А. Л. Семенова роман е. Замятина «МЫ» И«государство» платона роман-антиутопия

Вид материала

Утопия

Подобный материал:

• Века. Вопросы к семинарам и диспутам. Часть вторая е. И. Замятин. Роман-антиутопия, 78.14kb.
• Вопросы по курсу: История новейшей российской литературы, 9.4kb.
• Рассказ о событиях, судьбе героев, их поступках и приключениях, изображение внешней, 31.63kb.
• Власова Г. И., к ф. н., доцент кафедры русской литературы ену им. Л. Н. Гумилева Казахстан,, 48.82kb.
• Роман Москва «Детская литература», 3628.68kb.
• Роман «Мы» Евгения Замятина, 61.74kb.
• Евгений Иванович Замятин «Мы». Самая прославленная антиутопия, 2664.36kb.
• Англ the Gothic novel, «черный роман», роман «ужасов» в прозе предромантизма и романтизма, 180.16kb.
• Онегин Роман «Евгений Онегин», 39.21kb.
• Роман Роман принадлежит к эпическим жанрам литературы. Эпос, 87.36kb.

Русская литература, № 3, 1999 г. С. 175-184.

А.Л. Семенова


РОМАН Е. ЗАМЯТИНА «МЫ» И «ГОСУДАРСТВО» ПЛАТОНА


Роман-антиутопия Е. И. Замятина «Мы», завершенный автором в 1921 году, содержит в себе несомненные аллюзии, отсылающие нас к трактату древнегреческого философа Платона «Государство». Во многих отношениях это не явилось случайным фактом. Невозможно перечислить все вероятные аспекты данной закономерности, поэтому мы остановимся лишь на тех, которые заслуживают, на наш взгляд, наибольшего внимания.

В конце XIX века Владимир Соловьев предпринял полный русский перевод Платона, прокомментировав эволюцию его взглядов в статье «Жизненная драма Платона». К тому же философское наследие древнего мыслителя оказывается в поле притяжения идей самого В. Соловьева, а также его последователей – младосимволистов. Но это общекультурный контекст. Думается, что по отношению к творчеству Е. И. Замятина больший интерес представляет Платон через призму идей Ницше.

Для Замятина Ницше — воплощение синтеза, идеи этого философа — ересь, которая противостоит энтропии тысячелетней традиционной культуры, берущей начало в философии Сократа, — как известно, учителя Платона. Бесспорно, что роман «Мы» — сатира, но сатира не только на современную писателю действитель­ность, и даже не только «на цивилизацию в целом»¹. Это роман о будущем той культуры, против которой столь яростно выступил в свое время Ницше, назвав ее сократической, или александрийской, когда отказ от дионисического духа привел к тому, что «стали <...> искать земного решения трагического диссонанса <...>»². По мнению немецкого философа, «весь современный нам мир бьется в сетях алексан­дрийской культуры и признает за идеал вооруженного высшими силами познания, работающего на службе у науки теоретического человека, первообразом и родона­чальником которого явился Сократ»³. Эта культура стремится подчинить не только человека, но и мир, вселенную «благодетельному игу разума»,⁴ проинтегрировать их.

В задачу данной статьи не входит рассмотрение проблемы влияния Ницше на Е. Замятина, но нельзя обойти молчанием тот факт, что роман русского писателя — это художественная иллюстрация к мысли Ницше о том, что александрийская культура, воплощением которой явился и Платон, «борется с дионисической муд­ростью и искусством, она стремится разложить миф; она ставит на место метафи­зического утешения земную гармонию, даже своего собственного dеus ex machina, а именно бога машин и плавильных тиглей (...); она верит в возможность исправить мир при помощи знания, верит в жизнь, руководимую наукой, и действительно в состоянии замкнуть отдельного человека в наитеснейший круг разрешимых задач <...>»⁵.

