Звезда. 1994. № С. 170-188

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3

Звезда. – 1994. - № 4. С. 170-188.

Переписка А. А. Ахматовой с Л.Н. Гумилевым

Настоящий двадцатый век"

Предлагаемые вниманию читателя письма приходятся на первые после смерти Сталина годы. Они считаются периодом отечественного оптимизма, и в этой исторической репутации есть резон. Большинство обывателей, оплакавшее вождя, сначала пребывало в состоянии растерянности, даже испуга: что-то будет? Но жизнь продолжалась... Воспоследовала "ворошиловская амнистия" уголовным преступникам (Ворошилов получил синекуру председателя Верховного Совета СССР и в этом качестве подписал соответствующую бумагу). На несколько педель, пока нераскаянных бандитов снова не пересажали, питерские улицы стали небезопасны. Весенними ночами у нас на Васильевском острове постреливали...

Потом пришла очередь Берии. В официальном газетном сообщении его, как и следовало ожидать, объявили английским агентом, который собирался открыть границы для иностранного вторжения. Обыватель не поверил, сообразив, что начальники передрались. Об этом свидетельствует модная тогда песенка: "Цветет в Тбилиси алыча Не для Лаврентий Палыча, А для Климент Ефремыча и Вячеслав Михалыча..." - на мотив "Горят костры далекие". Берии с компанией никто не сочувствовал, никто о них но сожалел, хотя эта публика только что выпустила "врачей-убийц". Собаке - собачья смерть.

В сентябре 1953 года с докладом о сельском хозяйстве выступил тогдашний премьер-министр Маленков (песенка оканчивалась так: "Нас в коммунизм вести готов Родной товарищ Маленков, От того гада Берия Остались пух да перия"). Ярмо нового крепостного права было заметно ослаблено, деревня облегченно вздохнула. Не за горами было изрядное повышение пенсий. "Перемотать портянки усталый сел народ", - написал Борис Слуцкий.

И правда: народ повеселел, и не только потому, что стал лучше одеваться и лучше есть (кстати говоря, очевидным симптомом благоденствия было появление в продаже новых сортов яств, питий, курева, тканей и т. д., при том что старые сорта продолжали производить). Народ повеселел также по причине послаблений в общежитии, в быту.

Разрешили разводы, после войны практически запрещенные. Снова дозволили джаз. Молодые люди, которых только что обучали па-де-патинеру (в ходе "борьбы с космополитизмом" он был переименован в "танец конькобежцев", как знаменитое сладостями кафе "Норд" - в "Север", кинотеатр "Люкс" - в "Свет", сыр "камамбер" - в "закусочный") и другим чинным танцам, вроде па-де-катра и па-д'эспа-ни, "русского бального", "молдовеняски" и вальса-бостона, - молодые люди опять увлеклись танго и фокстротом. Впрочем, они зазвучали в залах и по радио еще при жизни Сталина, хотя и под стыдливыми названиями "медленный танец" и "быстрый танец". В одежде стали ориентироваться на западную, моду, что выразилось в повальном сужении широченных прежде штанов. Было облегчено, так сказать, общение полов,- например, объединены мужские и женские школы.

Одновременно с хрущевским "разоблачением культа личности" на XX съезде КПСС юноши похрабрее стали запускать бороды. Из-за них не одному пришлось хлебнуть горя: бородатых непременно брали на заметку как потенциальных смутьянов. Это - в духе императорской России. Со времен Петра I состоящим на государственной службе было предписано брить физиономию, потом - хотя бы подбородок (вспомним усы и бакенбарды царя Александра II). Петровское узаконение отменил только русофил Александр III. Ранние вольнодумцы Белинский, Петрашевский и Достоевский вовсе не случайно были бородаты. На таких людей тогдашняя власть тоже с неудовольствием косилась, справедливо полагая, что сталкивается с вызовом, непослушанием, с прямым бунтом. Сталинская эпоха была в известном смысле эпохой "обратного хода", возвращения вспять лет на сто назад, в Россию Николая I и "Мертвых душ". Ограбление крестьян, лишение их паспортов и прикрепление к земле, запрет на выезды за рубеж и на браки с иностранцами - все это явления одного порядка, при кажущейся их несоизмеримости. В этот ряд надлежит включить и борьбу с бородами.

