Сердце Пармы «Сердце Пармы»

Вид материалаДокументы
глава 19. Лютожирый
Подобный материал:
1   ...   12   13   14   15   16   17   18   19   ...   28

глава 19. Лютожирый



Получив от Ивана Васильевича грамоту с приказом собираться в поход на Пермь, устюжский воевода Гаврила Нелидов даже обрадовался. Давно уж пора ему было поразмяться, разогнать в жилах застоявшуюся кровь. Пермяки народ мирный, не в пример вогулам и другим югоричам. Сечи не жди, за шкуру не трясись. Так, для страху побряцает дружина мечами о щиты и уйдет. А зачем надо пугать пермяков, Нелидов не думал. Не его дело.

Из Устюга с первыми ледоходами полки поплыли на Вычегду. Там по речке Черной поднялись до истока и перетащились на Весляну. На Весляне сбили новые плоты, наладили большие расшивы и насады и потекли до Камы и дальше по ней — вниз.

Князь Пестрый почти весь путь лежал в шатре. Он застудил плечо, пробитое новгородской стрелой, и его трясла лихоманка. Войском командовал боярин из Устюга Федор Давыдов Вострово. Конечно, по чину полагалось командовать тысячникам или воеводе Гавриле Нелидову, но уж больно родовит, нахрапист, самоуверен был Вострово, больно уж хотелось ему властью потешиться. Поэтому Нелидов молча уступил. Дойдет до дела — вот тогда он и подвинет боярина.

Но зря он укрылся в тени. Когда перед Беличьими Гнездами к войску приплыли два пермяка, Вострово и не посоветовался ни с кем. Велел проткнуть обоих одним копьем и на плотике отправить обратно: пусть те, кто их послал, знают, чего ждать. А утром, едва полки тронулись в путь, налетели на лодках пермяцкие воины. И была то их всего горстка, но суматоху устроили большую.

Услышав рев и вопли, вышел из шатра Пестрый — как раз когда камский князец прорвался к его плоту. Войско везло в Пермь ратную новинку — две свейские пушечки и шесть пищалей. Залп — и нету пермского князя. Но ратники были взбудоражены нападением пермичей, разъярились от смерти товарищей. За поворотом реки тяжелые плоты погреблись через стрежень к пермскому городищу на ножках. Пестрый стоял у шатра и смотрел, как плоты сшибали и крушили домишки, как рубили ребятишек и стариков, как затаскивали на плоты и насиловали беловолосых баб. Вот тогда то воеводе Нелидову и стало жутковато.

— Князь, прекрати, вели трубить отбой рожечникам, — попросил Нелидов.

— Не к часу, воевода, ты за свое дело браться решил, — ответил Пестрый и ушел в шатер.

Вечером, когда встали на ночлег, Нелидов видел, как огромный, толстый боярин вышагивает к княжескому шатру. «Хвалиться идет, ирод жирнозадый», — зло подумал воевода.

Но боярину похвалиться не удалось.

— С тобой, боярин, дерьмо жрать хорошо, — тихо сказал Пестрый. — Потому что ты поперед лезешь. Не в том забота, нужное ль ты дело сделал, а в том, что за меня решил. И коли такое повторится, сидеть тебе, как ретивому псу, на цепи. И на Рюриковичей твоих не посмотрю.

Вострово побагровел, запыхтел от бешенства, но Пестрый отодвинул его взглядом и ушел. Даже воевода, стоявший в стороне, почувствовал на своем горле железные пальцы князя.

А через несколько дней к войску из леса вышел румяный, добренький старичок. Оказалось — епископ Пермский. По мнению Нелидова, епископ должен был в палатах сидеть, а не шляться по болотам босиком. Когда ж в княжьем шатре Иона рассказал, как он в Чердыни острог запалил, как на болоте татей в скудельнице живьем закопал, Нелидову и вовсе не по себе стало.

Почуял он, что непростое это дело — поход на Пермь. Ведет их всех какая то высшая сила, для которой, кроме конечной цели, ничего больше нет: ни своих, ни чужих, ни добра, ни зла. Но воеводе все эти дела были не по душе. Пусть он и грешен, и скуден умом, только не по людски здесь все творится, а потому противно естеству его человеческому, противно простому разуму. Была бы воля — бросил бы все и ушел домой.