Другой не менее важный аспект актуализации философского наследия Плато­на — сама эпоха русской революции 1917 года. Размах этого события многими воспринимался с великим пафосом преобразования. В мае 1918 года Александр Блок писал: «Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью»⁶. И, конечно же, цели преобразования жизни в веке XX в сущности своей совпадали с целями Платона, который создавал свое идеальное государство в IV веке до нашей эры, дабы люди в нем были счастливы.

В культуре революционной эпохи — в культуре I (используя терминологию В. Паперного) — явно прослеживаются принципы эгалитаризма и коллективизма, имевшие место еще у древнегреческого философа, правда, в несколько иной трак­товке. Эта авангардистская по сути культура явилась детищем веры в возможность революционного преобразования мира, как духовного, так и социального. Наиболее яркое выражение эти устремления нашли в деятельности Вольфилы (Вольно-Фило­софской Ассоциации). По воспоминаниям Н. И. Гаген-Торн, в ноябре 1920 года была первая годовщина воскресных заседаний Вольфилы, темой этого заседания стал Платон, основным вопросом для диспута — «чем важен и близок Платон Вольфиле»⁷. Главное, что было отмечено: «Платон — философ, для которого не было противопоставления философии и жизни»⁸. И в заключительном слове К. А. Эрберга прозвучало: «Вольфила ценит в Платоне творческое, революционное начало (...) Вольфила будет находить революционное, творческое начало всегда и везде, иначе она не будет Вольной Ассоциацией»⁹. Не случайно именно на заседании Вольфилы в августе 1923 года Е. И. Замятин впервые прочитал свой роман «Мы»¹⁰.

И, наконец, нельзя не сказать о стремлении Е. Замятина к художественному переосмыслению научного и философского знания, которое выразилось в игре жанрами, в частности в тяготении писателя к антижанрам¹¹. С этой точки зрения роман «Мы» является особой проекцией платоновского трактата. В 1923 году Замятин утверждал, что «сама жизнь — сегодня перестала быть плоско-реальной: она проектируется не на прежние неподвижные, но на динамические координаты Эйнштейна, революции» (с. 432), т. е. Единое Государство Замятина — это идеаль­ное государство Платона в «динамических координатах». Именно в динамике жизни утопия превращается в свою противоположность — антиутопию.

Размышления о романе Евгения Замятина «Мы», который называют антиуто­пией, следует начать с рассмотрения того, что же такое утопия. Понятие утопии вошло в культуру с появлением в 1516 году произведения английского гуманиста Томаса Мора. Произведение это было озаглавлено «Утопия», а далее следовало: «Весьма полезная, а также занимательная, поистине золотая книжечка о наилуч­шем устройстве государства и о новом острове Утопия...».

Буквальный перевод с греческого слова «утопия» — место, которого нет. Если обратимся к словарю иностранных слов, то увидим, что первое толкование восходит к Мору: «нереальный, неосуществимый на практике план социальных преобразова­ний»; второе — «фантазия, несбыточная мечта»¹². Исходя из этих толкований, определим, что стоит за понятием «антиутопия». Если учесть, что приставка анти-, заимствованная из греческого языка, обозначает «противоположность или враждеб­ность чему-либо»¹³, то получим: антиутопия — осуществимый на практике план социальных преобразований; и далее: не фантазия, мечта, которая может сбыться. Подобное толкование очень важно в приложении к роману «Мы» Е. Замятина. Примем к сведению и толкование, данное в словаре: «Антиутопия (...) в художест­венной литературе — проекция в воображаемое будущее пессимистических пред­ставлений о социальном процессе»¹⁴.

