Geum.ru

Л. Д. Ерохина миф о женской покорности или этика насилия

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
Л.Д. Ерохина

МИФ О ЖЕНСКОЙ ПОКОРНОСТИ ИЛИ ЭТИКА НАСИЛИЯ


(Философские науки. – 2003. – № 6. – С.126-136).


Гендерные исследования в качестве онтологических понятий оперируют целым рядом базовых категорий, к числу которых принадлежит категория половой идентичности. Ее можно определить как убежденность в том, что существуют женственность и мужественность как характеристики пола. Идентичность является одной из наиболее фундаментальных идей, с помощью которой мы интерпретируем наш опыт отношений между мужчинами и женщинами, утверждающиеся затем в виде знания. В то же время, идея половой идентичности состоит не только в том, что мы знаем, но и как мы достигаем знания. Через идею половой идентичности мы видим, чувствуем и обучаемся тому, что именуется «мужское» или «женское». Подобно художнику, который пристально всматривается в объект, чтобы затем сделать набросок на чистой поверхности холста, мы изучаем общественное бытие и выявляем различия в поведении и половой принадлежности мужчин и женщин. Находя их, мы утверждаем: «это то, что должен делать мужчина» или «это то, что должна делать женщина». Тем самым мы как бы проводим грань, за которой ничего иного уже нет. Идея половой идентичности, фактически, требует от нас, чтобы все то, что входит в противоречие с нею (а это может быть наш индивидуальный опыт), считалось бы неверным.

Любые идеи, в большей или меньшей степени, нуждаются в поддержке для своего существования. Однако если сравнить гендерные и научные идеи, то последние требуют гораздо меньше усилий для их поддержания, так как они, в принципе, соответствуют самому образу науки, допускающей смену ее парадигм. В частности, идея закона всемирного тяготения мало заботит обывателя. Ему нет нужды думать о том, соответствует ли его поведение, его поступки и мысли данному закону или нет. Физические закономерности будут с нами независимо от того, будем ли помнить о них, или нет. Притяжение реально, мы не создаем его и не вызываем к существованию.

Совсем иное дело половая идентичность. Эта социально-политическая идея возникает в рамках человеческих усилий, требующих поддерживать ее на протяжении почти всей истории человеческой общности. Она проходит через жизнь каждого индивида, играя чрезвычайно важную роль в определении его личностного, группового и общественного статуса. Кроме того, идея половой идентичности являет собою и политическую идею власти, приобретая в таком виде метафизическую экзистенцию.

В практике повседневной жизни метафизика строится на системе предпочтений, воплощенных в сфере гендерных отношений в понятиях «настоящий мужчина» и «настоящая женщина». Усвоенная идея «женственности» и «мужественности» соотносится с реальными мужчинами и женщинами, которых мы знаем и на этом основании возникает утверждение, что поведение мужчин и женщин различается принципиальным образом. Говоря о конкретных людях «мужественный» или «женственная», мы думаем, что даем им точную характеристику, а еще вернее, точно их идентифицируем. Нам представляется, что они в реальности таковы, какими мы их обнаруживаем. На самом же деле мы отождествляем индивида с идеей, создаваемой в сознании, и мы думаем, что идея половой идентичности такова, какой мы ее себе представляем. Но именно данное обстоятельство рождает сомнение в ее правильности. На самом деле идея половой идентичности может резко измениться в зависимости от ситуации, а это порождает сомнение в возможности определить чью-либо половую идентичность. Можно сказать, что она есть нечто сомнительное, никогда полностью нереализованное, никогда «здесь» в продолжительном времени. Идея половой идентичности для поддержания своего существования в поступках, чувствах и мыслях должна пересматриваться снова и снова, чтобы не оставить места сомнению кто же перед нами реально  мужчина или женщина. Эта точка зрения собственных поправок и определения половой идентичности может показаться странной и даже абсурдной, и даже «вне нас», так как всегда остается возможность найти субъекта отношений, в ком может воплотиться идея половой идентичности. Большинство из нас думает, что половая идентичность «другого» более реальна, чем наша собственная, и почти каждый измеряет себя в соответствии со стандартами «мужественности» и «женственности», которые он находит в реальных мужчинах и женщинах. В то же самое время, почти для каждого индивида его собственная половая идентичность реально ощущается только мимолетно и с большими перерывами.

