Geum.ru

Сеpгей Александpович Снегов Диктатор книга

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   22   23   24   25   26   27   28   29   ...   59


На верхнем этаже механизмов было поменьше. В углу лаборатории высился экран в два человеческих роста и на всю ширь межоконного проема. Он походил на наши стереоэкраны, но вместо отчетливых картин по нему плыли клочья синего тумана, из синих клочьев вырывались оранжевые пламена, накаливались, рассыпались по экрану и гасли.


– Пейзаж иномира! – торжественно возгласил хронофизик. – Самый близкий наш сосед, такая же планета, моя далекая родина.


– Пока я вижу только туманные пятна. Если это и пейзаж, то не предметный, а иллюзорный. Не думаю, чтобы реально существовали планеты из смеси тумана и вспышек.


Козюра подошел к столу рядом с экраном. На столе покоился другой экран, маленький, мутный. Козюра нажал какие-то кнопки, потрогал какие-то рычажки и повернулся ко мне.


– Фокусировка во времени требует не только знаний, но и искусства. Сейчас вы видите на большом экране облик одного района инопланеты, суммированный за сто лет. Вам неясно? Поясню. Если взять ваше лицо, каким оно было, скажем, тридцать лет назад, и наложить на него все изображения вашего лица за последующие годы, то вряд ли вы получите отчетливый образ. Изменившиеся черты будут смазывать прежние, вместо четкой фотографии получится что-то расплывчатое. Сейчас я сфокусирую столетие инопланеты в месяц, даже в день, даже в минуту – иногда и до секунды удается – и тогда вы увидите нашего соседа в сопряженном мире.


Хронофизик произвел еще какие-то манипуляции кнопками и рычагами, и на малом экране появилось фиолетовое пятно. Сперва оно захватывало почти весь экран, потом стало сжиматься, накалялось. Я отвел глаза и не уследил превращения пятна в точку, слишком уж нестерпимым стало сияние. Зато на большом экране пропал туман и выступили дома, мачты, столбы и – вдалеке – деревья. А по центру экрана в мою сторону пролегла широкая каменная дорога. На дорогу вдруг рухнула с неба исполинская машина с крыльями и с ревом понеслась на меня. Мне показалось, что она сейчас раздавит меня своим чудовищным корпусом, проедется по мне целым кустом колес. Но машина остановилась, с одного бока у нее открылись дверки, из дверок высунулись лестницы, по лестницам сбегали люди с чемоданами и пакетами – много людей, мужчин и женщин. Я не мог охватить глазом эту толпу. Она была слишком большой для моих двух глаз.


– Да это водолет! – воскликнул я. – Но какой огромный! И на колесах, без кормовых и тормозных дюз. Как может двигаться такое страшилище?


– На моей старой родине такие машины назывались не водолетами, а самолетами, – отозвался хронофизик. – Ручаться не могу, у меня при переброске из одной вселенной в другую так повредило память… Одно помню: на той планете и понятия не имеют о сгущенной воде. Двигатели там используют дерево, уголь, нефть…


– Как же они обеспечивают полив своих полей? Без энерговоды даже дохленького циклона не создать.


– Там вообще не создают своих циклонов. Ограничиваются влагой, поставляемой самой природой. И дожди идут не по программе, а от случая к случаю.


И летящий на экране самолет, в десяток раз превышающий самые большие наши водолеты, был маловероятен. Но то, о чем повествовал хронофизик, было не маловероятно, а немыслимо.


– Подумайте о своих словах, Козюра! Цивилизованное общество не может существовать, если полагается только на милости природы. То засуха, то наводнение, то голод, то изобилие. С этим нельзя примириться!


– Не смею возражать, господин заместитель… Разрешите продолжить? Фокусирование во времени оставляю, буду передвигать стереоглаз в пространстве.


– Разрешаю. Передвигайте.


Картина на экране переменилась. Из огромного самолета еще выбирались пассажиры, но сам он быстро отдалялся, будто я мчался не то в самолете, не то в водолете и оглядывал окрестности… Сперва это были засеянные поля, потом квадратики лесов, деревья как деревья. А затем стереоглаз приблизился к городу и помчался над ним. Я закричал Козюре:


– Помедленней, черт вас возьми! Не успеваю разглядеть.


Город меня потряс, только этим могу объяснить ругань: я не из любителей брани. Город был удивителен. Скажу сильней – он был невероятен. Но он был, я видел его улицы, его площади, его здания. Стереоглаз показывал его с высоты, но куда ни хватал луч, всюду виднелись дома, только дома, одни дома, лишь кое-где раздвинутые островками парков. В этом городе могло бы поместиться с десяток наших городов, даже таких, как Адан или Забон. Поверить в это было невозможно, но глаза утверждали, что это так.