Старикашка епископ как прилип к князю. Пестрый каменел скулами, когда чувствовал за спиной присутствие Ионы. Но спорить с владыкой не хотел. Трудно спорить с попом, который, не согласившись, сжигает крепости.

Бондюг — небольшое сельцо в излучине Камы между вертлявым притоком и могучей березовой рощей. Из Бондюга гужевой путь вел в Чердынь. Плыть до нее по Каме и дальше вверх по Вишере и Колве было неразумно. В Бондюге войско окончательно сошло на берег.

В алом княжеском шатре Пестрый созвал совет: Нелидова, Вострово и тысячников — белозерца Ратманова, вологжанина Хворостину, вычегодца Поземку. Иона тоже торкнулся в шатер, но его остановил рында и крикнул князя. Пестрый вышел.

— Прости, владыка, — сказал он, насмешливо щуря глаз. — Богу — богово, а кесарю…

Иона остался ни с чем.

В шатре Пестрый расстелил на пушечных козлах выбеленную холстину с картой Перми Великой. Оглядев собравшихся, он спокойно сказал:

— Мне великий князь работу поручил, мне и решать. Вашего совета мне не требуется. Иван Васильевич повелел мне весть о победе в Москву к Петрову дню прислать. Значит, времени у нас недели три. Я с вологжанами, белозерцами и вычегодцами пойду на Чердынский стан от Бондюга пешим строем. За мной — Чердынь, Покча, Искор, самое гнездо пермской вольницы. Устюжан — воеводу и боярина — отправляю в Соликамский стан. Там русских селений достаточно, да и пермяки смирные. Им взять Пянтег, Керчу, Пыскор, а обратно идти по Каме и Вишере в Колву. Встречу назначаю на солнцеворот в Покче.

— А чего ж, князь, хоть на Обве то татар пощипать не дашь? — сипло, с одышкой спросил Вострово.

— Далеко. Вернуться не успеете.

— Так мы, кого надо будет, сможем и поторопить, — сказал Вострово.

Они глядели друг на друга в упор — боярин и князь. Невысокий, сухонький князь походил на секиру: большущая голова, плоская с боков, с выступающим затылком, длинное и узкое лицо — в пятнах, за что и прозвали Пестрым. Бледные глаза под тяжело набрякшими веками казались усталыми, но воевода знал, какая сила в них таится. Знал это и боярин, но смотрел с вызовом, чуть сощурясь. Одет боярин был, несмотря на майское тепло, в длиннополую шубу. Огромному, грузному телу под стать и лицо с тяжелыми, жирными, грубыми складками, обросшее нечесаной бородищей. Нелидов понял, как боярин люто ненавидит князя — заморыша, худородного нахала, московского прихвостня. Но воеводе неприятны были раздоры и страсти вокруг бранной славы и московских милостей. Домой бы, в свои хоромы, к бабе и детям, к гусям, к наливке, к былому покою.

— Ну что ж, попробуйте добраться до татар, — насмешливо согласился Пестрый. — А войско ваше ставлю под начало Гаврилы Нелидова.

Боярин яростно засопел, а воевода тайком ухмыльнулся.


На следующий день дружины Нелидова и Вострово погрузились в барки и поплыли от Бондюга вниз. Пестрый дал им две пищали и пушчонку. Боярин держался в стороне от воеводы. Барки ушли за поворот, и великие леса обступили великую реку.

Плыли не торопясь. К вечеру первого дня встали в устье Сумыча. На второй день для ночевки выбрали большую луговину, на окраине которой оказалось кладбище пермяков рыбарей: огромный кедр держал на ветвях, как люльки, долбленые лодки, в которых под обрывками бересты, все в плесени, догнивали кости. Несколько низеньких идолов оберегали покой мертвецов. На третий день, проплыв правый приток Урол, по левому берегу увидели большое городище — Пянтег.

Стоящий в излучине, он был обнесен ветхим тыном, хотя по многочисленным крышам и крепким срубам было видно, что город богат. Значит, не боялись врага пянтежцы, имели, чем оборониться. Воины на барках зазвякали железом, надевая кольчуги и опоясываясь мечами.

Из ворот городища высыпала толпа пермяков, вооруженных чем попало. Барки ткнулись в берег. От толпы отделились несколько человек во главе со стариком князем. Они стали спускаться с кручи навстречу пришельцам. Нелидов сошел к ним без меча, без шлема. От своей барки уже ехал на коне Вострово.

