Бюрократии
| Вид материала | Книга |
- Рабочая программа дисциплины Впроцессе изучения дисциплины «Теория «рациональной бюрократии, 1228.01kb.
- М. В. Масловский Теория бюрократии Макса Вебера и современная политическая социология, 1097.79kb.
- План реферата: Направления экономической реформы в середине 60-х гг. Закрепление курса, 390.93kb.
- Тема: «М. М. Сперанский светило российской Бюрократии», 202.52kb.
- Концепция бюрократии по М. Веберу, 110.64kb.
- Ж. Т. Тощенко Рекомендовано Учебно-методическим объединением университетов России, 7958.51kb.
- Лекция LXXXV, 255.41kb.
- 1. Политическая мысль XX века: теория рационализма и бюрократии, 134.34kb.
- Тема 25. Теория общественного выбора, 208.3kb.
- И. Вольская Проделки бюрократии, 506.88kb.
«Нет повести печальнее на свете...»
Я думаю, что с летами приходит к нам какое-то малодушие.
М. М. Сперанский. Из письма
к А. А.Столыпину от 15 октября 1818 г.
Девять лет вряд ли большой срок для жизни общества, и тем не менее, возвратившись в Петербург, Сперанский вступил как будто в новый, неведомый для себя мир. События Отечественной войны создали в русском обществе небывалую обстановку. Они ускорили духовное возмужание молодых людей. Молодое поколение впервые в истории России стало силой, влияющей на духовную атмосферу целого общества. В России вошел в моду либерализм, привычными стали не только разговоры, но и публичные речи о политической свободе, представительных учреждениях, конституции. В этом было, пожалуй, нечто знакомое Сперанскому, нечто из того далекого, но так сладостно и тоскливо памятного ему прошлого — молодости его и текущего царствования. Те же, казалось бы, настроения, те же разговоры... Те, да не те!
Либерализм первых лет Александрова правления нанизан был, словно на некий стержень, на веру в Александра — веру в серьезность и осуществимость его либеральных замыслов. Русский либерализм 1820- х годов такого стержня не имел. Александру уже не верили. Весьма показательной в этом смысле была реакция передовых россиян на речь императора в Варшаве весной 1818 года на заседании Польского сейма. Александр заявил в ней о своем намерении ввести в России «законносвободные постановления». Он сказал полякам в присутствии русских: «Таким образом, вы мне подали средство явить моему отечеству то, что я уже с давних лет ему приуготовляю и чем оно воспользуется, когда начала столь важного дела достигнут надлежащей зрелости». Напечатанная вскорости в довольно значительных выдержках в официальном издании — правительственной газете «Северная почта» ( № 26 за 1818) — речь эта стала широко известной в русском обществе и, конечно же, не могла не возбудить определенных надежд на преобразования. Но вместе с надеждами немедленно возникли и сомнения. П. А. Вяземский, присутствовавший на заседании сейма во время произнесения Александром I его знаменитой речи, писал о ней // С 203 А. И. Тургеневу: «Пустословия тут искать нельзя: он говорил от души или с умыслом дурачил свет. На всякий случай я был тут, арзамасский уполномоченный слушатель и толмач его у вас. Можно будет и припомнить ему, если он забудет». Младший из братьев Тургеневых, Сергей Иванович, говорил тогда же своим братьям, имея в виду варшавскую речь российского императора: «Не прельщайтесь блестящим, но обманчивым красноречием».
