Семейный суд
| Вид материала | Доклад |
- Проект Федерального конституционного закона "О судах общей юрисдикции в Российской, 557.39kb.
- Правила подачи заявления о выдаче государственного сертификата на материнский (семейный), 194.92kb.
- Ведение в жизнь отдельных властных функций через суд, но суд как самостоятельная власть, 24.33kb.
- Конституция Российской Федерации. М.: Юрид лит., 2006. 2 Семейный кодекс, 41.48kb.
- Мировой суд в контексте современной судебной реформы, 96.51kb.
- Адрес: 601785 Владимирская область г. Кольчугино ул. 50 лет Октября, 62.11kb.
- Правительство Российской Федерации, Конституционный Суд Российской Федерации, Верховный, 1636.5kb.
- Доклад начальника Управления Пенсионного Фонда России на тему: «Материнский (семейный), 90.01kb.
- В российской федерации, 645.64kb.
- Правительство Российской Федерации, Конституционный Суд Российской Федерации, Верховный, 1956.31kb.
x x x
По приезде в Головлево Аннинька очень быстро внесла в старое Иудушкино
гнездо атмосферу самого беспардонного кочевания. Вставала поздно; затем,
неодетая, нечесаная, с отяжелевшей головой, слонялась вплоть до обеда из
угла в угол, и до того вымученно кашляла, что Порфирий Владимирыч, сидя у
себя в кабинете, всякий раз пугался и вздрагивал. Комната ее вечно
оставалась неприбранною; постель стояла в беспорядке; принадлежности белья и
туалета валялись разбросанные по стульям и на полу. В первое время она
виделась с дядей только во время обеда и за вечерним чаем. Головлевский
владыка выходил из кабинета весь одетый в черное, говорил мало и только,
по-прежнему, изнурительно долго ел. По-видимому, он присматривался, и
Аннинька, по скошенным в ее сторону глазам его, догадывалась, что он
присматривался именно к ней.
Вслед за обедом наступали ранние декабрьские сумерки и начиналась
тоскливая ходьба по длинной анфиладе парадных комнат. Аннинька любила
следить, как постепенно потухают мерцания серого зимнего дня, как меркнет
окрестность и комнаты наполняются тенями и как потом вдруг весь дом окунется
в непроницаемую мглу. Она чувствовала себя легче среди этого мрака и потому
почти никогда не зажигала свечей. Только в конце длинной залы стрекотала и
оплывала дешевенькая пальмовая свечка, образуя своим пламенем небольшой
светящийся круг. Некоторое время в доме происходило обычное послеобеденное
движение: слышалось лязганье перемываемой посуды, раздавался стук
выдвигаемых и задвигаемых ящиков, но вскоре доносилось топанье удаляющихся
шагов, и затем наступала мертвая тишина. Порфирий Владимирыч ложился на
послеобеденный отдых, Евпраксеюшка зарывалась в своей комнате в перину,
Прохор уходил в людскую, и Аннинька оставалась совершенно одна. Она ходила
взад и вперед, напевая вполголоса и стараясь утомить себя и, главное, ни о
чем не думать. Идя по направлению к зале, вглядывалась в светящийся круг,
образуемый пламенем свечи; возвращаясь назад, усиливалась различить
какую-нибудь точку в сгустившейся мгле. Но, назло усилиям, воспоминания так
и плыли ей навстречу. Вот уборная, оклеенная дешевенькими обоями по дощатой
перегородке с неизбежным трюмо и не менее неизбежным букетом от подпоручика
Папкова 2-го; вот сцена с закопченными, захватанными и скользкими от сырости
декорациями; вот и она сама вертится на сцене, именно только вертится,
воображая, что играет; вот театральный зал, со сцены кажущийся таким
нарядным, почти блестящим, а в действительности убогий, темный, с сборною
мебелью и с ложами, обитыми обшарканным малиновым плисом. И в заключение
обер-офицеры, обер-офицеры, обер-офицеры без конца. Потом гостиница с
вонючим коридором, слабо освещенным коптящею керосиновой лампой; номер, в
который она, по окончании спектакля, впопыхах забегает, чтоб переодеться для
дальнейших торжеств, номер с неприбранной с утра постелью, с умывальником,
наполненным грязной водой, с валяющеюся на полу простыней и забытыми на
спинке кресла кальсонами; потом общая зала, полная кухонного чада, с
накрытым посредине столом; ужин, котлеты под горошком, табачный дым, гвалт,
толкотня, пьянство, разгул... И опять обер-офицеры, обер-офицеры,
обер-офицеры без конца...
Таковы были воспоминания, относившиеся к тому времени, которое она
когда-то называла временем своих успехов, своих побед, своего
благополучия...
За этими воспоминаниями начинался ряд других. В них выдающуюся роль
играл постоялый двор, уже совсем вонючий, с промерзающими зимой стенами, с
колеблющимися полами, с дощатою перегородкой, из щелей которой выглядывали
глянцевитые животы клопов. Пьяные и драчливые ночи; проезжие помещики,
торопливо вынимающие из тощих бумажников зелененькую; хваты-купцы,
подбадривающие "актерок" чуть не с нагайкой в руках. А наутро головная боль,
тошнота и тоска, тоска без конца. В заключение - Головлево...
