-то вроде орудия

или продукта, как для нас дрожжи или пенициллиновые грибки.

Мне было жаль необычайной картины, которую вызвало в моем воображении

предположение Осватича.

- А разве она не может обладать высоким разумом? - начал я, но китаец

остановил меня кивком головы.

- Нет, не может. Не может потому, что ее возможности слишком

ограничены. Она умеет только одно: создавать электричество.

- Но это именно и может служить признаком высокого развития, -

настаивал я, - а разум...

- Разум здесь ни при чем, - пояснил китаец. - Разве на том только

основании, что Солнце так экономно расходует атомную энергию, вы скажете,

что оно обладает разумом? Разум означает не узкую специализацию, а,

напротив, самую высокую, как можно более универсальную разносторонность.

- Но тогда, - вскричал я, - где же они, эти настоящие обитатели

планеты? Почему мы не можем их найти? Где они скрываются?

- Боюсь, что... нигде! - ответил китаец. Он встал, плотно закутался в

яркий шелковый халат и, прихрамывая, вышел из каюты, оставив нас

взволнованными предчувствием чего-то страшного, таившегося в его словах.


ГОРОД


Я принял дежурство у Солтыка. "Космократор" летел на высоте сорока

километров, описывая большие круги. За ним оставалась полоса

сконденсировавшихся в разреженной атмосфере горячих выхлопных газов.

Образовавшееся таким образом облачное кольцо висело неподвижно над тучами

и сверкало под низким солнцем ослепительной радугой, когда мы, сделав

круг, поворачивали по собственному следу. Мы мчались таким образом много

часов; каждые несколько минут Солнце появлялось на экранах, отбрасывало

яркий свет на стены Централи и исчезало; двигатели тихо жужжали, а внизу

простиралась неподвижная белая как снег полоса туч. В свободное от

дежурства время я видел несколько раз Арсеньева: он мрачно расхаживал по

центральному коридору, заложив руки за спину. Я пытался заговорить с ним,

но он не ответил и исчез в кабине "Маракса". Над дверью кабины горел

красный огонь. Потом я увидел Райнера, несущего из лаборатории кассеты с

пленками. Проходя мимо, он окинул меня невидящим взглядом.

Спустя час, проходя мимо лаборатории, я услышал музыку и заглянул туда.

Из рупора неслись торжественные звуки "Пятой симфонии" Бетховена.

Чандрасекар неподвижно стоял у аппарата. Я ждал у двери, пока кончится

музыка. Математик стоял поодаль, слегка приподняв голову, словно

вслушиваясь в тишину.

- Профессор... - сказал я.

Только теперь он меня заметил.

- Я вас слушаю.

- Я хотел... я хотел узнать, что вы сейчас делаете?

- Он играет с нами, как кошка с мышью, - пробормотал Чандрасекар и

направился мимо меня к двери.

- Кто, Арсеньев? - не понял я.

- Да нет! "Маракс"!

Больше мне ничего не удалось узнать, и я пошел в Централь. Была черная

ночь: лампочки всех указателей пульсировали, бросая на стены тусклые

блики. Контрольные приборы "Маракса" выделялись на их фоне яркими огнями,

словно он один бодрствовал в недрах уснувшего корабля. Но это спокойствие

было кажущимся. Вернувшись в коридор, я услышал, как ученые о чем-то

горячо спорят. Загудел баритон Арсеньева, потом тихим, бесстрастным

голосом ему ответил Лао Цзу. До дежурства у меня оставалось еще четыре

часа, но идти в каюту не хотелось. Я вернулся в Централь. Солтык сидел

около "Маракса" и при сильном свете, падавшем с его панели, всматривался в

огромный лист бумаги. Это был, как мне показалось, план какого-то города.

- Что это? - спросил я.

- Варшава, - ответил он, не поднимая головы. Он продолжал медленно

водить пальцем по плану, ошибаясь и возвращаясь обратно, словно в

воображаемом путешествии по улицам города.

- Это ваш родной город? Расскажите мне о нем, я никогда его не видел.

Солтык рассеянно взглянул на меня, потом вернулся к плану.

- Вы никогда не были в Варшаве? - спросил он таким тоном, словно

говорил: "Вы никогда не видели солнца?"

Я сел в кресло и через его плечо взглянул на цветные многоугольники.

Солтык медленно складывал лист.

- Когда я думаю о Земле, - сказал он, - то всегда вспоминаю Варшаву. -

Он приостановился. - Есть много городов. Лучше и более красивых... - Он

опять замялся. - Но она... она прекрасна!