Пермяки и русские остановились, разглядывая друг друга. Пянтежский князь был сутул, длинноволос, сед, но умные, светлые глаза его глядели спокойно, без старческой слепоты и усталости. За спиной воеводы в боевые порядки строились ратники, выставляли щиты, укладывали на тетивы длинные стрелы.

— Это Пемдан, князь Пянтега, уважа…— зашептал Нелидову подоспевший толмач.

— Надо, воевода, хрыча в полон брать, и сразу на приступ. — перебивая толмача, громко заговорил Вострово. — Пока очухаются, мы уже ворота выбьем, стену повалим, в городище ворвемся… Побегут нехристи, как ошпареные.

— Не хвались, на рать едучи, боярин, — усмехнувшись, вдруг негромко заговорил по русски Пемдан. — Здравствуй, воевода Гаврила.

— И ты, князь Пемдан, здравствуй, — немного опешив, поклонился Нелидов.

— Глянь ко, идол по нашему болбочет!.. — деланно захохотал Вострово, торчавший на коне среди пеших, как пень на вырубке.

— Помолчи, боярин! — зло одернул его Нелидов. Пемдан даже не глянул на Вострово.

— Если вы к нам с миром пришли, то мы рады принять вас гостями, — продолжал Пемдан, и Нелидову вдруг стало неловко.

— Пока я и сам не знаю, кем мы пришли — друзьями или врагами, — сказал Нелидов. — Коли покоритесь…— он замолчал, почувствовав нелепость этих слов: «Покоритесь — будем друзьями».

— Покоряются все люди… судьбе. И победители, и побежденные.

Нелидов не знал, что ответить.

— Я человек простой, — наконец выговорил он. — А ты, я вижу, мудрец. Разве ж мне тебя на словах одолеть?

— Тогда на мечах попробуй, — посоветовал Вострово.

— Не мучай себя, — сказал Пемдан, видя замешательство воеводы. — Князь Пестрый умный муж, раз поставил во главе войска тебя, а не этого спесивого человека, — Пемдан кивнул на Вострово. — Я отвечу на те вопросы, которых ты не можешь задать. Мы уважаем князя Михаила за разум и справедливость. Но мы не пойдем защищать его от вас, потому что рознь между вашим хаканом Иваном и князем Михаилом рождена не пармой и парме не нужна. А мы поклоняемся Пянтегу — Кедровому духу пармы. Но мы не предадим князя Михаила и не пойдем против него с вами. Если князь Михаил отстоит себя, мы будем ему рады. Если нет — то поможем ему, но как человеку, а не как князю. Если князь Пестрый будет побит, мы с миром выпустим его вон, хотя на нем кровь людей Уроса. А если он победит, то мы будем смотреть, справедлив ли он в княжении. Если нет — тогда возьмемся за меч. Если да — то будем давать ясак, как и прежде. Но это не значит, что мы ему покоримся. Мы просто примем его как часть своей судьбы. Я понятно сказал?

Вострово в досаде плюнул на землю. Нелидов измученно снял шлем и вытер мокрый лоб.

— А мне чего делать? — беспомощно спросил он.

— Будь гостем и жди. От тебя ничего не зависит. Победит Пестрый — и ты без боя победишь. Побьют Пестрого — и тебе убегать, даже если ты разоришь и сожжешь наш город.

— Гос споди, куда меня бог занес!., — в сердцах сказал Нелидов, думая: «Хорошо, что моя дружина меня не слышит!..»

— Князя Пемдана вся Пермь уважает как мудрейшего…— шепнул сзади толмач, но воевода отпихнул его локтем.

— Вон там, воевода, на шутеме ставь свое войско, — указал Пемдан рукой. — И близко, и места достаточно. А к закату жду тебя в своем доме.

Вострово хмыкнул.

— А ты, боярин, не думай врасплох на Пянтег нападать, — обратился к нему Пемдан. — Пянтег уважаем в нашей земле. Если вы его вероломно обманете, предадите город мечу и надругаетесь над священной рощей, на вас падет проклятие пармы, и каждая еловая иголка будет целить вам в сердце.

— Коли б мы боялись того, так сюда бы не пришли, — надменно ответил Вострово.

— Чтобы нас одолеть, тебе придется вырубить всю парму. А зачем вашему хакану мертвая пустыня вместо цветущей земли?

Боярин уже разинул рот отвечать, но воевода оборвал его:

— Хватит!