Сопоставим текст романа Е. Замятина «Мы» и трактат Платона «Государство». Это позволит нам как провести более глубокий анализ текста романа, так и выявить некоторые мировоззренческие установки Е. И. Замятина. Итак, древнегреческий философ в своем труде размышляет о том, как надо устроить общество, чтобы все были счастливы, а счастливым человека делает «жизнь в мире и здоровье»¹⁵. Против этого трудно возразить. Именно к этому стремились все утописты, создавая свои идеальные общества, где все были счастливы, — Томас Мор, Кампанелла и др. Но творцы этих утопий рассуждали о том, что если счастливо и благополучно государство, то счастлив и благополучен каждый его подданный. Ибо целое больше части, и благополучие общества важнее благополучия одного-единственного челове­ка. Вот с этим взглядом на общественную жизнь и не согласен Евгений Замятин. Даже сама постановка вопроса: как сделать счастливыми всех? — вызывает у писателя протест. В своем романе он смотрит на государство глазами того, кто является частью одного общего механизма. Это не размышления философа, как у Платона, не рассказ очевидца, как у Томаса Мора и Кампанеллы. Повествование идет от лица того, кто родился, вырос в государстве, был воспитан им. Настолько сильна логика изображения жизни, что трудно представить, что это вымысел. Это реальность, это действительность, созданная автором на страницах своего романа, даже не им, а нумером Д-503, Первым строителем Интеграла.

В этом реализуется одновременно несколько аспектов подхода к данной теме, первый из которых заключается в методе, определяемом Е. Замятиным как синте­тизм, где сливаются воедино реализм — «изображение типических характеров в типических обстоятельствах при верности деталей»¹⁶, или, словами самого Замяти­на, «все реально, все имеет меру, и все можно осязать, все — на земле» (с. 331), и символизм — символ вместо «конкретного образа», «крайний индивидуализм символизма, его интерес к проблеме личности, который (...) приводит к протесту против общества, обрекающего ее на гибель»¹⁷, или, словами Замятина, «„нет" — всей плоти» (с. 413).

В качестве второго можно выделить то, о чем пишет Е. Замятин в статье о творчестве Уэллса: «Есть два родовых и неизменных признака утопии. Один — в содержании: авторы утопий дают в них кажущееся им идеальным строение общест­ва, или, если это перевести на язык математический, утопия имеет знак «+». Другой признак, органически вытекающий из содержания, — в форме: утопия — всегда статична, утопия — всегда описание, и она не содержит или почти не содержит в себе сюжетной динамики» (с. 388). А значит, чтобы избежать статич­ности описания, ввести сюжетную динамику, необходимо было изменить форму, но, изменив форму, получаем совершенно иное содержание: «+» утопии меняется на «—» антиутопии.

И, наконец, как справедливо заметили Р. Гальцева и И. Роднянская, «утопия социометрична, антиутопия персоналистична»¹⁸, следовательно, только персонализация идеального общественного устройства позволяет показать полную несостоя­тельность этой идеи для отдельной личности. Потому что только с точки зрения индивидуума можно показать то подавляющее могущество «мегамашины» (Мэмфорд) идеального общества, подкрепляемое могуществом техники, которому вынуж­ден противостоять человек.

Сравнив философский трактат греческого мыслителя и роман русского писателя XX века, мы увидим, что некоторые мысли, которые излагает Платон в своей утопии, доведены до логического завершения в антиутопии Евгения Замятина. Эти мысли воплотились в действительность в будущем, в Едином Государстве, которое покорило весь земной шар, в котором жизнь математически совершенна, счастье математически безошибочное, и тысячу лет уже не существует «дикого состояния свободы» (с. 9). Там, где люди объединены общими условиями, больше места для порядка. А порядок — это воплощение гармонии, это счастье. Вспомним социализм Г. Уэллса. С подобным утверждением спорит Замятин, ибо в его государстве, благодаря фантастическому прогрессу техники, достигнут почти идеальный поря док, но он не дает истинного человеческого счастья, лишая элементарной свободы, изначально заложенной в человеческом бытии, свободы выбора, и отнимая у человека право на «возвышенные страдания»¹⁹.

Решая проблему соотношения интересов государства и личности, писатель XX века внешне следует за античным философом, но при этом он приходит к своим прямо противоположным выводам.

Платон подходит к проблеме государства и личности с той позиции, что «все, что возникло, возникло ради всего целого, так, чтобы осуществилось присущее жизни всего целого блаженное бытие»²⁰. Поэтому, чтобы показать идеальную жизнь людей, Платон берет за основу государство: «Мы основываем это государ­ство, вовсе не имея в виду сделать как-то особенно счастливым один из слоев населения, но, наоборот, хотим сделать таким все государство в целом» (с. 207). В счастливом государстве счастливые люди, ибо здесь счастлив каждый, должен быть счастлив.