Правда, сейчас же после речи Александра в Варшаве была создана специальная комиссия по подготовке проекта конституции для России во главе с Н. Н. Новосильцевым, активным участником реформаторских опытов начала XIX века. И деятельность этой комиссии была не бесплодной — в результате ее появился документ под названием «Государственная уставная грамота Российской империи». Однако и в данном случае дальше создания конституционного проекта дело не пошло, что впрочем — это также примечательно — никого уже не удивило. С. И. Тургенев, едучи из Франции в Россию в конце 1819 года, остановился в Варшаве, встретился там с Новосильцевым и вот какое впечатление вынес он от этого человека, призванного к подготовке преобразований: «Энтузиазма нисколько, умом не блестит, познания есть благородные, но в них он отстал. Президентом Академии Наук был бы он еще и теперь хорошим, но тем, чем ему здесь быть назначено, законодателем, преобразователем, — нет, нет; в этом он ничего большего не сделает; амбиции в нем кажется нет, но тщеславие осталось, хотя ослабленное любовию к покою».
Нечто сходное присутствовало тогда в душевном состоянии и самого российского императора. Эйфория, вызванная в нем победой над Наполеоном, к тому времени вполне уже испарилась. На место ее вновь заступило тяжелое разочарование в окружающем и в самом себе.
Отечественная война до предела обострила патриотические чувства в русском обществе. Его Величеству следовало бы с этим считаться. Но нет — вынужденный во время войны уступать патриотизму русских, Александр I по ее окончании взял себе за правило всячески пренебрегать им. Он стал усиленно окружать свою августейшую персону иностранцами, выдвигать их на видные должности, осыпать наградами. Александровский генералитет запестрел фамилиями Бистромов, Гельфрейхов, Кноррингов, Корфов, Нейгардтов, Ольдекопов, Пейкеров, Паленов, Шварцев, Эссенов.
30 апреля 1823 года Александр I отправляет в отставку с поста начальника Главного штаба старого своего слугу П. М. Волконского и назначает на его место И. И. Дибича. Недоумение русских действиями императора легко перерастало в недовольство его личностью, которое быстро ширилось, охватывая все новых людей. Среди недовольных Александром I и его политикой покровительства иностранцам // С 204 были такие известные русскому обществу личности, как А. П. Ермолов, А. А. Закревский, граф М. С. Воронцов, Н. Н. Раевский, Д. Давыдов, П. Д. Киселев и др. А. П. Ермолов писал 8 июня 1823 года Закревскому, что в России отныне «прочным образом основалось царство немцев», выражая при этом мнение, что «конечно, попользуются они случаем».
Недовольство Александром I имело место в русском обществе и прежде. Но на этот раз оно было много серьезнее. Оно шло далее обыкновенного недовольства человеком, превращаясь в разочарование в самодержавной власти вообще, в неверие в ее способность преобразить Россию, установить конституционное правление с соответствующими политическими свободами. И самое главное — неверие выливалось в действие.
В 1816 году в России возникли первые тайные дворянские общества («Орден русских рыцарей»и «Союз спасения»), ставившие своей целью замену самодержавия конституционной монархией. Спустя два года общества эти распались. Возникшая вместо них организация «Союз благоденствия» была также проникнута стремлением к замене самодержавия представительной формой правления, которая мыслилась, правда, не в качестве первичного революционного действия, но как завершающий акт, должный последовать после серии разного рода реформ. В январе 1821 года «Союз благоденствия» по разным причинам и, в частности, вследствие пересмотра его участниками своих идейных позиций, а также по конспиративным соображениям самораспутился. Вместо него возникло два новых тайных общества — Южное и Северное, в которых стало преобладать стремление установить новый политический строй посредством революции. Первое из революционных обществ оформилось в марте 1821 года, то есть именно тогда, когда произошло возвращение в Петербург человека, имя которого было в России символом официальной, правительственной политики реформ.
Приезд Сперанского в столицу привлек к себе самое пристальное внимание светского общества. У многих невольно зародилась мысль о возврате императора Александра на путь преобразований. Разговоры об этом дошли и до нашего героя, и, верно, именно они заставили его обмануться.