Полки дружно двинулись на поле за городищем. «Да а, с таким князем здесь частоколы не нужны…» — думал по пути воевода. Ему было стыдно от того, что перед Пемданом он почувствовал себя мальчишкой, которого оттаскали за уши и прогнали на полати.

«Вот оно, пермское колдовство, — убеждал он себя. — Заморочили, по рукам и ногам связали…» Но в душе Нелидов в это колдовство не верил. «Эх, — корил он себя, — почто князь меня во главе поставил? Я — надтреснутый человек. Мне то ли Москве послужить охота, то ли на печи полежать; то ли людей сберечь, то ли повоеводить… И согрешить, и чистым остаться. Надо было Вострово над войском ставить. Тому все ясно: пермяк? — голову снимай!»

Вечером воевода и боярин отправились в Пянтег.


Княжеский дом был обширен, крыт еловым лубом. Сени из плотного ивового плетня вели в просторную, хотя и низкую горницу, куда надо было спуститься по двум земляным ступенькам, забранным досочками. В противоположных углах горницы громоздились две глинобитные печи чувалы с деревянными дымоходами. Вдоль стен тянулись лавки, на которых сидели гонцы, ожидающие воеводу и боярина. Здесь были Соликамский есаул, посадские старосты и выборные из Усть Боровой, Верх Яйвы и Мошевых деревень, пермяки из Кондаса, Пыскора, Сурмога, Урола, Майкора и Мечкора, Шакшера, Кудымкара, Касиба. Пемдан скромно притулился в стороне и наблюдал.

Начался разговор, чем то напоминающий торг. Пермяки обещали ясак, распахивали короба с подарками. Нелидов изумленно мял в руках невиданные меха: голубых песцов, серебряных соболей, бесценный белый каракуль, привезенный через Хаджи Тархан из за Хорезмского моря, вслушивался в русскую речь непривычного произношения. Но единоверцы оказались не столь податливы, как пермяки. Конечно, уверяли: «Божьей волей одолеем Михаила отступника и вам наши животы принесем, крест целовать будем…», но с подарками не торопились. Мол, в пути подводы.

— А где же анфаловский есаул? — спросил Нелидов.

— Прийти не пожелал, — пояснил Пемдан. — Заперся в своем городке и велел передать, что он Михаилу князю клялся и крепость не покинет.

— Это как же?.. — не понял воевода. Пемдан усмехнулся.

— Есаул Кривонос — совсем старик, — сказал он. — Ему уже за шесть десятков зим миновало… От старости умом повредился. Вы его не бойтесь. С ним всего семь человек. Оставьте старика в покое. Жена Кривоноса давно в Пянтеге живет. В последние дни каждые утро и вечер ходит к городку и ругает мужа за глупость и упрямство, а он все равно не вылезает.

— А что с ним за люди?

— Трое сыновей и четверо Михайловых ратников.

На лавках ухмылялись посадские. Нелидова передернуло от нелепости положения. Старый хрен засел в крепости, и что с ним делать? Вострово злился.

— Дурь какая то!.. — плюнул Нелидов.

Над камской излучиной, над теплыми заливными лугами стелился волшебный бирюзовый туман, по брюхо в котором тихо шли кони. Ночные деревья казались сквозисто черными высокими соловьиными кострами. Где то протяжно кричал дергач. Хрупкие майские звезды лампадами усеяли небо. Крестным ходом стройно и торжественно тек над землей Млечный Путь. Нелидов глубоко вдохнул пьяный, вольный запах раннего лета, и ему захотелось забыть обо всем: о походе, о князьях, о татарах, о боярине Вострово…

Вернувшись в шатер, воевода потребовал пива и уже не помнил, как завалился спать. Далеко заполдень его растолкал служка Соколок.

— Вставай, — талдычил он. — Баба к тебе просится, ревьмя ревет…

Едва Нелидов сел на походном топчане, в шатер ворвалась толстая старуха и с воем повалилась в ноги.

— Спаси, воевода, скажи свое слово золотое! — вопила она. — Не вдови меня, глупую бабу, не губи деток! Муж мой богоданный совсем в старости спятил, помилуй старика помешанного! Чего ж это на свете деется, целую войску на полоумного послал!.. Откуда ж горе такое на мою седую голову!..