У Замятина в романе «Мы» действие происходит в Едином Государстве. Люди здесь — нумера, каждый из которых выполняет определенную работу в строго определенное время. Писатель вносит в свое идеальное государство принцип строгой временной обусловленности, которую порождает технический прогресс, делающий жизнь человека стремительной и заставляющий ценить каждую минуту и секунду. Все это воплотилось в романе в образе Часовой Скрижали: «Каждое утро (...) в один и тот же час и в одну и ту же минуту, — мы, миллионы, встаем как один. В один и тот же час, единомиллионно, начинаем работу — единомиллионно кончаем. И сливаясь в единое, миллионнорукое тело, в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду, — мы подносим ложки ко рту, выходим на прогулку и идем в аудиториум, в зал Тейлоровских экзерсисов, отходим ко сну (...)» (с. 16).

Что это, как не гимн единству, о котором мечтал Платон: «(...) Занимаясь лишь тем делом, которое ему присуще, каждый представлял бы собой единство, а не множество: так и все государство в целом станет единым, а не множественным» (с. 211). Вчитываясь в строки романа, мы видим, что стремление к внешнему единству в своем абсолютном значении — это крах индивидуальности, человеческой личности, Духа. В почти абсолютном материализованном единстве людям не нужна душа, и это понятие отмирает, уходит в прошлое вместе с понятием Бога. Прояв­ление души у главного героя романа врач определяет как неизлечимую болезнь, сопоставимую с холерой. Душа из области тех понятий, что не поддаются взвеши­ванию, измерению, точному определению. Это то, что нельзя свести к формуле или уравнению, которым «в поверхностном мире соответствует кривая или тело» (с. 71). Это нечто иррациональное, за границами этого поверхностного мира, а значит, в этом мире лишнее и чуждое, то, что не имеет права быть. Таков предел рациональ­ного взгляда на мир и на человека.

Впрочем, и в идеальном Едином Государстве еще не решены все проблемы единого существования всех нумеров. Оказывается, и в Едином Государстве сущест­вует все же свобода выбора: в Личные Часы нумер вправе выбирать между «разрешением на шторы», прогулкой, занятиями за письменным столом. Но и эта минимальная свобода не устраивает строителя Интеграла, он мечтает, что «когда-нибудь и для этих часов мы найдем место в общей формуле, когда-нибудь все 86400 секунд войдут в Часовую Скрижаль» (с. 16). О другом главный герой мечтать не может. Он воспитан Единым Государством, он воспитан для Единого Государства, т. е. он воплощает принцип полного подчинения личности государству, потому что если государство создано на благо человека, то интересы человека должны быть подчинены интересам государства, иначе просто не может быть.

Главного героя Д-503 радует окружающая его гармония несвободы, полнейшей определенности, ясности (его любимое слово «ясно»). Он с упоением наблюдает «непреложные прямые улицы, брызжущее лучами стекло мостовых, божественные параллелепипеды прозрачных жилищ, квадратную гармонию серо-голубых шеренг» (с. 12). Работу станков строитель Интеграла называет машинным балетом. Именно это является эталоном красоты, «потому что это несвободное движение, потому что весь глубокий смысл танца именно в абсолютной, эстетической подчиненности, идеальной несвободе» (с. 14).

Идеал несвободы царствует не только в области эстетики, но и в области права: «(...) Две чашки весов: на одной — грамм, на другой — тонна, на одной „я", на другой — „Мы", Единое Государство... Отсюда — распределение: тонне — права, грамму — обязанности» (с. 80—81). И первейшая обязанность «грамма» — строго выполнять все законы и установления Единого Государства. Невыполнение — гибель. Непокорному — строжайшее наказание, кара — Машина Благодетеля. Единственное право, которым обладает Д-503 и любой другой нумер, — это нести с благодарностью кару за прегрешение. Что еще остается этому хрупкому созданию, ничем не защищенному перед «благодетельным игом» Государства!