В самый момент приезда Сперанского в Петербург — это было 22 марта — российский император находился на международном конгрессе в Лайбахе. Возвратился он оттуда лишь 26 мая, а бывшего своего госсекретаря принял спустя еще две недели — 6 июня. Когда Михайло Михайлович вошел в государев кабинет, Александр воскликнул: «Уф, как здесь жарко», — и увлек его с собой на балкон, в сад. Всякий прохожий в состоянии был не только видеть их, но и вполне расслышать ведущийся меж ними разговор, но этого Александр, очевидно, и хотел, чтобы иметь повод не идти на откровенность, // С 205 на которую его — надо было полагать — мог склонить несправедливо обвиненный и изгнанный им 9 лет назад из Петербурга реформатор.
«Ну, Михайло Михайлович, — начал разговор Александр, пожимая Сперанскому руку в знак приветствия вместо практиковавшихся при прежних встречах объятий, — очень рад тебя видеть. Здоров ли? Каков был твой переезд? Я думаю — ужасный, потому что ты попал в самую распутицу. Извини, что так долго не мог тебя принять, но все это время, после возвращения, был ужасно занят. О! Да какая с тобою кипа бумаг! Но виноват, сегодня никак не могу ими заняться. Оставь у меня до другого разу». В таком духе разговор продолжался и далее: Александр говорил и говорил, непрерывно, неостановимо ничего не значащие слова, а собеседник его не имел никакой возможности вставить в поток этот свое слово и успевал только кланяться и кивать головой. Наконец он замолк, в разговоре наступила пауза, но Михайло Михайлович не поверил ей и не решился заговорить. Тогда, повернувшись к нему лицом, Александр спросил сам: «Скажи же мне, с кем ты нынче видишься в Петербурге?» Несколько смутившись, Сперанский отвечал: «В ожидании счастья явиться перед вами, государь, я не был еще ни у кого, кроме графа Аракчеева, и жил только с дочерью и с друзьями». — «Но вперед с кем располагаешь видеться?» — не отставал Александр. «Исполню то,что ваше величество мне прикажете», — было ответом на его вопрос. «Если так, то советую тебе сблизиться как можно более с графом Алексеем Андреевичем. Однако мне пора за дело. Прощай, до скорого свидания». После этих слов со стороны императора последовало короткое пожатие руки Сперанского. Тем и окончилась их первая после 1812 года встреча.
С такой же холодностью, как в первый раз, император держал себя при других встречах с возвратившимся в Петербург Сперанским. И можно только удивляться, как мог наш герой заблуждаться относительно истинных чувств и намерений своего государя, причем довольно длительное время. Но факт остается фактом: 22 октября 1821 года, придя со свидания с Александром, Сперанский записал в свой дневник: «Началось тем, что государь считает меня своим человеком. Я полагал одно условие: уведомлять меня о всех замечаниях, кои могут подать повод к какому-либо сомнению в моих началах; ибо, быв поставлен в сношении с разными людьми, я должен принимать разные виды и не всегда молчать или говорить со всеми одинаким языком. Сие могло бы прекратить всякую откровенность. Обещано и при том примечено, что при единомыслии все козни рассыплются, но что само собою разумеется, что все ловить меня будут, чтоб увлечь в свои мысли».
Как явствует из приведенной записи, урок, некогда преподанный русской аристократией Сперанскому, не пропал для него даром.
// С 206
Михайло Михайлович хорошо усвоил себе, что аристократический круг есть сила, а император не столь самостоятелен в своих поступках, как это можно предполагать, как считал прежде он, попович, вознесенный на вершину власти; император, в сущности, невольный, а в чем-что и вольный пленник данного круга, за пределы которого он, даже если и пожелает, не в состоянии будет вырваться. Словно стремясь наверстать упущенное, исправить прежнюю свою оплошность, Сперанский стал регулярно выезжать в свет, сделался частым гостем в домах высшего общества, превратился в завсегдатая аристократических салонов.