В гендерной литературе предпринимаются многочисленные попытки найти основания нашей веры в половую идентичность. Одна из таких попыток представлена теорией гормонального развития, согласно которой ряд молекул, называемых гормонами, определяют логику мышления и желания индивидов, что, в свою очередь, определяет их поступки. Вполне научно обосновывается, что наличие или отсутствие этих гормонов в предродовой период влияет на формирование мозга с определенным гендерным типом мышления, влияющим на гендерное поведение. Утверждается, что, якобы, в период полового созревания гормоны, называемые андрогинами, «маскулинизируют» мозг. Далее открывается путь к блестящей идее химической связи между полом и агрессивностью, и в пределах этой и подобных теорий мужской эротизм и сексуальный терроризм выводятся за пределы ментальности.

Одновременно с этим утверждается, что в пубертатный период у женщин эти андрогины отсутствуют, поэтому связь между полом и агрессивностью не устанавливается. В то же время, ученые, изучающие и фиксирующие данный феномен вынуждены признать, что многие девочки имеют «отклоняющейся» тип поведения, выраженный в «несвойственном» их полу стремлении проявлять активность в сфере мужской деятельности: заниматься спортом, проявлять себя в технике, силовых играх и т.п. Отклонение объясняется тем, что некоторые девочки получают «ненормальную» дозу андрогинов в зародышевый период, что и приводит к искажению женской природы.

Сущность этих и многих других подобных теорий состоит в том, чтобы утвердить такой тип поведения, который соответствовал бы половой идентичности скорее, чем можно было найти иные образцы. Действительно, наше поведение следует половой идентичности, то есть образу правильного или неправильного в любых человеческих поступках. Это дает нам возможность «справедливой» оценки поступков в зависимости от того, кто их совершил  мужчина или женщина. Причем в качестве основания оценок в таких случаях утверждаются биология, «природный порядок» или «человеческая природа». Однако кросс-культурные исследования обнаруживают, что в ряде обществ мужчины прекрасно выполняют традиционную «женскую» домашнюю работу, ухаживают за детьми, больными, престарелыми, невзирая на «гормональную природу», которая была сконструирована для того, чтобы оправдать патриархальную власть мужчин и вытеснить женщин в сферу частной жизни.

Многие люди глубоко и непоколебимо верят, что многие виды деятельности, в которые вовлечены или могут быть вовлечены женщины, ненормальны, так как они являются прерогативой мужчин, и что многие виды деятельности, выполняемые мужчиной, годятся только для женщин, а не для мужчин. Таким образом, мы сталкиваемся с понятием «правильное» или «неправильное» гендерное поведение. Эта вера, подобно другим верованиям, слепа: но в отличие от других она не признает себя в качестве веры. Это, по сути дела, этика без эпистемологии  частная система прикладных ценностей, которые можно внедрять в практику без самого поверхностного анализа, как и почему люди верят, что эта система правильна. Это вероисповедание, чьи пункты никогда реально не требуется озвучивать, потому что его последователи редко берут в расчет того, кто не является их единомышленником или сомневается в правильности веры.

В то же самое время очень живучи представления о том, что наши этические оценки гендерно-нейтральны. На самом деле, психологические тренинги по интеркоммуникативным отношениям между мужчинами и женщинами показывают, что наши понятия окрашены гендерными цветами. Например, мужчины и женщины по-разному воспринимают слова «взять» и «дать». Улавливаемые фразы превосходно демонстрируют идеальную и реальную возможность дуалистических отношений, которые возможно поддерживать в гармонии лишь на уровне искусства эквилибристики. Мужчина и женщина в интимных межличностных отношениях употребляют эти слова сходным образом, но в актуальной реальности глубинное содержание «давать» и «взять» может быть совершенно разным. Для нее в этих понятиях заключены поглощение гордости и самопрощение; для него  эмоциональное бегство и эгоманиакальная оборона. Или, возможно, в сексуальных отношениях они используются как некая брешь, необходимая для краткой передышки, временной капитуляции, чтобы один из партнеров обрел некую замену своей психологической неудовлетворенности положением в субординации отношений. Мужчина и женщина говорят об этой драме ожесточения отношений в терминах «дать» и «взять» как о форме любовных отношений, с помощью которых преодолевается бездна, их разделяющая. Подобного рода отношения недостаточную или низкую коммуникативность, но при этом оба партнера яростно защищают свою специфическую половую этику, благодаря которой поддерживаются две различных системы ценностей, не пересматриваемые и не подвергающиеся сомнению с точки зрения правильности или неправильности оценочных суждений.