С упованиями на благоденствие, на постепенное приращение национального богатства пришлось распрощаться после 1960 года, когда невежественный самодур Хрущев (по натуре не злодей, но хам) заставил повсеместно сеять кукурузу (я помню ее урожай в Архангельской области - кукуруза была ростом с одуванчики) и приказал отобрать у народонаселения коров. С той поры страна покатилась под гору - и, притормозив при Брежневе за счет нефтяных денег, никак не может оправиться. В исходе хрущевского правления говорили, что престарелый Черчилль изрек насчет "трех чудес двадцатого века" следующее: "Евреи воюют, немцы борются за мир, русские покупают хлеб". Вернемся, однако, в интересующие нас времена, во времена "оттепели".

Так озаглавил свою повесть Илья Эренбург; она вышла, сколько помню, в 1954 году. Теперь ее никто не читает - и правильно делает, поскольку это третьеразрядная беллетристика. Но заглавие, к чести автора, осталось в национальной памяти. Более того, оно удостоилось ранга историографического понятия. Смысл его ясен каждому: мы жили в ледяной стране и трепетали от холода (ср. у протопопа Аввакума: "Сердце озябло, и ноги задрожали"). Вдруг потеплело, тирания сменилась некоторой свободой. Но вот в чем проблема: что это была за свобода?

Она была многоликой и воспринималась по-разному. Фадеева, например, она ужаснула, и он застрелился. Те, кто доносил, арестовывал, пытал, расстреливал, - забеспокоились, и напрасно, как вскоре выяснилось: за такие дела были наказаны единицы. Больше всего дарованной свободой обольстилась студенческая молодежь. После XX съезда это выразилось в появлении дискуссионных клубов, легальных и полулегальных кружков - и, конечно, первых ласточек "самиздата". Долго терпеть это власти не, собирались. "За политику", то есть по статье 58-10, не сажали всего несколько месяцев, с весны до осени 1956 года. Один из первых в Питере арестов был произведен на демонстрации 7 ноября. Взяли студента-филолога 5 курса Михаила Красильникова, взяли публично и демонстративно, чтобы другим неповадно было. Начались "хрущевские посады".

Эти репрессии были несравненно мягче, несравненно "пристойнее", если позволительно так выразиться. Ни ночных исчезновений, ни рукоприкладства на следствии, ни тайных судилищ, - ничего этого уже не было. Более того, некая "вина" у подвергшихся репрессиям как бы и находилась. Ее можно суммировать двумя словами: длинные языки. Любопытнее всего, что эти языки толковали об одном - об "истинном марксизме". Тех, кто попадал в Мордовию (лагеря в Потьме вполне хватило для новых "политиков", в общем немногочисленных), стража и окрестила "марксистами": "Марксистов привезли!" Эта кличка не содержала ни похвалы, ни хулы. Ее придумали для удобства, чтобы различать новоприбывших от лагерных старожилов-"фашистов" (дело в том, что хрущевская реабилитация не была повальной: кое-кто продолжал сидеть, в частности коллаборанты и националисты). И все же какая меткая кличка!

Поистине "марксизм" в отечественном изводе пустил в нашей стране крепкие корни, о чем не следует забывать историкам. Помню питерское "дело химиков", в основном питомцев Технологического института, получивших изрядные сроки. Сочиненная ком-то из них программа красноречиво называлась "От диктатуры партии - к диктатуре пролетариата" (!).