— Да погоди ты!.. — отпихивая старуху, сморщился Нелидов. Башка его трещала с похмелья. — Не вой!.. Кто такая? Чего надо?.. Соколок, найди рассолу…

— Кривоносиха я, Агафья, мужа дурака свово жена!.. Не послушал меня благоверный, сидит, ирод, в крепостище своей, как сыч в дупле, сынов сманил… А боярин твой лютожирый войску готовит, меня гнать велел, а к старому и гонцов не слал, сразу за глаза порешил сгубить!.. Смилуйся, батюшка!..

Нелидов застонал. Упрямый боярин готовил приступ Анфалова городка. «Лютожирый…— с ненавистью вспомнил воевода. — Нашла дубина на пень…»

— Сейчас Соколок рассолу добудет, и поедем к твоему хрычу, — сказал Нелидов Кривоносихе.

Анфалова крепостица стояла за городищем, за священной кедровой рощей Пянтега, на высоком холме камской излучины. Хоть и маленькая, но окопанная рвами, она казалась неприступной. По сути это была даже не крепость, не острожек, а мощно и умно укрепленное подворье. Здоровенный, длинный двухъярусный дом, второй ярус которого лежал на повале, составлял напольную сторону. От него крыльями тянулись две крытые стены с бойницами — вроде городней — и углом сходились на кряжистой шестистенной башне, увенчанной шатром. На врага пристально глядели узкие стрельницы, причем растесанные наискось, так, что поразить их можно было лишь из рва, в котором сейчас под солнцем искрилась талая вода и торчали гнилые колья.

Единственные ворота располагались прямо посередке домины. К ним вел узкий дощатый мостик, уже порубленный Кривоносом и валявшийся во рву. Поставленный Анфалом Никитиным почти семь десятков лет назад, городок словно поседел: зной и холод, ветра и дожди закалили могучие бревна до звона, до серебряного блеска.

Нелидов медленно ехал через луг к городку. Старуха семенила сзади. Воевода думал о человеке, который выстроил эту первую в Перми Великой русскую твердыню. Видно, был двинской боярин Анфал Никитин человеком беспокойным. Рассобачившись с Новгородом, бежал в Москву. И там не удержался, сцепился с князем Василием Дмитриевичем, а потому был сослан в Устюг и посажен в поруб.

Однако, знать, не изъели его душу злоба и черная зависть: устюжские сторожа потихоньку выпустили Анфала на волю. Некуда уже ему было деваться, вот он и подался сюда. Выстроил свой городок — тут и жизнь довершил. Вон за холмом высится крест над его последним пристанищем… А городок остался.

На лугу перед ним ратники Вострово готовились к приступу: ладили лестницы и крючья, обматывали стрелы смоляной паклей, сколачивали на телеге мосток, который надо будет перебросить через ров. В небе верещали жаворонки, и работа шла весело, с гоготом. Приступ казался потехой, тем более что и сам старик Кривонос в одних портах сидел за рвом на пороге раскрытых ворот своей домины.

— Ишо, ребяты, башку к плечам гвоздями присадите, а то у меня сабелька то во острая, — подзуживал он.

— Глянь, воевода, экий страшенный стариканище объявился! — весело кричали ратники Нелидову, угрюмо проезжающему мимо. — Всем скопом на него навалиться задумали, а то одним то полком боязно! Супротив эдакой хрычовины хиловат народишко у нас!..

Нелидов спешился и вместе со старухой вышел на край рва. Кривонос оказался тщедушным старичком с жидкой бороденкой и кудряшками вокруг плеши.

— А а, явилась, старая карга!.. — завопил он, увидев жену. — Да еще воеводу приволокла!..

— Уймись! Не позорь лета свои! — закричала Кривоносиха. — Стыд смотреть на тебя! Изыдь оттудова, сынов выпусти!..

— Прочь пошла, дура! Мало, знать, я тебя колотил, коли ума не вбил! Грех на мне!

— Да кто кого колотил то? — разозлилась старуха. — Ты меня, что ль, стручок мозглявый?!. О ой, лишенько мое! Почто меня вовремя Бог не прибрал, позориться то из за тебя перед миром оставил! Пропади ты со своей крепостью пропадом, анафема, сынов только не держи!.. Молодцы!.. — обернулась старуха к хохочущим ратникам. — Вы анчихриста этого не запамятуйте, порубите на куски собакам скормить — я вам цельную баклагу хмельного выкачу!.. Всю кровушку до капельки он из меня выпил, белый свет не мил! Из за него, дьявола плешивого, все глазыньки выплакала, бед претерпела, что матушке богородице впору!..