И вторым, что потрясло меня, стал облик зданий непостижимого города. Они были чрезвычайно высоки, нет, не чрезвычайно, это тусклое слово не описывает их невероятности – они были недопустимо высоки, безжалостно высоки. Недопустимо физически, безжалостно для жителей – лишь такие оценки соответствуют тому, что я увидел. Я попросил хронофизика задержать телеглаз и стал прикидывать, сколько этажей в здании на одной из улиц. В нем было девяносто этажей, а рядом, на границе экрана, еще на десяток этажей выше вздымалось другое здание. И в Адане, и в Забоне, да и во всех городах богатой Кортезии дома не превосходили пяти этажей, но многие жители жаловались, что и пятиэтажность трудна. Как же обитатели городов в иномире взбирались на свои чудовищные высоты? Или они изобрели машины для подъема? Что-нибудь вроде антигравитаторов? Либо портативных водометов, отталкивающих от грунта? Но Бертольд Козюра уверял, что в иномире не изобретено сгущенной воды!


Хронофизик погнал стереоглаз дальше. По улицам мчались водоходы, великое множество водоходов, сотни, если не тысячи машин. Наверно, это были все же не водоходы, за каждым тянулся синий газовый шлейф, а выбросы воды, ставшей из сгущенной обычной, всегда бесцветны.


– Впечатление, будто каждый житель здесь имеет свою машину, – сказал я хронофизику. – Богато живут в параллельной, или соседней, или сопряженной вселенной – договоритесь между собой о правильном названии.


– Договоримся. Вы видите теперь, что реально существует иная вселенная и что, стало быть, мы вовсе не безумцы.


– Иную вселенную я теперь вижу сам. И готов признать, что вы не безумцы. Но к иномиру это не относится. В нем ощущается что-то безумное. Вы не заметили, происходят ли там войны?


– Войны случаются. Но на наши мало похожи.


– Разве в иномире людей не убивают и крепости не разрушают?


– Там крепости и людей превращают в пламя и плазму. Побежденные государства не покоряют, а распыляют. От побежденных народов остается тонкая взвесь, развеивающаяся по всей планете.


– И существует оружие, способное совершить такое злодеяние?


– Да, генерал. Это оружие – та скрытая энергия атомных ядер, которую мой друг Бертольд Швурц пытается высвободить. Разрешите показать вам мощь ядра в войне. Меняю фокусировку на другой отрезок времени и другой район.


Погасший было экран снова озарился. Появился другой город – и здания пониже, и улицы поуже, и машин, похожих на наши водоходы, поменьше. Зато людей было, пожалуй, еще больше – лишь малая толика ехала в машинах, большинство шагало пешком. А на город карабкалось солнце. Оно именно карабкалось, выползало из-за невысоких зданий, лезло на крыши зданий повыше – было утро, солнце только начало свой торопливый подъем и еще не приобрело ту величавую неспешность, с какой плывет вблизи зенита. И оно, еще не полуденное, уже было покоряюще прекрасно. Я любовался солнцем неизвестного мне мира, оно было красивей бледно-зеленоватого светила, ежедневно подымавшегося надо мной. Чужое солнце, ярко-оранжевое, горячее, гляделось шаром расплавленного золота – из него исторгались горячие, золотые лучи.


И оно внезапно погасло! В какие-то доли секунды в центре картины вдруг вспыхнуло сияние, затмившее солнце. Я подбираю слова, чтобы точнее описать это сияние, и ничего не могу подобрать, кроме самых предельных, они единственно точные – невероятное, немыслимое, чудовищное… И я сказал, что солнце погасло. Это тоже неверно. Солнце не погасло, а из золотого стало черным. Я закрываю глаза и все снова и снова вижу эту страшную картину – на бледно-прозрачном небе виснет черное солнце, совершенно черный, зловещий диск, только что он был пленительно золотым! Возможно, событие надо описать как-то по-другому, чтобы звучало объективней, но для моего глаза оно совершалось именно так – вспыхнуло чудовищное сияние и в нем солнце из золото-оранжевого мгновенно превратилось в черное.