Парадоксальная ситуация? Нет, вполне нормальная, если наш "марксизм" рассматривать в качестве религии силы. Ему насильно учили и за него же судили. Главный догмат этой религии - вера в "светлое будущее", в рай на земле. Одновременно с программой "химиков" появилась и общеобязательная программа КПСС, в которой обретение вожделенного рая было точно датировано 1980 годом (!). Ради "светлого будущего" жертвовали настоящим - ближними и дальними, природой и культурой, включая изолируемых в Потьме молодых утопистов, прекраснодушных, наивных и невинных. Но "марксизм" - тоже настоящее, его тоже не жалко. Он и помер, успев погубить землю, реки, озера и даже море (Аральское), помер под раскаты чернобыльского взрыва.

Таков фон, на котором приходится рассматривать публикуемые письма. Письма эти невеселы; иными они и быть не могли, ибо принадлежат опальной матери и узнику-сыну. Их "свобода" коснулась меньше всех и позже всех.

"...Мне 66 лет <...> я ношу в себе три смертельные болезни, <...> все мои друзья и современники умерли, - пишет А. А. Ахматова 29 апреля 1955 года. - Жизнь моя темна и одинока". В буквальном смысле слова - это преувеличение. Не будем называть эмигрантов "первой волны" - связь с ними в ту пору была практически исключена. Но и здесь, на родине, живут Б. Л. Пастернак, Н. Я. Мандельштам, В. М. Жирмунский... Вообще тогда было немало людей если не ахматовского круга, то, скажем так, ахматовского воспитания, - людей, окончивших университеты или гимназии до революции и полагавших, что цена "марксизму" - пятак в базарный день. Но по существу жалобы Ахматовой совершенно справедливы. Одиночество - для нее горькое и ключевое слово.

Такова была натура Ахматовой с юных лет. Ее свойственница и тезоименница, жена Гумилева-старшего, Дмитрия Степановича, вспоминала об их совместной жизни в Царском Селе: Ахматова "была высокая, стройная, тоненькая и очень гибкая, с большими синими, грустными глазами, со смуглым цветом лица. Она держалась в стороне от семьи. Поздно вставала, являлась к завтраку около часа, последняя, и, войди в столовую, говорила: "Здравствуйте все!" За столом большею частью была отсутствующей, потом исчезала в свою комнату, вечерами либо писала у себя, либо уезжала в Петербург" (цитирую по кн.: Николай Гумилев в воспоминаниях современников. Редактор-составитель Вадим Крейд. "Вся Москва", репринтное изд., 1990, с 119). Но такова была и ее судьба, личная и творческая.

Культура - собрание не только фактов, но и мифов, которые выдумывают и потомки, и современники. Вспомним "пушкинский миф" 30-х годов прошлого века - об угасании пушкинского таланта. Поэт создавал "Медного Всадника", а в просвещенном салоне Карамзиных судачили, что он исписался. Понадобилась дуэль, понадобилась смерть, чтобы "лучшие люди России" устыдились и раскаялись. Сходен и "ахматовский миф": она была - и ее как бы не было, и так продолжалось очень долго.

Недавно Л. Дубшан в газете "Невское время" (за 21 августа 1993 года) опубликовал фрагменты из стенограммы заседания Оргбюро ЦК ВКП(б), состоявшегося 9 августа 1946 года. Тогда было решено подвергнуть остракизму М. М. Зощенко и Ахматову. Сталин назвал ее "поэтессой-старухой", хотя сам был старше на добрый десяток лет. Этот отзыв - недвусмысленный симптом того, что вождь воспринимал се не в качестве пишущей современницы, а в качестве "пережитка прошлого" Жданов в пресловутом докладе, в сущности, вторил своему патрону, порицая Ахматову за старое стихотворение "Все мы бражники здесь, блудницы...", которое вышло в свет в "Аполлоне" еще в 1913 году! Кстати, докладчик мог запомнить эти строки с молодости: он родился в семье профессора-богослова и, следовательно, принадлежал к читающей (и кое-как играющей па фортепиано) "интеллигенции" Отпрыск пошел по кривой дорожке, но кое-какие отцовские уроки, по всей видимости, усвоил. Вот что писал А. А. Жданов-сениор в "Лекциях по введению в Ветхий Завет" (1914): "В русской богословской литературе утверждаются до значительной степени <...> воззрения, <...> представляющие помесь протестантской ортодоксии с средневековым иудейством" (цитирую по кн.: Прот. Георгии Флоровскпй. Пути русского богословия. 3-е изд., Париж, 1983, с. 354). Не правда ли, похоже на введение в "борьбу с космополитизмом"?