— Вой! Вой! — вскочив на ноги, старик плюнул через ров. — Чтоб тебя удар треснул! Чума на тебя, раз ты мужу, коему перед святым алтарем клялась, погибели желаешь!.. Как отобью крепость — власяницу на тебя напялю, в монастырь сошлю, чтоб тебя, густомясую, до гроба там на хлебе и воде мордовали!..

— Кончай балаган! — рявкнул Нелидов. — Ты, старик, чего из княжьего дела потеху устраиваешь? Думаешь, мы со всей Руси сюда приперлись на тебя зубы скалить да галиться? Князю острог пограничный нужен, а ты здесь с женой свары разводишь!.. Выметывайся, пока силком не вышвырнули!..

— Силком?! — закричал старик и быстро сунул руку за косяк. В воздухе свистнул нож и вонзился в землю прямо у сапог отпрянувшего воеводы. — Попробуй силком то! Ишь ты, выкинуть меня решил! Учит меня, где и как мне собственную жену вразумлять надо! Это мой дом, понял? Я его больше полвека берегу, и никто его у меня не отнял! Кто тебя просил сюда приходить? Кто ты вообще таков здесь? Я — есаул Кривонос! — старик стукнул себя во впалую грудь. — Меня вот таким мальцом, — Кривонос полоснул себя ладонью по бедру— к себе жить сам Анфал Никитин прибрал — царство ему небесное, святой был человек! Мне — а не тебе, не князю — он крепостицу завещал! Я ее и сторожу! Со мной князь Ермолай за ручку здоровался, а Мишке княжонку я сопли вытирал! Сам Полюд богатырь и епископ Питирим у меня бражничали, а Федьку острожника, татя, щеку клейменую, я один вот где держал!.. — старик потряс стиснутым кулачишком. — Вогулич Асыка с хонтами ко мне соваться боялся, а шибаны татарские подарки слали! Кто меня из пермских князей не знает, не уважает? Спроси Пемданку Пянтежского! Я здесь одиннадцать сынов поднял и восьмерых схоронил — вон кресты за угором! Поди к ним и скажи: тятька ваш прогнил, штаны запачкал, дом свой отдал!..

Кривоносиха всхлипнула.

— Ну ладно, ладно! — крикнул Нелидов. — Твой дом! А нас князь Московский послал…

— А мне он не князь! — перебил старик. — В своем доме я сам себе князь! Я крест Ермолаю на Мишку целовал, и на старости лет перекрещиваться не собираюсь! Князь Московский хочет всю землю шапкой Мономаховой прихлопнуть! Сам и пальцем показать не сможет, в какой стороне Пермь, а все гребет под себя: леса, реки, людишек, соболей, золото!.. Мала у меня земля под домом, а не отдам! Хочет твой князь, чтоб есаул Кривонос ему поклонился? Пусть сначала Мишку в Искоре заломает! Да и потом я ему вот чем поклонюсь!.. — старик повернулся, проворно спустил портки и показал тощий зад.

Озлобленье мутью поплыло в глазах воеводы. Ропот негодования пополз по рядам ратников, стоявших и слушавших спор.

— Не замай! — угрюмо крикнул кто то.

— Я ведь тебя, старик, добром просил, — с укором и угрозой сказал Нелидов. — Тут ведь уже не шутки — великий князь то… Хоть и ржали эти дурни, а на тебя с настоящим железом пойдут…

— Сыны мои!.. — заголосила Кривоносиха.

— Сыны? Сынов я не держу! — ответил Кривонос и позвал: — Петька, Митька, Митроха!..

Три здоровенных детины появились за спиной старика.

— Мы, матушка, за тятей…— виновато прогудел один из них.

— Давай! Давай с мечами то! — кричал старик. — Не запужаешь! Попотчую и стрелой каленой, и кипяточком! Будя, нашутились!..

Кривонос уже остервенел. Он достал высокий лук и положил стрелу на тетиву. Толпа ратников бросилась врассыпную. Стрела пронеслась над головами и упала где то на лугу.

— Вон дотуда отойдите! — взвизгнул старик. — А кто ближе встанет, того насквозь продырявлю, рука не дрогнет!

Нелидов и Кривоносиха остались у рва вдвоем — ратники бежали прочь, за линию стрелы. Старик взял новую стрелу, натянул лук и нацелился на воеводу.