Сияние бурно взметнулось вверх, вытянулось в сверкающий столб, на вершине столба раздулся огненный шар – исполинский гриб закачался над городом… И здания под грибом стали расплываться. Сперва верхние этажи осели и поползли вниз, потом и нижние превратились в огненное тесто. И то, что еще несколько секунд раньше казалось несокрушимым каменным сооружением, теперь, пылая, исторгая протуберанцы, огненным потоком плыло по улице, которой уже не было. Какая-то девочка в миг, когда возникло ужасное сияние, зачернившее солнце, маленькая девчушка с косичками, перебегала еще существующую улицу. И она вдруг вспыхнула, превратилась в узкий факел, устремившийся ввысь, и уже не было девочки, даже скелета ее не было, даже пепла не осталось, было только пламя, летящее вверх, узкий факел пламени, клубок раскаленных сияющих газов… Я вскрикнул и схватился за сердце.


Бертольд Козюра, услышав мое восклицание, поспешно отвел телеглаз от страшной картины. Но новое зрелище было еще ужасней. На этот раз только разрушенные, а не расплавленные дома – остов недавней улицы, а не поток разбрызгивающейся лавы. Разрушение еще не закончилось, верхние этажи еще с грохотом падали вниз, а по каменной мостовой бежали, тащились и ползли люди, израненные, окровавленные, дико орущие… В углу экрана сверкала исполосованная волнами река, они, кто еще остался в живых, стремились в реку – остудить нестерпимые ожоги. И не доползали, не добегали, а замирали без сил, либо крутились на мостовой, срывая с себя тлеющие одежды, обнажая изуродованные, кровавые тела. И прямо на меня полз человек, на нем пылали брюки, дымился пиджак, он исступленно хватался за камни, подтягивая руками свое тело. И я вдруг увидел, что отвалилась одна нога, а за ней другая. Ноги в еще горящей одежде остались позади, а сам он, не чувствуя, что уже безногий, все полз и полз, и кричал, не переставая, кричал, а из глаз его стекали не слезы, а струйки крови. Он уставил на меня дикие глаза, рыдающие кровью, и протянул руки и еще сильней закричал. И я понял истошный крик: «Помоги! Помоги же!» – взывал он…


Я вскочил и закричал на хронофизика:


– Перестаньте! Это же невозможно вынести!


Козюра выключил экран. Меня мутило, мне хотелось кричать от ярости и негодования. Ко мне метнулся Варелла:


– Генерал, я проведу вас домой. Вам надо в постель.


Я оперся на кресло. Тошнота отходила, сердце успокаивалось.


– Простите нас, – сказал Козюра. – Я не ожидал, что эти картины так подействуют на вас. Мы с Бертольдом часто рассматриваем их. И вроде ничего.


– Вроде ничего? И у вас не тряслись ноги? Не отказывал голос? Не пропадало сознание? Не становилось тошно жить? Кто же вы тогда? Люди или лишенные чувств автоматы? И вы хотите эти ядерные ужасы перенести в наш мир?


Хронофизик стал оправдываться и за себя, и за ядрофизика.


– Энергия ядра приносит не только ужас, но и пользу. Я покажу вам, как ядерные силы водят поезда, создают электричество, выравнивают горы…


В разговор вмешался молчавший до того Бертольд Швурц:


– Генерал, зло не от атомного ядра, а от людей, получивших его в руки. Разрешите вам напомнить, что наша энерговода обеспечивает полям урожаи, водолетам двигатели, электричество городам. Но она же питает нашу артиллерию, наши метеоатаки. Вы сами с таким непревзойденным искусством…


– Хватит! Не хочу больше слышать об иных планетах. Ваш иномир, Бертольд Козюра, – отвратительное, уродливое отражение в другом пространстве нашего собственного мира. Преступный мир!


– Вы ошибаетесь, генерал! – спокойно возразил Козюра.


– Ошибаюсь? Вы хотите сказать, что мир, где превращают детей в возносящиеся к небу факелы, не преступен?


– Я не это хочу сказать. Тот мир не отражение нашего. Наоборот, мы сами лишь бледно отражаем его. Ибо он главный в главном потоке времени, он единственный оригинал, а мы обедненная его копия в боковушке мирового времени. Он один, а копий столько, сколько маленьких потоков времени бегут рядом с величавым руслом времени основного.


Я отвернулся от него. Я сказал Варелле:


– Григорий, мне и вправду плохо. Проводите меня в домик.