Коль скоро Ахматовой "как бы нет", зачем на нее нападать? Что ж, у вождей был хороший вкус: "поэтесса-старуха" умела писать и не умела приспосабливаться. Бить ее было легко и приятно, словно нищенку на паперти. Она и не протестовала, она страдала:

Вы меня, как убитого зверя.

На кровавый подымете крюк,

Чтоб, хихикая и не веря,

Иноземцы бродили вокруг

И писали в почтенных газетах,

Что мой дар несравненный угас,

Что была я поэтом в поэтах,

Но мой пробил тринадцатый час.

Иностранцы в эту историю нежданно-негаданно затесались. "...Год назад на собрании в Союзе Писателей какие-то английские полу-футболисты, полу-фашисты задали мне довольно бестактный вопрос, но мой категорический ответ пресек дальнейшие прения" (27 марта 1955 года). Закроем глаза на нелестную для приезжих характеристику. Главное в том, что Ахматова, спрошенная о том, согласна ли она с докладом Жданова и постановлением ЦК, сказала "да". Зощенко сказал "нет".

Как дорого это ему стоило, напомнил недавно в мемуарной статье Д. А. Гранин, который живописал погромное собрание и воспроизвел благородную, "без страха и упрека" речь Зощенко. Храбрость и отказ каяться ему не простили до могилы (он скончался 22 июля 1958 года). На гражданской панихиде одного либерального оратора, говорившего о покойном как о мученике, публично одернул тогдашний руководитель ленинградской писательской организации. Стычка - у отверстого гроба. Жалкая свобода...

Отдавая должное мужеству Зощенко, я бы предостерег от соблазна его "нет" противопоставить в нравственном плане ахматовскому "да". Зощенко был советским писателем, замечательным советским писателем. Соседство этих определении - не оксюморон. Шолохов, Бабель, Виктор Некрасов - тоже замечательные и тоже советские писатели. Дело не только и не столько в том, что штабс-капитан Зощенко пошел служить в Красную армию и стал публиковаться лишь с 1921 года. Дело в том, что он не был враждебен социалистической идее: об этом свидетельствуют его мифологические "Рассказы о Ленине", которые нельзя заподозрить в неискренности. Зощенко объявили еретиком и отлучиля от коммунистической церкви. Он таковым не был - потому и протестовал. Почему козлом отпущения выбрали именнo его, не знаю. Может быть, потому, что проза Зощенко не героична и не утешительна. Он не умел рассказывать волшебные сказки - и тем не менее его очень любили. "Владеть залой очень трудно - гением этого дела был Зощенко", - заметила Ахматова. Его залой были миллионы. Я не встречал ни одного нормального человека, у которого при имени Зощенко на лице не появилась бы добрая улыбка, - а это дорогого стоит.

Что до Ахматовой, ей выпала судьба "быть русским поэтом" {ее собственные слова в одном из автобиографических фрагментов). Это значит: пи пролетарской, пи буржуазной идеологии. Это значит; подальше от власти и от черни, "этих милых любителей пыток, Знатоков в производстве сирот". Власть обижается и злится холопьей злобой. Что ж, она в своем праве. Отсюда - гордое ахматовское "да", равновеликое "подите прочь!".

Ахматова и выглядела, и воспринималась как барыня. Барство было и в Льве Николаевиче, - настоящее барство, в котором нет и тени снобизма, нет ничего от парвеню. Однажды в конце 50-х годов он решил навестить родовое Слепнево, расположенное в нескольких верстах от Бежецка. Его подвез на телеге местный мужик. По дороге они разговорились, и вдруг мужик сказал:

— А я тебя узнал: ты слепневский барин.