Самым кощунственным преступлением в Едином Государстве является стремле­ние к свободе, к индивидуальности. «Единственное средство избавить человека от преступлений — это избавить его от свободы», ведь логика размышлений ясна: «Свобода человека = 0, и он не совершает преступлений» (с. 31). Но в железную логику этих рассуждении врывается мир иррационального: поэт, считающий себя гением и объявивший себя выше закона, посмевший в кощунственных стихах назвать Благодетеля, вероятно, палачом; сам строитель Интеграла, готовый отдать в руки заговорщиков свое детище; наконец, многочисленные заговорщики, подняв­шие бунт против святая святых — против Единого Государства.

Откуда в этих нумерах стремление к протесту, если во время общей прогулки главный герой видит «не омраченные безумием мысли лица» (с. 12)? Может, истоки в том, что «человек устроен так же дико, как (...) нелепые „квартиры", — челове­ческие головы непрозрачны, и только крошечные окна внутри: глаза» (с. 26). Что же в этих глазах? В глазах 1-330 сквозь темные окна пылал камин, а в собственных глазах, стальных, серых, Д-503 увидел однажды в зеркале за сталью себя, но чуждого ему, постороннего, того, кого встретил он первый раз в жизни. А еще, может быть, истоки протеста в том, что, вопреки идеальной соразмерности и идентичности окру­жающего мира, нумера внешне очень различны, не похожи друг на друга: у каждого свои глаза, носы, руки, фигуры. Невольно сравнив «упрямо-гибкую» 1-330 и всю из окружностей 0-90, герой приходит к выводу: «Мы все были разные».

Впрочем, это открытие не смущает его, потому что он верит: «Наука растет, и ясно — если не сейчас, так через пятьдесят, сто лет...» (с. 13). И становится страшно: в этих идеальных, похожих один на другой домах, на этих совершенно прямых проспектах в ровных и четких шеренгах будут совершенно одинаковые люди! Е. Замятин не рисует нам эту картину, мы сами в силах ее воссоздать, и, представив ее во всей полноте, мы имеем право утверждать: эти похожие друг на друга люди — роботы.

Что это, как не апогей прогрессивного технического будущего? Писатель пока­зывает нам вероятную реальность — рационально организованное счастье, которому совершенно не нужен будет человек как воплощение трагического диссонанса жизни. На страницах своего романа, изображая «райскую» жизнь нумеров, Е. За­мятин подводит нас к мысли, что на каких бы принципах ни строилось государ­ство, человек не может быть счастлив, если он во имя высших интересов государ­ства будет им уничтожен как личность.

Рассмотрим принципы построения идеального счастливого государства у Платона и Е. Замятина. Платон начинает строить свое идеальное государство следующим образом: «Взяв, словно доску, государство и нравы людей», философы-правители «сперва очистили бы их, что совсем нелегко» (с. 306). Нелегко было и основателям Единого Государства: «Глухой вой: гонят в город черные бесконечные вереницы — чтобы силою спасти их и научить счастью» (с. 111). Действительно, нелегко изменить человеческие нравы и привычки. Например, привычку к пище. «В 35-м году — до основания Единого Государства — была изобретена наша теперешняя, нефтяная пища. Правда, выжило только 0.2 населения земного шара... И зато эти ноль целых две десятых — вкусили блаженство в чертогах Единого Государства» (с. 21—22). В «Законах» Платона читаем, что главное — «спасение и добродетель целого»²¹, а значит, любые жертвы оправданны и жалость неуместна. Хорошо знакомое нам чувство жалости Первый строитель называет арифметически-безгра­мотным и смешным, присущим древним людям.