Это было признание. Робкое, нуждающееся в поддержке. Мы оба замолчали.

Каким-то непонятным образом я увидел вдруг белые стрельчатые стены над

зеленью деревьев.

Раздался громкий сигнальный звонок. Я вздрогнул.

Солтык взглянул на указатели "Маракса".

- Видите?.. Он остановился... впервые за шестнадцать часов! - и взял

телефонную трубку: звонил Арсеньев.

Он просил меня прийти с инструментом в кабину, так как холодильные

устройства "Маракса" испортились.

В кабине, кроме астронома, были Чандрасекар и Лао Цзу. Пахло

перегретыми проводами. Длинными линиями пылали красные сигналы на

переключателях. Арсеньев ходил взад и вперед в промежутке между

отодвинутыми распределительными щитами.

Оказалось, что насос холодильного устройства остановился, и температура

ламп поднялась выше предела безопасности.

Несмотря на это, ученые продолжали работать с "Мараксом", пока не

кончили расчеты. С четверть часа возился я с трубками посреди огромных

капацитронов, потом лазил по узким колодцам в нижний ярус кабины, где

находятся центробежные насосы, и там, в невыносимой жаре и страшной

тесноте, среди кабелей, переплетенных, как корни дерева под землей, сменил

износившиеся подшипники. Когда авария была устранена и я собрался уходить,

Арсеньев остановился возле меня и спросил:

- Вы знаете, что мы кружим над Мертвым Лесом?

Я ответил утвердительно.

- Что вы думаете о его происхождении?

- Я не специалист, не геолог, так что...

- Это ничего не значит. Но вы что-то предполагали.

- Я думал, что это могло быть дном постепенно высохшего моря.

Растворенные в воде соли по мере высыхания выкристаллизовывались в таких

странных формах...

- Словом, вы считали его геологической формацией?

- Да.

- Да... - задумчиво повторил астроном и снова заходил по кабине. Я

стоял с инструментами в руках.

- Такие кристаллы не могли образоваться естественным путем.

- Значит, это искусственное образование?

- Искусственное, но не сделанное намеренно.

- Не понимаю.

- Мы тоже долгое время не могли понять... Когда мы сталкиваемся с

чем-нибудь, созданным живыми существами, мы всегда прежде всего стараемся

додуматься, для чего оно предназначено. Когда-то Мертвый Лес не был...

мертвым. Это развалины гигантского аккумулятора лучистой энергии, вероятно

одного из многих.

- Известно ли, для чего служил этот аккумулятор?

- Много раз мы задавали этот вопрос "Мараксу". Ему были сообщены

структура, размеры и виды материалов, из которых состоит Мертвый Лес, а

он, как бы поступил инженер, получивший задание, пытался соединить эти

технические данные в логическое целое. Пока мы не ознакомились с делом

поподробней, у "Маракса" в его попытках синтеза, если можно так

выразиться, было много степеней свободы. Он отвечал, например, что это мог

быть и огромный химический реактор для регулирования состава атмосферы и

устройство для преобразования климата. Но по мере того как мы узнавали

новые факты, гипотезы отпадали одна за другой. Проектная мощность Мертвого

Леса в тысячи раз превышает потребности тех устройств, о которых я

говорил. Значит, не в них разгадка. Тогда "Маракс" все свои предположения

стал подгонять к определенному ответу. Мы не разрешили ему это и старались

направить его рассуждения к другим решениям. В ходе этой работы он

выдвигал самые запутанные гипотезы, исследовал, возможны ли они, и каждый

раз отвечал нам: "Нет!"

Арсеньев остановился перед погасшим катодным экраном и, повернувшись ко

мне спиной, продолжал:

- Я не скоро забуду это время. "Маракс" упорно возвращался все к тому

же ответу: мне казалось, что это попросту озлобление мертвого механизма,

мстящего нам за свою долгую покорность. Как вы знаете, "Маракс" отвечает

не словами, а начертаниями... но они были так ясны... - Он не договорил и

обернулся к физику, проверявшему каким-то маленьким прибором ход кривой на

диаграмме.

- Я завидовал твоему спокойствию, Лао, - сказал он.

- Завидовать было нечему, уверяю тебя, - возразил китаец. - Как видно,

путь от разума к сердцу пролегает у меня на большом расстоянии от лица, но

и мне было не легче.

Арсеньев смотрел в гладкую поверхность экрана, как в зеркало, и вдруг

отвернулся от него.

- Когда мы, наконец, услышали объяснение, то оказалось, что все мы

догадывались о нем с самого начала, но никто не решался произнести эти

слова.

