Geum.ru

tza ru/index html

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   22   23   24   25   26   27   28   29   30

I


Слову боярин или болярин в виду этих двух форм дают двоякое производство: Карамзин от сущ. бой, Венелин от прил. боль, болий (первоначальный суффикс бо-яр или бо-ярь, как писарь, лекарь, потом от бояр—боярин, как от властель—властелин, от господь—господин). Затрудняясь отдать преимущество тому или другому из этих производств, Срезневский признает возможным допустить, что оба корня, бои и боль, одинаково участвовали в образовании слова. В древних южнославянских памятниках чаще, если не исключительно, встречается форма с буквой л: болеры, болере, боляре, боларе, в памятниках русских безразлично обе формы, и бояре, и боляре; по Миклошичу первая форма в них встречается всего чаще, a г. Ягич даже признает первую форму собственно русской, a вторую южнославянской. Феофан называет болгарских вельмож еще boladeV, a Константин Багрянородный — boliadeV;. Этимологическое отношение обеих этих форм слова к болярам, кажется, остается необъясненным, как не объяснена и этимологическая связь с тем и другим термином олова был, являющегося в южнославянских памятниках синонимом болярина. Это слово было знакомо и русским книжным людям XII века: Слово о полку Игореве упоминает о «черниговских былях». Лексическое значение слова боярин в древних славянских памятниках, переведенных с греческого, выступает явственнее этимологического; болярин — arcwn, arcwn prostV, sugclhticoV, бояре — megistaneV, dunastai, бояре в смысле собрания, совета — suglhtoV, oi tou basilewV, царские советники, болярьство — arcai и т. п. Уже Олегов договор с Греками говорит о «великих боярах» киевского князя; но трудно сказать, византийские ли редакторы взяли это слово из русского языка, или Русские узнали его путем сношений с южными Славянами. Г. Ягич ставит вопрос о восточном происхождении болгарских боляд и признает возможным появление слова боляре в русском языке до принятия христианства и не из Болгарии. Чт. в Общ. Ист. и Др. Р. г. III, № 1. И. Срезневского, Мысли об ист. русск. яз. 131 — 134. Miklosich, Lexicon под словом болярин. Г. Ягича, Archiv für slavische Philologie, B. XIII, zweites Heft, 298. Г. Истрина, Откровение Мефодия Патарского, тексты, стр. 91 и 93 сл. с стр. 22 и 27.—Боярская, дума—термин ученый, не документальный: его не встречаем в древнерусских памятниках, хотя употреблялось близкое к нему выражение «дума бояр». У Котошихина выражение «боярский совет» значит не учреждение, которое он называет «думой», a самое совещание с боярами.

II


Для прекращения усилившегося разбойничества епископы посоветовали Владимиру «казнить» разбойников, отменив виры за разбой. Значит, при Владимире до этого постановления действовало другое уголовное право, не похожее на Русскую Правду, по которой разбойник наказывался «потоком и разграблением» с женою и с детьми. Это во-первых. Во-вторых, словом «казнить» на языке древнерусского права XI и XII в. не означалась исключительно смертная казнь: из одного места летописи (Ипат. 226) видно даже, что под «казнью» не разумелась именно смертная казнь. Известная статья Русской Правды о холопях-татях показывает, что и денежный штраф в пользу князя назывался казнью. Но казнь была правительственным наказанием, возмездием от правительства и в пользу правительства, a не в пользу частных лиц, если это была денежная пеня. Вира по Русской Правде была денежной пеней в пользу князя или казны, т. е. была казнью. Если Владимир заменил виру за разбой казнью, то надобно заключить отсюда, что при нем вира не была штрафом в пользу князя. Ha другом заседании думы епископы по случаю борьбы с Печенегами сказали князю: «оже вира, то на оружьи и на коних буди». Князь согласился. Летопись не указывает прямой связи этого постановления с предшествующим. Вира взималась не за один разбой. До отмены права мести ею наказывалось убийство человека, за которого некому было метить, как и убийство, виновник которого оставался неизвестен. Надобно думать, что в последнем случае уже до Ярослава штраф платило общество, в котором совершилось преступление и которое не могло или не хотело обнаружить преступника. Но этим сам собою предполагался и обратный случай, о котором не говорит Русская Правда: за убийство человека, у которого не было кровных мстителей, требовало вознаграждения общество, к которому он принадлежал или в котором совершилось убийство; если убийца был известен. Такой случай рассказан в скандинавской саге об Олафе, в которой несомненно уцелели иногда в искаженном виде действительные черты Владимирова времени. Олаф в Гольмгарде (Новгороде) убил Клеркона. Весь народ сбежался, требуя смерти убийцы. Княгиня приняла Олафа под свое покровительство и готова была защищать его от народа своими слугами. Князь примирил обе стороны, присудил за убийство виру, a княгиня заплатила ее (Русск. Ист. Сб. Общ. Ист. и Др. Р. IV, 41—43). Из этого же рассказа саги видно, что при Владимире вира за убийство шла не в пользу князя: князь присудил пеню с Олафа новгородскому обществу; странно было бы предположить, что по приговору мужа княгиня ему же заплатила деньги за Олафа.