В Едином Государстве жалости, как и прочих человеческих чувств, нет и быть не может. Потому безжалостна карающая рука Благодетеля, роль которого близка назначению судей и врачей у Платона: «Что касается людей с порочной душой, и притом неисцелимых, то их они сами умертвят» (с. 195). Есть, пожалуй, одно важное отличие: в Едином Государстве наличие души считается болезнью, как и самосознание, т. е. осознание себя личностью. «Я чувствую себя. Но ведь чувствуют себя, сознают свою индивидуальность — только засоренный глаз, нарывающий палец, больной зуб: здоровый глаз, палец, зуб — их будто и нет... Личное сознание — это только болезнь» (с. 89) — так рассуждает главный герой после пережитых им потрясений. Здесь может помочь Медицинское Бюро, операция по удалению фантазии; в исключительном случае, неисцелимым, «поможет» Машина Благодетеля. Ничто не должно нарушить монолитного единства государства, ибо еще Платон утверждал: «Может ли быть (...) большее зло для государства, чем то, что ведет к потере его единства и распадению на множество частей» (с. 260).

Объединительной силой в любом государстве выступают его правители. В романе «Мы» это Благодетель. Он тот, кто управляет Единым Государством математически мудро, с алгебраической любовью. Выражаясь словами Платона, он из тех «людей, которые всех доблестнее стоят на страже своих взглядов и считают, что для государства следует сделать все, по их мнению, наилучшее» (с. 201). Платон во главе своего идеального государства ставит философов как воплощение мудрости, мужества, рассудительности и справедливости. Эти качества присущи Благодетелю, если рассматривать его с точки зрения интересов государства. Благодетель действует по Платону: «(...) то убеждением, то силой обеспечивает он сплоченность всех граждан, делая так, чтобы они были друг другу взаимно полезны в той мере, в какой они вообще могут быть полезны для всего общества» (с. 327). Правда, почему-то нумера-заговорщики называют своего правителя палачом, и даже строи­тель Интеграла разделяет это мнение.

Но Благодетель не боится слова «палач». Он философски подходит к рассмотре­нию его смысла, рассуждая о трудной доле палачей, утверждая, что их роль «самая трудная, самая важная», потому что они — воплощение любви, так как люди всегда понимали: «Истинная алгебраическая любовь к человечеству — непременно бесче­ловечна, и непременный признак истины — ее жестокость» (с. 142—143).

Испокон веков люди мечтали о счастье, выразив эту мечту в прекрасном образе рая. Единое Государство создало этот рай, ведь «в раю уже не знают желаний, не знают жалости, не знают любви, там — блаженные, с оперированной фанта­зией (...) — ангелы, рабы Божьи» (с. 143). Роль Благодетеля воистину самая важная и трудная: из любви к нумерам «во имя Единого Государства» он должен приковать нумера «к этому счастью на цепь» (там же). Это делается для их же собственного блага, потому-то правитель и называется не палачом, а Благодетелем.

Нумерам остается лишь восславить Благодетеля в стихах и одах и увенчать его цветами по старому обычаю, так как еще Платон говорил о необходимости «возда­вать» правителям «почести и при жизни, и после смерти» (с. 201).

Вторую по важности роль в государстве Платон отводит стражам; у Е. Замятина это Хранители. Их задача, по словам Платона, «держать жителей в повиновении, в случае если кто не пожелает подчиняться законам» (с. 203). Герой Е. Замятина сравнивает Хранителей с древними архангелами, только в романе архангелы служат не Богу, а Единому Государству. Их «тяжкий и высокий труд» облегчают прозрач­ные жилища, «как бы сотканные из сверкающего воздуха», где все и всё на виду, потому что нумерам «нечего скрывать друг от друга» (с. 20). Непрозрачность — враг Единого Государства. Когда при обыске Д-503 нужно было спрятать еретичес­кую рукопись, ему пришлось на нее сесть, прикрыв сокровенные мысли одной из непрозрачных частей тела.