Нет другой такой области человеческой деятельности, где люди были бы более лояльны к специфической половой этике, чем в трансакциях, связанных с явной генитальной симуляцией. Создание сексуальных отношений между мужчиной и женщиной происходит в соответствие с ролью, определяемой двумя различными оценочными системами поведения в случаях, когда их жизнь или сексуальная идентичность зависит от этих систем. Для мужчин, в целом, это вопрос их идентичности, для женщин, часто, это вопрос всей жизни. Поведение внутри этических ограничений правильного и неправильного для женской половой идентичности, выливается в физическое беспокойство о том, является ли она «достаточно женщиной» или «достаточно мужчиной». Беспокойство достигает столь критичной степени, что становится неотделимым от большинства телесных чувств, которые воспринимаются как «эротические». Для мужчины граница его сексуальных желаний переходит в конфликт с партнершей (когда, как долго и с кем он хочет вступить в сексуальные отношения) и редко не соотносится с его основной проблемой: что необходимо сделать, чтобы остаться мужчиной «здесь-и-сейчас», чтобы его собственное тело функционировало «как мужчина» в отношении партнерши. Последнее должно означать поведение не имеющее тактильного, визуального или эмоционального сходства с женским поведением.

Беспокойство, испытываемое мужчиной, есть следствие устойчивого представления о том, что он всегда должен быть готов к сексуальным отношениям, если возникает желаемая (или не желаемая, но соответствующая сценарию мужской половой идентичности) ситуация. Старание принудить свое тело жить так, чтобы оно всегда было готово к желаниям, является частью сексуальной напряженности. В отличие от мужской идентичности, для многих женщин беспокойство по поводу партнерских отношений и своей идентичности может не иметь границ. Женщина может испытывать страх в связи с тем, что Его сексуальное желание может исчезнуть, и что вину за свою несостоятельность Он может возложить на нее; в случае насилия Он вполне может обвинить ее в том, что она спровоцировала его к действию и т.д. В большинстве случаев сексуальная напряженность мужчин и женщин вызвана постоянным соотнесением предполагаемой половой идентичности с этическими стандартами «правильного» и «неправильного» поведения. Сексуальная напряженность и гендерное беспокойство так тесно связаны друг с другом в телесных чувствах и сознании, что гендерное беспокойство неизбежно порождает сексуальную напряженность и чтобы оправдать его, возникает последующее стремление освободиться от него, по крайней мере, до следующего раза.

Между гендерной этикой и эротизмом существует прямая зависимость: мы ощущаем ее в наших действиях, между тем, что мы чувствуем, и что мы делаем. Эта связь есть сердцевина нашего «Я» и нашей культуры. Это точка зрения, с позиций которой гендерно-специфическая сексуальность возникает из поведенческих актов, а не из анатомии. Это точка зрения, с позиций которой обнаруживается, что наши эротические чувства проявляются в нашем испуге, благодаря которому мы подчиняемся структуре «правильного» или «неправильного» поведения, обозначенного для каждого пола. Это точка зрения, с помощью которой мы можем признать, что наша половая идентичность искусственна и иллюзорна, она является результатом стараний делать «правильные» вещи, допустимые для мужчин и недопустимые для женщин и наоборот, делать то, что «правильно» для женщин, а не для мужчин.