Итак оба постановления говорят о различных предметах, и второе не отмена первого, a новый закон. Но между обоими законами была тесная внутренняя связь, почему летописное предание и рассказывает об них рядом: первый заменял виру за разбой каким-то правительственным наказанием; второй обращал виру за простое убийство («в сваде» по Русской Правде) на вооружение ратных людей, т. е. и все остальные виры превращал в «казнь», в наказание правительственное, в казенное взыскание, каким они являются в Русской Правде. По уцелевшим в позднейшем своде словам летописца XIII в. виры специально шли на содержание боевой дружины князя (П. С. Лет. V, 87: «Ти (древние) князи не сбираху многа имения, ни творимых вир, ни продаж вскладаху на люди, но оже будяше правая вира, и ту возма, даяше дружине на оружие»). Оба закона изменяли действовавшее право в одном направлении, превращали в правительственное взыскание пеню за преступление, шедшую прежде в пользу частных лиц или обществ; только второй закон, изменяя уголовное право, вместе с тем вносил важную новость в систему налогов. Этот второй закон вводил то, что потом видим в Русской Правде; ею же можно объяснить и первый закон, т. е. можно думать, что вира за разбой была заменена потоком и разграблением разбойника, правительственной продажей его в рабство на сторону с конфискацией его имущества. Если так, то оба внушенные думой постановления Владимира ставят нас при начале законодательного процесса, создавшего Русскую Правду. Инициатива переработки древнего русского права идет здесь от духовенства: мы по некоторым признакам считаем и Русскую Правду кодексом,, выработанным в среде духовенства для удовлетворения потребностей порученной ему широкой юрисдикции по недуховным делам, которой подчинены были так называвшиеся «церковные люди».

Догадка, что второй закон был отменой первого, по-видимому внушалась исследователям заключительными словами летописного рассказа. Сказав, что князь согласился со вторым предложением епископов, летопись прибавляет: «и живяше Володимер по устроенью отьню и дедню». Значит, первый закон, заменивший виры за разбой казнью, был против этого «отьня и дедня устроенья». Но эти слова летописи могут иметь и совершенно обратный смысл. Владимир на вопрос епископов, почему он не казнит разбойников, сослался не на устроенье отца и деда, a на свое христианское чувство нравственной ответственности, сказав: «боюсь греха». С другой стороны, араб Ибн-Даста, писавший именно при деде Владимира, говорит о русских Славянах, что царь их, поймав разбойника, приказывает задушить его или отсылает его под надзор какого-либо правителя на отдаленных окраинах своих владений (Г. Гаркави, Сказ. мусульм. писат. о Славянах и Русских, стр. 267). Последние неясные слова намекают на какое-то наказание, состоявшее в ссылке преступника на границу страны, т. е. похожее на поток и разграбление Русской Правды. Может быть, Владимир под влиянием христианского чувства смягчил наказание за разбой, уравняв это преступление с простым убийством. Известный рассказ о разбойнике Могуте, которого простил Владимир, по-видимому поддерживает это предположение (Никон. I, 112). В таком случае смысл летописного рассказа становится ясен. Уже при деде Владимира правительство взяло в свои руки преследование разбоя, отличая его от убийства в ссоре, за которое предоставляло по-прежнему мстить или брать виру частным лицам и обществам. Кажется, уже до Русской Правды за простое убийство чаще брали виру, чем мстили смертью. Владимир и расправу за разбой предоставил частным лицам и обществам. Тогда епископы, приноровляя свои понятия о наказаниях к местным юридическим обычаям, присоветовали Владимиру казнь разбойников, похожую на ту, какая уже употреблялась при его отце и деде, как впоследствии духовенство провело в судебную практику наказание за целый ряд не вменявшихся прежде преступлений религиозно-нравственного характера, приноровляясь к господствовавшему в стране обычаю денежных штрафов. Но частные лица и общества и после того взимали виру не только за простое убийство, но и за разбой в случае, если разбойника не могли поймать или не хотели выдать: в этом случае взыскание падало на общество, в котором совершено преступление или в котором скрылся преступник. Воспользовавшись борьбой с Печенегами, епископы и старцы присоветовали князю все виры обратить в казенный доход на военные нужды. Таким образом при Владимире и штраф за простое убийство превращен был в правительственную кару, какой прежде подлежал разбой, т. е. довершено было то, что начали отец и дед этого князя. Это и разумеем мы под «отьним и дедним устроением» летописи.