- Какие же это слова, профессор?

- Уничтожение жизни на Земле, - прямо сказал астроном и, выждав

немного, снова принялся шагать в полном молчании. - Мертвый Лес - это

остатки излучателя, который должен был выбросить на Землю радиоактивный

заряд.

Тишина была такая, что я слышал шорох, с которым катилось по бумаге

колесико прибора в руках у физика. Шаги Арсеньева раздавались в этой

тишине равномерно, спокойно, как стук маятника.

- Я приказал Солтыку изменить курс, - добавил астроном немного

приглушенным голосом. - Сейчас мы летим туда, откуда к Мертвому Лесу ведут

силовые трубы...

Ничто не изменилось. Инструменты оттягивали мне руки, я не двигался с

места, только сердце начало биться медленно и сильно, как перед битвой.

- Профессор, разве они...

- Не спрашивайте. Сейчас еще ничего нельзя сказать. Пойдемте в

Централь; мы пролетели уже семьдесят километров. Цель должна быть близко.

Мы прошли через коридор. Арсеньев осмотрел приборы "Предиктора" и

обернулся к Солтыку.

- Мы снизимся сейчас на шесть тысяч метров.

Он проверил курс, которого мы должны были держаться.

- Когда появится свет, позовите меня.

- Какой свет, профессор? - спросил я.

- Сами увидите.

С этими словами он вышел вслед за китайцем. Солтык передвинул рычаги

"Предиктора". Корабль начал снижаться. Звезды исчезли, и телевизоры

потемнели. Мы переключились на радар. Экраны позеленели, но их свечение

только обманывало нас. Некоторое время мы летели вслепую. Потом в этом

непроглядном мраке появился серый отсвет, словно перед рассветом, хотя

ночь настала всего часов двадцать тому назад. Когда мы сообщили об этом

Арсеньеву, он велел еще больше снизиться. Мы теряли высоту, спускаясь до

четырех, трех, наконец двух километров. На востоке в тумане проступал

неподвижный серый свет; под нами проносилась большая, окутанная мраком

равнина.

Я стоял у экранов между Арсеньевым и Солтыком. Мы спускались, чтобы

приземлиться. Несколько минут "Космократор" падал наискось, словно летящий

к земле нож, потом сильно дрогнул. Темноту разорвало пламя. Сотрясая

воздух гулом тормозящих двигателей, корабль летел над самой поверхностью

почвы. Пучки разлетающихся во все стороны магниевых ракет освещали

нескончаемые ряды холмов, волнующихся, как вода, в мигающем, трепещущем

блеске. Люки на дне раскрылись. Два ряда широко расставленных гусениц со

свистом рассекали воздух. Еще раз загудели носовые сопла, и в пламени

выхлопов показались ряды песчаных бугров. Легкое, но явственное содрогание

пронеслось по всему корпусу: передняя пара гусениц на миг прикоснулась к

вершине холма, потом мощный толчок швырнул нас кверху. Ракета мчалась с

пронзительным скрежетом, все тяжелее оседая на шасси. Струи песка стегали

по корпусу, осыпаясь по нему с глухим шумом: Пол под ногами у нас дрожал и

подскакивал на неровностях, словно корабль снова хотел взвиться в воздух.

Эта дрожь постепенно сменялась все более спокойным колыханием. Корабль еще

раз накренился, выпрямился и остановился. В тишине слышалось только

шипенье воздуха, наполняющего цилиндры амортизаторов.

Не прошло и получаса, как нижние дверки раскрылись, и по спущенной

наклонной плоскости съехал гусеничный автомобиль. Я занял место за рулем,

рядом со мною сел Арсеньев, установив индикаторы излучения на расстоянии

вытянутой руки. Солтык и Райнер поместились сзади: опираясь на перекладины

вертикальной колонны, служившей штативом излучателю, они могли осматривать

местность через верхние стекла, не теряя из виду аппаратов, размещенных по

стенам.

Автомобиль выкарабкался из глубокого рва, пропаханного "Космократором"

в рыхлом песке. Мы направились на восток. В лучах фар видна была мрачная

однообразная местность до самого горизонта, плоская, пересеченная низкими

волнами мелкого, буровато-желтого песка. Лишь кое-где торчали менее

поддающиеся выветриванию глыбы, отполированные, как стекло. Дул сильный

попутный ветер он двигал перед собою летучие пески, поднимал с вершин

холмов развевающиеся клубы пыли и швырял их на панцирь нашего автомобиля.