Фикция половой идентичности становится яснее, когда мы пытаемся приблизиться к мужской идентичности. Что, собственно, подразумевается под «мужским поведением»? Что предписывается точно мужчине как «правильное» и запрещается как «неправильное»? Как кто-либо учится распознавать различия? Какова разница между мужским и женским «правильным и неправильным»? И как субъект, успешно приписывающий себе мужскую идентичность, может ощущать правильность своих действий в экстремистских случаях агрессивного поведения, например, в случаях изнасилования?

Последний вопрос можно сформулировать и иначе: почему мужчины совершают изнасилования? В качестве предварительного ответа можно попытаться провести аналогию их действий с игрой актеров. Ролевая теория в настоящее время крайне популярна, она признается как теория, соответствующая человеческой природе. В контексте данной теории актер, играющий роль злодея не может играть «злодейство». Только неопытный актер будет копировать характер, а настоящий актер должен играть так, как будто он и есть настоящий злодей. Он должен сам поверить в роль, которую он играет. Только так он может выработать в себе нравственную составляющую создаваемого характера и заставить зрителей поверить в его игру, в «правду жизни».

Одним из первых проблему создания характера попытался осмыслить Аристотель. Его подход можно до настоящего времени считать базовой концепцией современной теории ролей. В работе «Поэтика» Аристотель указывает на то, что процесс создания характера включает четыре пункта. Во-первых, формирование «хорошего» характера, тождественно добродетельности. Любое выражение мыслей или поступков будет считаться выражением характера. Характер может называться хорошим, если цель добродетельна. Добродетель возможна для каждого класса индивидов, даже для свободных женщин и рабов, хотя и те, и другие «недостаточны». Женщины недостаточны по своей природе, а рабы по своему статусу. Разница лишь в том, что свободные женщины способны к некоторой ответственности за свои действия, а добродетель рабов заключается в послушании. Во-вторых, создание характера  это формирование «достаточности» как вид доблести, присущего только мужчинам. Женщина, по причине отсутствия у нее логики и рациональности, не может обладать таким качеством и поэтому «недостаточность» является ее сущностью. В-третьих, характер должен быть жизненным. Характер воображаемый и характер подлинный представляют два разных мира, и значит, два разных человека. Поступки и слова, добродетельность представляемая и реальная должны совпадать. И, наконец, в-четвертых, даже если характер имитируется, то перемены в характере также могут свидетельствовать о «непостоянном постоянстве» индивидуального бытия и выражать постоянные и определенные черты характера.

Обезличенность мужской половой идентичности в жизни поддерживается некоторым поразительным сходством в определенных Аристотелем техниках создания характера. Перефразируя его можно сказать, что создание половой идентичности требует:

- неисчерпаемой убежденности в собственной добродетели и моральной правоте собственных целей, относительно которых можно оценить то, что делают другие индивиды;

- суровой приверженности типам поведения и характерам, которые «подходят» мужчинам и поэтому «не подходят» женщинам;

- невопрошаемой веры в то, что собственное постоянство не находит никаких свидетельств противоречия в преследуемых практических целях, неумолимости того, что будущее и настоящее бытие определяется социальными дефинициями, правильность которых не подвергается сомнению.

Наши допущения правильного и неправильного Аристотель называет «правдой жизни», имея в виду многообразие фактов, часто противоречащих друг другу. В большинстве случаев люди, как участники реальной жизни или оцениваемых действий, находятся под прессом существующих моральных норм. Поведение мужчин, равно как и женщин оценивается по давно выработанным схемам, требующим от них выполнения существующих норм, неважно как, и неважно какой ценой. Главное, чтобы поступки соответствовали этике половой идентичности. В конечном счете, давление норм становится таким мощным, что способно раздавить личность и довести до летального исхода. Чтобы избежать смерти, реально или фигурально, и подтвердить свою половую идентичность, индивиду приходится прибегать к игре, притворству, часто неосознаваемому. Он притворяется так искренне исполняя чью-то жизнь, или предавая чье-то доверие и обязательства с такой страстью, что начинает сам верить в свое предназначение. Когда мужчины начинают размышлять о том, что они делают в жизни для женщин (что случается достаточно редко), их взгляд сужается, а их упрямство, эгоизм, логика размышлений стремятся, скорее, извинить, чем высветить и проанализировать ужасные обезличенные поступки. От женщины же ожидается стеснительность, угрызения совести, неопределенность в том, что она делает правильно, даже если она делает что-то правильно. Ей следует, по определению Аристотеля, играть свою роль так, как если бы она все время пребывала в испуге, качественно подходящим ей в силу ее недостаточности. И когда женщина начинает думать о том, что же с нею произошло или происходит, она не только малодушно извиняет систему и человека, причиняющих ей боль и унижающих ее, но ее страх и малодушие могут стать основанием ее еще большей вины.