В отличие от абсолютно продуманного быта всех нумеров Единого Государства, Платона интересует устройство быта только стражей, и он устанавливает, что «никто не должен обладать никакой частной собственностью» (с. 204), в жилища и кладовые имеет доступ каждый, количества припасов должно хватать, но без излишков, жить и столоваться стражи должны сообща. О быте сословия ремеслен­ников и земледельцев Платон не упоминает вовсе. Это вытекает из его взглядов, что «все члены государства — братья» (с. 202), но бог, вылепивший людей, приме­шал в правителей золота, в стражей — серебра, в остальных — железа и меди. Подобный взгляд неприемлем в Едином Государстве — здесь достигли абсолютного равенства, даже во время еды каждый делает «пятьдесят узаконенных движений на каждый кусок» (с. 72).

Важным вопросом в существовании государства является проблема семьи, брака, любви. В Едином Государстве этот вопрос решают словно по Платону, который говорил, что «правильной любви свойственно любить скромное и прекрасное, притом рассудительно и гармонично» (с. 187), потому что в государстве будущего стихия любви была побеждена, т. е. «организована, математизирована», она была приведена «к гармонической, приятно-полезной функции организма» (с. 22). Дей­ствительно, правильная любовь сродни простой функции организма, так как, по Платону, «в правильную любовь нельзя привносить неистовство и все то, что сродни разнузданности (...) нельзя привносить и любовное наслаждение» (с. 187).

Высказывание Платона об общности жен в Едином Государстве реализовалось в «Lex sexualis»: «Всякий из нумеров имеет право — как на сексуальный продукт — на любой нумер» (с. 22). Платон говорит также о том, что лучшие мужчины должны быть с лучшими женщинами, потомство худших не стоит воспитывать, потому что «наше небольшое стадо должно быть отборным» (с. 257). Мудрая мысль воплотилась в Едином Государстве в Материнскую и Отцовскую норму. Именно поэтому милая 0-90 навсегда лишена возможности материнского счастья, ибо она «сантиметров на 10 ниже Материнской нормы» (с. 11). Когда же героиня, вопреки закону государства, зная о беспощадной машине Благодетеля, которая ей грозит, принимает неразумное для интересов Единого Государства решение стать матерью, она уходит за Зеленую Стену рая, так как только там, вне его, она обретет счастье, став матерью. Только там она сможет вырастить и воспитать ребенка сама, потому что в Едином Государстве этого лишены все женщины, — ведь разумнее развивать науку о детоводстве и создавать Детско-воспитательные заводы. Еще Платон утвер­ждал, что дети должны быть общими, и они не должны знать своих родителей. Их должно воспитывать государство, и игры детишек, по мнению Платона, должны как можно больше соответствовать законам государства.

Заботясь «о государстве в целом и его процветании» (с. 208), античный философ из множества наук выделяет лишь арифметику, геометрию и астрономию. Им он отдает предпочтение в своем идеальном государстве, потому что только эти науки воплощают разумность, рассудительность, рациональность. В Едином Государстве в романе Е. Замятина математика — основополагающая наука, она — олицетворение логического порядка и гармонии. В этом государстве все и вся можно выразить формулой или уравнением. Трагедия главного героя заключается в том, что 1-330 в его жизни оказалась «как случайно затесавшийся в уравнение неразложимый иррациональный член» (с. 14). И хотя иррациональному нет места в Едином Государстве, Первый строитель Интеграла, будучи отличным математиком и даже философом, приходит к мысли, что если существуют иррациональные формулы, то должны быть иррациональные тела, «непременно, неминуемо должны быть», пото­му что математика никогда не ошибается. «И если этих тел мы не видим в нашем мире, на поверхности, для них есть — неизбежно должен быть — целый огромный мир там, за поверхностью»...(с. 74) После этого математика перестала быть для главного героя прочным и незыблемым фундаментом, потому что и математике не чужда фантазия, если хотите, душа. И если уж математика — воплощение жизни, то в ней есть все: и плюс, и минус, и рациональное, и иррациональное, и рай, и ад. Нельзя назвать последнее число, а значит, не бывает последней революции. Нельзя оперировать только положительными числами, ибо это не будет истиной бытия.