3


Я все снова и снова видел девочку, превращающуюся в огненный факел, и раненого, ползущего по земле без ног. Я сжимал кулаки от гнева. Я ненавидел людей из неведомого мира в иной вселенной, тот мир был хуже, тысячекратно хуже моего родного, тоже полного преступлений, но все же не таких страшных. Ибо мы не сжигали детей, не превращали города в огненную лаву. Черное солнце не вставало над нашими полями. Я сам воевал, командовал отделением, батальоном, дивизией, теперь все военные силы страны подчинены мне, я готовлю решающее сражение, я сейчас, возможно, главная фигура войны, но это иная война, твердил я себе, – нет этого страшного черного солнца. Всего лишь солдат на солдата, оружие на оружие!.. И я опровергал себя: а Кондук? А свирепый террор Гонсалеса в тылу? А ливни, захлестывающие поля и лишающие детей и женщин куска хлеба, стакана молока? Кто определит меру, до которой зверство еще не преступление, а после которой – наказуемое злодеяние? Тысячу сразить в бою – подвиг? А десять тысяч? А миллион?


Мучительные эти мысли истерзали меня. Я вскакивал. Бегал по комнате, ругался, ненавидел себя. В комнату входил Варелла, спрашивал, не нужно ли чего. Я прогонял его, он уходил, спустя короткое время снова появлялся, я снова прогонял его. Мне не было спокойствия, не было утешения, никакое лекарство не могло помочь. Меня преследовало черное, как уголь, солнце! Лишь под утро удалось забыться мутным сном.


Утром я вызвал Вареллу.


– Григорий, вы были со мной у физиков. Вы видели все, что видел я. Варелла, можете ли вы жить после того, как узнали, что где-то в мире бушует такая ужасная, нечеловеческая война?


Варелла всегда разговаривал легко и свободно – и непременно с ухмылкой. Сейчас он подбирал слова.


– Как сказать, генерал?.. Войны – они разные. Где ничего, а где – похуже. От войны не ждать хорошего… Война же!..


– Война против детей – это война? Это подлое преступление!


– И полковник так говорил. Мы слушали его, генерал, когда он насчет Сорбаса… Убивать детей не военная операция, а преступление, прощать нельзя ни исполнителям, ни организаторам. За душу хватало, так говорил. Точно эти слова!


– Те самые слова, – сказал я в отчаянии.


Я знал, что солдаты между собой называют Гамова полковником. Мы с Пеано были теперь для них генералами, они в разное время называли нас и майорами, и полковниками, а если завтра станем маршалами, будут именовать и маршалами. Но Гамова они узнали полковником, он и остался для них навсегда полковником. Он назвал себя диктатором, это было несравненно выше, но если он даже назовет себя императором, он останется для них в прежнем звании. «Его величество полковник приказывает…»– скажет о нем тогда тот же Варелла.


– Вы верите в реальность того, что вчера показали физики?


И на это он ответил без обычной прямоты:


– Ученые люди… Всякое продемонстрируют… А так чтобы – не очень. С другой стороны, а почему и не быть? Человек на все способный! В большом деле у него – черт на пару с Богом… Совместные трудяги… Всюду партнеры – Бог да черт!


– Черт с Богом – совместные трудяги? Интересная мысль! Но можно ли доверять оптическим модуляциям наших ученых?


– Проверить бы надо, генерал. Вызвать обоих?


– Сами пойдем к ним.


Теперь я шагал к физикам уверенней, чем вчера, – не останавливался, не заглядывался на парк, не давал ногам передохнуть – упадок сил после воскрешения быстро проходил. И картины неба, свободного от метеопротивоборства, больше не захватывали. Меня томили проблемы, больше приличествующие философскому уму Гамова, чем моему практическому, – реально ли существуют иные миры и реальна ли безграничность царящего в них зла и бесчеловечности? И точно ли мы только боковое ответвление, только отражение, только слабое воспроизводство другого, основного, куда могущественней и преступней, мира?


Оба физика так растерялись, словно мы явились арестовывать их.


– Успокойтесь, – сказал я. – Вы не виноваты, что миры во всех вселенных полны злодейства. Но я еще не убежден, что иномир реально существует. Продемонстрируйте его снова – и не ужасные войны, а мирную жизнь, если она существует в том мире.


Бертольд Козюра опять уселся за столик с маленьким пультом и вывел на экран картины иного мира. И вскоре я уже не сомневался, что чужой мир – не оптический фокус хронофизика, а реальность во всей своей невероятности.


Хронофизик повторил вчерашний вопрос, верю ли я теперь, что они не безумцы.


– Да, вы не безумцы. Но тайна иномиров, открытая вами, ужасна. В связи с этим несколько вопросов. Первый: вы уверяли, что вы пришелец из того мира, пейзажи которого демонстрировали. Можете это доказать? Вы так похожи на человека… хочу сказать – на человека нашей планеты. Ваша сияющая лысина – не доказательство.