Особенно остро «вина» женщины проявляется в ситуациях изнасилования. Мужчина совершает изнасилование, а женщина испытывает вину. В транссексуальных актах изнасилования, в которых не действует гендерно-специфическая этика, допущение ответственности за насилие воспринимается как нелогичное поведение, требующее объяснения насилия, в то время как в случаях изнасилования мужчиной женщины, вина за данный акт возлагается очень часто на женщину, поэтому изнасилование не воспринимается как таковое.

Каково же значение этой парадоксальной вины? И как оно позволяет выявить структуру специфической половой этики?

Согласно подразумеваемой этике мужской половой идентичности, основные ее ценности базируются на скрытой от внешнего наблюдения логике насилия. Этика насилия представляет собою систему определенных ценностей для поддержания концепций правильного и неправильного бытия. Этика, в которой оправдывается изнасилование, не может незаметно и тихо поддерживать такие ценности как вина или моральное осуждение. В этике изнасилования присутствует структурный подход к личной ответственности за поступки, следуя которому выявляется, что тот субъект, в отношении которого было совершено насилие, несет ответственность за данный акт. Такое положение дел напоминает ситуацию с неосторожным водителем, который убежден в том, что дерево, стоящее у дороги, является причиной автомобильной аварии. Этика изнасилования предлагает программу усмотрения «неправильных» действий в человеке, который считается «неправильным», в то время как тот, кто создает данную программу, считает себя правильным. Исследования, связанные с изучением поведения заключенных в тюрьме показывают, что сексуальные насильники представляют себя невинными жертвами провокаций тех, кого они насиловали. Они видят в пострадавших агрессивных, оскорбляющих их личностей, принудивших насильников совершать ненормальные действия. Как отмечается в одном из отчетов психиатрической судебно-медицинской экспертизы «для многократных насильников значительно труднее представить их действия как преступные, как что-то более, чем нормальное отношение мужчины к женщине».

В изощренной логике этики изнасилования жертва, в конечном счете, виновата в неправильных действиях. Абсурдно, но в большинстве очевидных и доказанных фактов изнасилований, желание насильника совершить насилие не принимается во внимание. Ответственность за изнасилование вменяется жертве. Этика изнасилования изобилует мифами, оправдывающими изнасилование: женщины хотят быть изнасилованными, женщины провоцируют изнасилование, женщины заслуживают того, чтобы быть изнасилованными, и, наконец, женщины получают удовольствие от изнасилования. Социальная сила этих мифов так велика, что многие жертвы изнасилований вовсе не стрямтся рассказать кому-либо о насилии, совершенном над ними, боясь осуждения и веря в то, что они сами стали причиной изнасилования.

Испытывая подобные чувства, жертва, на самом деле попадает в двойные сети этики изнасилования: изнасилование есть правильное действие, быть изнасилованной  неправильно. Эта двойная мораль аккумулируется в сущности господствующей мужской эротики: правильно быть мужчиной, неправильно быть женщиной. Или выражаясь словами Джульетт, героини новеллы маркиза де Сада «есть две стороны страсти: со стороны жертвы она несправедлива, а для того, кого обуревает страсть, его желания есть наиболее справедливая вещь, которую только можно вообразить».

Если правильно быть мужчиной и неправильно быть женщиной, то все, что сделано мужчиной против женщины, с целью удовлетворения и оправдания его страсти и половой идентичности является справедливым и нормальным в рамках этики изнасилования.