Что касается искусства, то, рассматривая судьбу музыки и поэзии в идеальном государстве Платона и Едином Государстве Е. Замятина, мы увидим некоторое сходство в отношении к ним. Платон предлагает «установить, какие ритмы соот­ветствуют скромной и мужественной жизни» (с. 183), а со страниц романа «Мы» звучит марш Единого Государства, марш, под который «мерными рядами, по четыре, восторженно отбивая такт, шли нумера» (с. 11). По утрам и в праздничные дни, например День Единогласия, исполняется Гимн Единого Государства. «Свое­вольная, ничем — кроме диких фантазий — не ограниченная музыка древних» не может сравниться с математически совершенной, незыблемо закономерной музыкой Единого Государства, где воплотились «ходы Пифагоровых штанов», «мелодии затухающе-колебательного движения», «спектральный анализ планет» (с. 20).

Тут нет места чувствам и переживаниям. Еще Платон изгоняет из своего государства те произведения, которые заставляют сопереживать и сострадать. Это портит, как выражается философ, «даже настоящих людей» (с. 435). Потому и поэзия приемлема лишь та, польза которой очевидна. «В наше государство поэзия принимается лишь постольку, поскольку это гимны богам и хвала добродетельным людям» (с. 437), — утверждает Платон. Так и в Едином Государстве: «Теперь поэзия — уже не беспардонный соловьиный свист: поэзия — государственная служба, поэзия — полезность» (с. 51). Друг главного героя К-13, Государственный Поэт, хореизирует приговор безумному поэту-гению, другой поэт сочиняет предвы­борную оду, посвященную мудрейшему и справедливейшему Благодетелю. Вчита­емся в названия произведений: «Математические Нонны», «Ежедневные оды Бла­годетелю», «Цветы Судебных приговоров», «Опоздавший на работу» — бессмертная трагедия, «Стансы о половой гигиене» — настольная книга. Какой уж там Гомер, Шекспир, Толстой! Воистину, если поэзия на службе у Единого Государства, то, выражаясь словами Платона, нужно, чтобы то, о чем поэт говорит, излагалось «согласно образцам, установленным нами» (с. 181).

Таковы некоторые общие черты в построении идеального государства в утопии античного философа и Единого Государства в антиутопии писателя XX века. Поче­му же, исходя из стремления создать счастливое для граждан государство, мы можем прийти к его противоположности? Несомненно, утопические мысли Платона об идеальном государстве, где должен быть счастлив каждый, доведены да абсолют­ного логического завершения в антиутопии Е. Замятина и превращаются в свою противоположность по логике тысячелетнего развития культуры, уповающей на рацио как на абсолютную истину бытия.

Владимир Соловьев считал, что потомки Платона «снисходительно прощают его грубый коммунизм как случайную абберацию ума (…)»²². Евгений Иванович Замя­тин заставляет задуматься над тем, что речь идет не о случайности, а о закономер­ности развития современной культуры от утопии — несбыточной мечты к антиуто­пии — фантастической мечте, которая может сбыться, закономерности, ведущей к глобальной опасности существования человека, когда технический прогресс дает невиданную власть, причем в самом широком смысле этого слова. Как заметил Р. Гвардини, «носитель такой власти пытается наложить руку на первичные эле­менты природы и человеческого бытия. Это означает необозримые возможности строительства, но также и разрушения, особенно там, где дело касается человечес­кого существа, которое оказывается далеко не так прочно и надежно в самом себе, как обычно полагают»²³. По мнению философа, это «несомненная опасность, неиз­меримо возрастающая оттого, что пытается наложить свою руку и власть не кто-то конкретный, а анонимное „государство"»²⁴.

И в заключение хотелось бы сказать о том, в чем неимоверно близки оказались древнегреческий философ и писатель XX века: и тот и другой используют поэти­ческую форму (в широком смысле этого слова) для выражения своих глубоких философских размышлений. В романе «Мы», который многие современники вос­приняли как памфлет, Е. И. Замятин поднимает проблему эволюции человеческого общества, но решает он ее не в научной форме, строго детерминированной логикой, а в художественной, где можно было связать воедино — синтезировать — и раци­ональное и иррациональное, и логику и абсурд, и шуточное и серьезное, и преходящее и вечное.