— Как узнал?

— А ты, как твой папаша, ни одной буквы не выговариваешь.

Что до Гумилева-отца, у него и вправду была "каша во рту".

Конечно, и ее лира издала один-другой неверный звук. В 1950 году в "Огоньке" Ахматова напечатала "Песню мира":

Качаясь на волнах эфира,

Минуя горы и моря,

Лети, лети голубкой мира,

О песня звонкая моя!

И расскажи тому, кто слышит.

Как близок долгожданный век,

Чем ныне и живет и дышит

И твоей Отчизне человек...

Плохая песня, уровня Константина Симонова и Степана Щипачева, тогдашних первенствующих стихотворцев... Впрочем, из нее тоже можно извлечь известную пользу. Прежде всего - по истории голубей, тех сизых городских дикарей, которые расплодились у нас в раздражающем множестве. После блокады ни одного голубя в Питере не осталось. Зато остались голубятники. Эти охотники до старинной русской потехи очень скоро развели породистых турманов, чернокрылых чистяков, трубачей, воркунов, дутышей. Мы любовались этими благородными птицами, покуда отцы города не заперли чердаки и не упразднили во дворах саран, а вместе с ними и голубятни. Это произошло около того времени, когда сочинялась "Песня мира". Тогда же коммунист Пикассо изобразил своего "Голубя мира". Нашему начальству этот символ поправился {хотя полотна Пикассо терпеть не могли и порицали, невзирая на партийность художника). Его как бы материализовали, завезши в Ленинград толстых и неопрятных голубей-горожан. Их поселили, в частности, на Сенной, которая "по голубям" была переименована в площадь Мира.

Другой урок ахматовского стихотворения - сугубо профессиональный. Дабы его усвоить, я хочу воспроизвести один монолог Льва Николаевича Гумилева. Но прежде - фактическая справка.

Отроком Л. Н. Гумилев пережил расстрел отца. Потом ему пришлось пробыть в заключении два срока ("первый за папу, второй за маму", как он говаривал), в общей сложности четырнадцать лет. 10 марта 1938 года его арестовали и посадили в ленинградские "Кресты". Срок ему дали "детский", пятерку. Прокурор опротестовал приговор, потребовав смертной казни, и Гумилева-младшего этапировали, с лесоповала обратно в "Кресты". Это "сидение" oн вспоминал даже с удовольствием: было тепло, кое-как кормили, лучше, чем в лагере, днем заключенные по очереди лежали под нарами. Один туда залезал, остальные садились рядышком, прикрывая его ногами, чтобы "вертухай" в глазок ничего не заметил. Под нарами у. Гумилева и родилась историософская идея, известная ныне как "пассионарность". Думаю, впрочем, что на добрую эту память повлиял сюрприз советской Фемиды: прокурора, который добивался расстрела, самого расстреляли.

Отбыв свою пятерку "от звонка до звонка", Гумилев успел и повоевать: оп служил в зенитной артиллерии и брал Берлин. По возвращении домой для него вроде бы началась нормальная жизнь (удалось поступить в аспирантуру), но вскоре воспоследовала опала Анны Андреевны, по тогдашнему подлому обыкновению тотчас отразившаяся на сыне. В конце 1947 года с формулировкой "за неучастие в общественной работе" его отчислили из Института востоковедения Академии наук (хотя и с аспирантскими экзаменами, и с диссертацией оп управился до срока). Пришлось служить библиотекарем в сумасшедшем доме на 5-й линии Васильевского острова. Правда, в 1(349 году в Университете удалось защитить диссертацию, и Гумилев стал кандидатом исторических наук (а в 1961 -м - доктором). Но уже в начале ноября того же, 1949 года его снова арестовали. Приговор гласил: десять лет.