Причина изнасилования, в дополнение к физическому акту реализации мужской половой идентичности, может трактоваться, также и как стремление к моральному уничтожению личности. В акте изнасилования этическая структура мужского «правильного» и «неправильного» разрушает личность жертвы, расщепляет ее знание поступков и их последствий, отношений между «Я» и действиями. Жертва начинает относиться к себе как к виновнице нападения, возможно извиняя насильника и беря всю вину на себя. Результатом насилия может стать разрыв связей между собственным «Я» и реальными поступками, появление нового «затмения» рассудка и чувств, действительно необходимых для рационального принятия решений, осознанных действий и моральных оценок. С другой стороны, насильник впадает в состояние, требующее повторения насилия снова и снова. Насильники часто свидетельствуют, что они чувствуют себя крайне плохо перед свершением акта изнасилования и для того, чтобы избавиться от беспокойства, нервозности и прочих негативных состояний они вынуждены совершать насилие. Они утверждают, что насилие само по себе стимулирует, дает наслаждение и радость. Можно сказать, что уничтожение «Я» жертвы является предпосылкой утверждения «Я» насильника  динамика, повторяющаяся в любом акте внутри этической структуры мужской половой идентичности.

Достаточно часто действия, связанные с этикой изнасилования совершаются как бы в состоянии «потери сознания» или контроля над собою. Истории многих женщин повторяют типичный сюжет: мужья, сексуальные партнеры часто после избиения или насилия выражают сожаление по поводу случившегося, находя необходимые слова для объяснения своих действий. В этом смысле сожаления, чувство вины, угрызения совести входят, кажется, в противоречие с основным принципом этики изнасилования, согласно которому женщина является виновницей насилия. На самом деле все слова и действия насильника, в данном случае, есть как бы род древних ритуальных танцев раскаяния после совершения определенных актов, особенно таких грубых, как насилие, через которые мужчины осознают свою половую идентичность. Рефрен за рефреном в этих ритуальных танцах звучит ритм: «я сожалею, я не помнил, что я делал, я никогда не сделаю тебе больно впредь» и т.д.

Какова же эротическая субструктура этого моментального перехода от насилия и оскорбления к угрызениям совести? Как можно понять, что же однажды случается с мужчиной, который терроризировал, унижал и оскорблял женщину и затем неожиданно изменяется? И что же представляем собою мы, женщины, прощающие насильника и идущие ему навстречу в поисках примирения или «понимания» его поступков? В конце концов, есть ли в этике изнасилования такая вещь как подлинное моральное осознание действительных последствий действий одного человека по отношению к другому актуальному человеческому бытию?

Ответ, думается,  нет. Для тех, кто стремится к мужской половой идентичности, всегда существует критическая проблема управления собственными желаниями так, чтобы всегда иметь возможность поддерживать свое «Я». Взывание к прощению в рамках этики изнасилования играет роль ловушки, которая захлопывается за любой женщиной, которая хотела бы остановить насилие по отношению к себе. Прощение есть форма продолжения отношений с насильником. Тот, кто живет по правилам этики изнасилования, рискует стать объектом принуждения и насильственной страсти по «моральным» соображениям. Прощение возвращает женщину назад, к виктимизации, а мужская половая идентичность без таких отношений теряет свою патриархальную сущность. Обычное, часто высказываемое суждение «когда женщина теряет женственность, как же мужчина может оставаться мужчиной» есть подтверждение того, что мужская идентичность может существовать только за счет сравнения с женщиной как «недостаточным мужчиной». Непрощение женской самоопределенности, побуждающей женщину отказаться быть такой, какой ей предписывает быть традиционная культура, есть наказание женщины и ее уничтожение. Женщина перестает быть женщиной, если мужчина не может ее определить. Прощение, требуемое от женщины после насилия, есть ни что иное, как неготовность мужчины оставаться в противоположности к мужскому, для чего ему требуется, чтобы женщина представляла его, оставалась «в-отношении-к нему» как к полноценному бытию. Женское милосердие и прощение есть эмблема подчинения женщины этике изнасилования.