— И ты пошел вон!

— Ну и пр ропадай! — гаркнул Нелидов и повернулся к коню.

— Пощади! Не губи! — снова взвыла, валясь в ноги, Кривоносиха.

— Сам он себя губит! — выдирая из ее рук сапог, крикнул воевода, взлетел в седло и погнал коня в поле.

Издалека он увидел Вострово, возвращающегося к Анфалу со стана после трапезы. Пришпорив коня, воевода развернул его к Каме.


Отъехав от Пянтега на версту, Нелидов увидел на берегу сушила с сетями и двух рыбаков у костра, в котором торчал горшок. Воевода направился туда и, приблизившись, спешился. Молча он подошел к рыбакам и сел у огня, опустив голову. Рыбаки, узнав русского начальника, не двигались и ничего не говорили. В горшке булькала уха.

Нелидов думал о том, что сейчас начинается приступ городка — ненужное, нелепое и неизбежное кровопролитие. Что то коснулось его руки, и он вздрогнул, приходя в себя. Рыбак протягивал ему костяную ложку.

И в это время где то вдали словно бухнул огромный барабан.

— Пушка!.. — охнул Нелидов, вскакивая.

Сломя голову, он помчался обратно к Анфалу. Вострово взял пушку — это ж куда годится!.. Пока конь нес воеводу через перелески, пушка бабахнула еще три раза. Какой то гул, слитный вой доносился до воеводы.

Нелидов вырвался в поле и поразился. Все пянтежцы высыпали глядеть на приступ Анфала. Городок стоял в дыму. Ветер с Камы отгонял дым в сторону, и из облака выступала мощная башня, точно отшатнувшаяся от пожара.

Разгоняя пермяков плетью, Нелидов наконец вылетел к городку. Поле вокруг было вытоптано. Повсюду сидели и лежали окровавленные люди, валялись щиты. Какие то женщины раздевали визжащего человека, обваренного кипятком. Ратники пнями торчали на безопасном расстоянии от крепости, опустив оружие. Горели костры, возле которых суетились лучники. Они поджигали стрелы и одну за другой посылали их в стены городка. На валу и во рву валялись мертвецы. Повиснув над водой, пустой тележный мосток упирался в ворота, запертые по прежнему. В траве рядом с козлами дымилась лопнувшая пополам свейская пушчонка. Где то на отшибе метались всадники, слышался зычный рык боярина.

Анфал не сдался. Он сыпал стрелы, лил кипяток, устилая валы телами, а теперь, как видно, обескровел, но так и не раскрыл ворот, створки которых не смогли пробить маленькие ядра. И Вострово приказал просто сжечь крепость. Прозрачное, рыжее пламя бежало по серым, звонким и сухим бревнам. Городок угрюмо, упрямо и неподвижно стоял в огне, чернея на глазах, и все равно не покорялся. Лютый жар не давал подступиться. Оглушительно трещали бревна. Искры и уголья, взрываясь, подпрыгивали над кровлей и падали в ров. Густой дым, как дух Анфала, полз от городка на лучников, и небо дергалось, дрожало в потоках раскаленного воздуха, точно тряслось от ужаса.

И тут Нелидов увидел, как из рва, шатаясь, выбралась старуха в порванной и грязной одежде. Она на четвереньках поползла по мостку к воротам, в самое пекло. Ее платок сбился на спину, волосы шевелились и осыпались пеплом. «Сынки!.. Сынки мои!.. — выла старуха. — Ванюша, сердце мое!..»

Старуха доползла до ворот и стала скрестись в доски. Словно по волшебству, одна створка ворот отошла. За дымом, во тьме сеней, стоял сам Кривонос — в кольчуге, в шлеме. Он поднял старуху, обнял ее, и вместе они скрылись в глубине дома. А потом медленно и грузно, все в огне, рухнули стропила.

К вечеру Анфаловский городок догорел. Дождик прибил угли, черными кучами лежавшие на вершине прибрежного холма, окопанного рвом. Белый пар медленно стекал с его склонов в поле, на Каму. На фоне багрового заката одиноко и страшно громоздилась чудом уцелевшая башня. На маленьком кладбище за угором, где лежали Анфал Никитин и восемь сыновей Кривоноса, пермяки рыли скудельницу для погибших на приступе. Отвернувшись от них, Нелидов сидел на треснувшей пушке и глядел за реку.