В опальное время мать с сыном жили бедно и попросту голодно. Толки насчет того, что многие им тайно помогали, - это благочестивые легенды, сочиненные задним числом. Большинство струсило, по-человечески вели себя единицы. Из них Лев Николаевич особенно выделял Ольгу Федоровну Берггольц. Она приносила деньги и разную снедь и с порога заявляла: "Девки, идите <...> в овин, а ты, Лева, за водкой".

В один из печальных вечеров в Фонтанном доме имела место немаловажная для русской культуры беседа. Вот как вспоминал о ней Лев Николаевич. "Сидим мы вдвоем, мне очень хочется выпить, а денег ни копейки. Пришлось разговаривать с мамой о поэзии. Я сказал: - Все-таки вы, мама, не то, что Пушкин и его современники. Они писали о других, о кавказском пленнике, о Евгении Онегине, о мертвых душах, вы же - только о себе. Я, я, я... Оyи - солнце, вы - луна, отраженный свет; они - золотой век, вы - серебряный...

— О, Лева, это интересно. Продай мне эту мысль.

— Пожалуйста (в мамином кругу было обыкновение "покупать мысли"). Она дала мне на маленькую, которую я сразу и выпил, сбегав к Елисееву, а в "Поэме без героя" появились строки:

На Галерной чернела арка,

В Летнем тонко пела флюгарка,

И серебряный месяц ярко

Над серебряным веком стыл".

"Они", то есть поэты "серебряного века", действительно замкнулись в себе. "История тех лет, которые русские художники провели между двумя революциями, есть, в сущности, история одиноких восторженных состояний; это и есть лучшее, что было и что принесло настоящие плоды" (А. А. Блок). Герметизм и одиночество - явление не индивидуальное, но эпохальное. Когда парод "зашевелился", русской литературе пришлось отказаться от традиции народного заступничества. "Непременно, 9 января и Цусима, - писала Ахматова, - потрясение на всю жизнь, и так как первое, то особенно страшное". Именно тогда русские художники ощутили, что народу они пока не нужны.

Установка на герметизм предрешила неудачу "Песни мира": она - не о себе, она - о чужом, пусть и добропорядочном. Эта установка объясняет и пикировку сына с матерью, касающуюся эпистолярного стиля. "Хотя ты утверждаешь, - пеняет Лев Николаевич, - что описываешь все события своей жизни, я ее совсем не могу представить. Я не знаю, ты богатая или бедная; скольких комнат ты счастливая обладательница, одной или двух; кто о тебе заботится и т. д. Но если не хочешь писать об этом, хотя я не могу понять почему, не пиши, а продолжай о тополях и листьях.

Получается эпистолярно-пейзажный жанр, что весьма оригинально" (21 апреля 1956 года).

Сын тоскует о жизни на воле, хотя бы о реальном о ней знании. Мать-поэтесса пишет о "состояниях" - отсюда его упреки и ее обиды на сыновние "дерзости" (вообще-то письма очень нежные). Как сытый голодного не разумеет, так и "вольный" - узника. В связи с этим не должно удивлять, что общая, объединявшая Анну Андреевну и Льва Николаевича тема весьма отвлеченна. Это тема Востока, который был своего рода семенным увлечением.

"Коля великолепно знал древнюю историю и, рассказывая что-нибудь, всегда приводил из нее примеры", - вспоминала о своем девере-"конквистадоре" жена Д. С. Гумилева. Анна Андреевна гордилась тем, что по женской линии происходила от хана Ахмата, чингизида. Выбранный ею псевдоним (девичья фамилия прабабушки) говорит сам за себя. Что до сына, он был убежденным евразийцем - и стал им, как явствует из его писем, в лагере. Сейчас евразийство (в который раз!) - объект и хвалы, и хулы, одинаково неумеренных и пристрастных. Мы, русские, привыкли бросаться из крайности в крайность, и это дурная привычка. Нам очень недостает аристотелевской "меры" Если ею измерить евразийство, придется признать, что в нем есть резон: Россия - это Евразия, географически и этнически. Таков факт, и от него никуда не денешься.

Blog

Звезда. 1994. № С. 170-188