Головлево - это сама смерть, злобная, пустоутробная; это смерть, вечно
подстерегающая новую жертву. Двое дядей тут умерли; двое двоюродных братьев
здесь получили "особенно тяжкие" раны, последствием которых была смерть;
наконец, и Любинька... Хоть и кажется, что она умерла где-то в Кречетове "по
своим делам", но начало "особенно тяжких" ран несомненно положено здесь, в
Головлеве. Все смерти, все отравы, все язвы - все идет отсюда. Здесь
происходило кормление протухлой солониной, здесь впервые раздались в ушах
сирот слова: постылые, нищие, дармоеды, ненасытные утробы и проч.; здесь
ничто не проходило им даром, ничто не укрывалось от проницательного взора
черствой и блажной старухи: ни лишний кусок, ни изломанная грошовая кукла,
ни изорванная тряпка, ни стоптанный башмак. Всякое правонарушение немедленно
восстановлялось или укоризной, или шлепком. И вот, когда они получили
возможность располагать собой и поняли, что можно бежать от этого
паскудства, они и бежали... туда! И никто не удержал их от бегства, да и
нельзя было удержать, потому что хуже, постылее Головлева не предвиделось
ничего.
Ах, если б все это забыть! если б можно было хоть в мечте создать
что-нибудь иное, какой-нибудь волшебный мир, который заслонил бы собою и
прошедшее и настоящее. Но, увы! действительность, которую она пережила, была
одарена такою железною живучестью, что под гнетом ее сами собой потухли все
проблески воображения. Напрасно мечта усиливается создать ангельчиков с
серебряными крылышками - из-за этих ангельчиков неумолимо выглядывают
Кукишевы, Люлькины, Забвенные, Папковы... Господи! да неужто же все
утрачено? неужто даже способность лгать, обманывать себя - и та потонула в
ночных кутежах, в вине и разврате? Надо, однако ж, как-нибудь убить это
прошлое, чтоб оно не отравляло крови, не рвало на куски сердца! Надо, чтоб
на него легло что-нибудь тяжелое, которое раздавило бы его, уничтожило бы
совсем, дотла!
И как все это странно и жестоко сложилось! нельзя даже вообразить себе,
что возможно какое-нибудь будущее, что существует дверь, через которую можно
куда-нибудь выйти, что может хоть что-нибудь случиться. Ничего случиться не
может. И что всего несноснее: в сущности, она уже умерла, и между тем
внешние признаки жизни - налицо. Надо было тогда кончать, вместе с
Любинькой, а она зачем-то осталась. Как не раздавила ее та масса срама,
которая в то время со всех сторон надвинулась на нее? И каким ничтожным
червем нужно быть, чтобы выползти из-под такой груды разом налетевших
камней?
Вопросы эти заставляли ее стонать. Она бегала и кружилась по зале,
стараясь угомонить взбудораженные воспоминания. А навстречу так и плыли: и
герцогиня Герольштейнская, потрясающая гусарским ментиком, и Клеретта Анго,
в подвенечном платье, с разрезом впереди до самого пояса, и Прекрасная
Елена, с разрезами спереди, сзади и со всех боков... Ничего, кроме
бесстыдства и наготы... вот в чем прошла вся жизнь! Неужели все это было?
Около семи часов дом начинал вновь пробуждаться. Слышались
приготовления к предстоящему чаю, а наконец раздавался и голос Порфирия
Владимирыча. Дядя и племянница садились у чайного стола, разменивались
замечаниями о проходящем дне, но так как содержание этого дня было скудное,
то и разговор оказывался скудный же. Напившись чаю и выполнив обряд
родственного целования на сон грядущий, Иудушка окончательно заползал в свою
нору, а Аннинька отправлялась в комнату к Евпраксеюшке и играла с ней в
мельники.
С 11-ти часов начинался разгул. Предварительно удостоверившись, что
Порфирий Владимирыч угомонился, Евпраксеюшка ставила на стол разное
деревенское соленье и графин с водкой. Припоминались бессмысленные и
бесстыжие песни, раздавались звучи гитары, и в промежутках между песнями и
подлым разговором Аннинька выпивала. Пила она сначала "по-кукишевски",
хладнокровно, "господи баслави!", но потом постепенно переходила в мрачный
тон, начинала стонать, проклинать...
Евпраксеюшка смотрела на нее и "жалела".
- Посмотрю я на вас, барышня, - говорила она, - и так мне вас жалко!
так жалко?
- А вы выпейте вместе - вот и не жалко будет! - возражала Аннинька.
- Нет, мне как возможно! Меня и то уж из-за дяденьки вашего чуть из
духовного звания не исключили, а ежели да при этом...
- Ну, нечего, стало быть, и разговаривать. Давайте-ка лучше я вам
"Усача" спою.
Опять раздавалось бренчанье гитары, опять поднимался гик: и-ах! и-ох!
Далеко за полночь на Анниньку, словно камень, сваливался сон. Этот желанный
камень на несколько часов убивал ее прошедшее и даже угомонял недуг. А на
другой день, разбитая, полуобезумевшая, она опять выползала из-под него и
опять начинала жить.
И вот, в одну из таких паскудных ночей, когда Аннинька лихо распевала
перед Евпраксеюшкой репертуар своих паскудных песен, в дверях комнаты вдруг
показалась изнуренная, мертвенно-бледная фигура Иудушки. Губы его дрожали;
глаза ввалились и, при тусклом мерцании пальмовой свечи, казались как бы
незрящими впадинами; руки были сложены ладонями внутрь. Он постоял несколько
секунд перед обомлевшими женщинами и затем, медленно повернувшись, вышел.