Изредка попадались одинокие известняковые скалы, окруженные глыбами

поменьше, обветренные и побуревшие. В лучах фар от них падали длинные

плоские тени, убегавшие в противоположную нашему движению сторону.

Через некоторое время мы заметили длинный низкий вал, тянувшийся как

раз в том направлении, в котором двигалась наша машина. Подветренный склон

вала был твердо укатан. Поднявшись на него, мы увидели, что по верхнему

гребню вала идет неглубокий желобок, который мог служить довольно удобной

дорогой, так как по устилающему его дно щебню, смешанному с сухой темной

глиной, ехать было легче, чем по песку.

Серебристое, поднимающееся до облаков зарево занимало уже полнеба.

Вал все понижался, пока не сравнялся с поверхностью почвы. Еще десять

минут быстрой езды - и на горизонте, у самой черты его появилась яркая

белая полоса. Над ней видны были светлые выступы. Когда мы въехали на

гребень одного из последних холмов, нам открылся широкий вид.

До самого горизонта простиралось море голубоватых силуэтов. Разделенные

полосами полумрака, светились предметы, чуждые глазу, как буквы

незнакомого шрифта: звездообразные, многочленные корпуса,

сталагмитоподобные башни, ротонды с вогнутыми, покосившимися стенами,

террасообразные бастионы, - и все это сияло голубоватым светом, который

где-то вдалеке сливался в туманные неподвижные силуэты, опоясывающие

горизонт огромным серпом. Над всем этим пространством дугами шли белые

арки, образуя огромную сеть лучистых сводов.

- Город... - прошептал я. Рука сама невольно уменьшила обороты

двигателя, и автомобиль остановился у склона холма. Волны песка за

пределами света фар были озарены далеким призрачным светом.

Я взглянул на астронома:

- Поедем?

- Мы для того и прилетели с Земли, - ответил Арсеньев.

Я отпустил тормоз - автомобиль тихо съехал вниз. Потом двигатель

заработал, и я прибавил газу. Арсеньев дотронулся до моего плеча и велел

уменьшить скорость. Я наклонился к переднему стеклу, чтобы охватить

взглядом большее пространство. Теперь мы делали не более двадцати

километров в час. Двигатель утих, только гусеницы визжали и скрежетали,

давя какие-то громко трескавшиеся осколки. Один раз под нами что-то

загремело, словно мы ехали по пружинящим железным листам. Я бросил сноп

света подвижным фонарем: автомобиль шел по длинной светлой полосе, прямой

как стрела; она была покрыта слоем песка, из-под которого проглядывали

плоские темные пластины.

С обеих сторон появились первые здания. Сначала это были длинные,

змеевидно расходящиеся блоки на конусообразных подпорках. Под их

светящимися стенами по самой земле ползли черные тени. Проезжая близко, я

разглядел растрепанный пучок труб, выходивший из колодца, окруженного

светящимся кольцом. Далее стояли здания: одни - поднимавшиеся ступенчатыми

ярусами, другие - совершенно гладкие, как уставленные в ряд книги, стены

третьих были разделены на узкие, попеременно вогнутые и выпуклые секции. Я

заметил, что некоторые формы зданий повторяются. В памяти у меня

запечатлелись расставленные на одинаковом расстоянии цоколи, из которых

поднимались в три стороны блестящие светящиеся пластины вроде плавников,

заканчивавшиеся наподобие изогнутых клювов.

Дорога начала разветвляться. По сторонам мелькали круглые устья

спускавшихся вниз тоннелей. Все чаще над головой проносились вторые и

третьи ярусы улиц, арками перекрывавших строения. Мы проехали ворота: они

вверху шире, чем внизу, подковообразные, с волнистыми двойными опорами.

Далее, посреди трех пилонов, соединенных стрельчатыми карнизами в

треугольник, дорога разветвлялась. Влево она поднималась по спирали и

дальше шла высоко, как воздушный мост, темнея на голубоватом светящемся

фоне, направо сворачивала, образуя широкую аллею между вертикальными

светильниками. Я свернул вправо.

Здания становились все больше и выше; в них не было даже следов ни

окон, ни дверей - всюду только светящиеся стены, то плоские, то вогнутые;

снова появились огромные трубы; они выходили из мостовой и крутыми дугами

перекрывали улицу во всю ширину, чтобы исчезнуть в кольцеобразных

колодцах. Ехать становилось все труднее. Гусеницы хрипели, хрустели,

скользили, весь автомобиль содрогался, поднимая какие-то черепки,

красновато поблескивающие в свете фар. Порой мы проезжали по обломкам,

трескавшимся, словно стекло, иногда гусеницы на протяжении нескольких сот