Нет, он не мог точно доказать, что иномирянин. Для всех, знающих его детство, он подкидыш в отрочестве, случайно обнаруженный почти умирающим в пустынной степи и начисто забывший, кто он, кто родители, откуда родом, как его зовут. Даже языка той местности, где его нашли, не знал, что-то лопотал незнакомо и невнятно. Но быстро освоил язык, отлично учился и еще в университете создал первые хронотрансформаторы, меняющие внутриатомное течение времени. А когда сконструировал большие хронотелескопы, то обнаружил, что, кроме нашей вселенной, существуют вселенные иные, текущие в соседних потоках времени, а некоторые так физически сопряжены с нашей, что можно наблюдать, что в них происходит, и даже устанавливать проходы из одной вселенной в другую. И вот тогда, к своему великому смятению, узнал в первых изображениях сопряженного с нами мира знакомые пейзажи и зрелища. Вдруг возникли воспоминания детства – и они совпадали с образами на хроноэкране. Он задумался – как же все-таки очутился в чужом мире? Один ли это случай – только для него – или такие переброски часты? И если неоднократны, то нельзя ли возвратиться на утраченную родину? Открыв, что в сопряженном мире раскована внутриядерная энергия, он поделился новостью с другом еще со студенчества, Бертольдом Швурцем. С того дня они работают вместе. Им удалось заинтересовать маршала Комлина. Маршал предвидел, что использование фантастических новшеств из чужого мира гарантирует успех в войне с Кортезией. Полковник Прищепа тоже высоко оценивает их труд.


– Знает ли диктатор о ваших исследованиях?


– Полковник Прищепа ждал удачного времени, чтобы информировать диктатора и вас.


– Значит, Гамов не знает, потому что удачи пока не вижу никакой, а вижу одни ужасы. Запрещать вашу лабораторию не буду, но и не радуюсь тому, что вы в ней открыли.


Воротившись в домик, я набрал код Прищепы. На этот раз он был у себя.


– Павел, я познакомился с хронолабораторией. Я ошеломлен, это единственное пока ясное ощущение. Что нового в мире?


– Скоро прибуду и подробно информирую. Отдыхай, набирайся сил.


Прошла неделя, прежде чем Прищепа приехал.


– Пеано без твоей помощи изнемогает, – порадовал он меня. – Пора вернуться к руководству. Все цели твоей камуфляжной измены достигнуты, передает Гамов. Я в этом не полностью уверен и хочу, чтобы ты сам решал, как быть.


– Для этого я должен знать политическую и военную ситуацию.


Ваксель двигался с прежней железной неторопливостью. Вся Флория в его руках, он вступает на землю латанов. Флоры встречают кортезов как освободителей – митинги, музыка, в городах гулянья и танцы… Правда, переметнулись к кортезам не более трети флоров. Но эта треть – молодежь и все, кому надоело прежнее существование в Латании.


– В общем, все, кто жаждет перемен. Такие имеются в каждом цивилизованном государстве. Что на других фронтах?


Наши бывшие союзники, после разгрома Кондука поутихшие, снова показали клыки. Их армии по-прежнему придвигаются к границам. Готовятся все разом к броску, когда поступит сигнал. Сигнал даст Аментола на конференции в Клуре.


– Что за конференция?


– Сбор всех союзников Кортезии, а также всех наших бывших союзников, которых Кортезия взяла на содержание. Поедут все, кроме Торбаша, – хитрый Кнурка Девятый первый в пекло не полезет. Он торжественно провозгласил, что спор двух гигантов, то есть Кортезии и Латании, решит сам Высший Судия. А когда Судия объявит свою волю на полях сражений, великий грех тогда не присоединиться к тем, кого он назначит в победители.


– Кривоногий карлик-король уже вступил в Акционерные компании Террора и Милосердия?


– Торгуется насчет вступительного взноса. Предлагает заменить золото сушеными фруктами и вяленой бараниной, этого добра у него навалом. Также и дублеными шубами, у них ведь зимы не бывает, а овец избыток. Готлиб Бар не торопит переговоры.


– Пусть тянет их. Когда конференция в Клуре?


– Через десять дней. И ее откроет не президент Клура, а сам Амин Аментола. Основные идеи его речи мне известны. Самовосхваление, обожествление Кортезии, претензии на руководство всем миром. После устранения Бернулли ему легко произносить такие речи. Что передать Гамову?