Некогда гордый отшельник, он искал близкого знакомства и заискивал даже у тех, которые ни в чем не могли быть ему полезны. Так, приехав однажды в Павловск, он поспешил нанести визит госпоже Нелидовой, несмотря на то, что она была всего лишь одной из приятельниц императрицы Марии Федоровны и никакого влияния при дворе не имела, да и не стремилась особенно иметь. Узнав, что в ее дом заявился Сперанский, она очень изумилась и даже спросила его, не по ошибке ли он к ней попал. Михайло Михайлович отвечал, что не по ошибке, и с этих пор сделался постоянным посетителем ее дома.
Знавшие Сперанского до его ссылки не могли сдержать удивления. Недругам же своим дал он собственным поведением хорошую почву для злословья. Многие годы спустя, уже по смерти его, близким к нему людям придется защищать его от обвинений в карьеризме. «Его все считают честолюбивым человеком, — будет говорить о Сперанском Г. С. Батенков, — между тем в нем не было и тени честолюбия. Это мнение основано на его жизни по возвращении из ссылки. Но забывают, что эта ссылка продолжалась и в Петербурге, что ему нельзя уже было здесь действовать, — у него по-прежнему были скованы руки, а потребность действовать страшная, — и, разумеется, он принужден был делать уступки. За убеждения свои он готов был идти и в ссылку, в каторжную работу, и на плаху. Он ничего не боялся, и ежели вы видите в нем потом совсем другого человека, то это не потому, что он действовал из страха, а потому, что видел, что не может действовать, не сделав уступок. Врагов у него было много. Я помню, раз у меня с ним зашел разговор о возможности ссылки. «Ну что же, наденут колодки и поведут, — сказал он. — Что за важная вещь, колодки, да оне всего стоят два с полтиной, — чего же их бояться?»
Частые выезды Сперанского в свет, удивлявшие тех, кто знал, каким отшельником был он прежде, имели разгадку, помимо прочего, и в его дочери. Чувство к ней с самого начала должно было принять в нем совершенно особый характер. Нерастраченную любовь к жене, горечь утраты ее, постоянное о ней воспоминанье — все это вмещала в себя любовь его к дочери. Прошли годы — Елизавета // С 207 Сперанская, восприявшая не только имя, но и облик своей, навечно оставшейся юной, матери, развилась духовно так, что оказалась способной взять на себя роль поверенного в самых заветных думах своего отца. В годину выпавших на его долю жестоких испытаний Елизавета смогла стать ему настоящим другом, в каковом он нуждался тогда безмерно. Письма Сперанского к дочери, написанные в данную пору, выделяются из всей его переписки своей содержательностью, глубиной мысли и проникновенностью души. Подобные письма пишут обыкновенно лишь в том случае, когда рассчитывают на понимание и сочувствие. Будучи соединены в единое целое, они составили б прекрасную книгу — удивительную поэму отцовской любви к дочери, чудесней которой нет, возможно, и во всей истории человечества. Вот лишь некоторые ее строки:
21 ноября 1816 года :«...Я с тобою только составляю одно целое; без тебя же я не могу иметь всей полноты моего бытия».
15 мая 1820 года: «Не бери в счет моего бытия; думай только о своем счастии и будь уверена, что я буду совершенно счастлив, когда за 6 т.верст буду только знать, что ты счастлива. Любовь моя к тебе совершенно бескорыстна: ибо мое личное счастие и по летам моим и по милости Божией так удостоверено, что оно ни от кого не зависит. Следовательно, думай только о себе, если хочешь видеть меня счастливым».
19 мая 1820 года: «Равнодушие, холодность моя ко всем происшествиям с летами и опытом возрастают. Все это потерянное время. Совсем к другим сценам, к сценам высшего рода я должен себя готовить. На земле же для меня есть одна только точка интересная: ты. Но и ты перестанешь меня привязывать к земле, как скоро я увижу или услышу, что земное твое положение устроено и что можешь ты итти и без меня. Тогда я скажу: ныне отпущаеши раба твоего с миром. Не вводи меня в состав земной твоей участи, всяк, кто привязывался ко мне — страдал — более или менее».
7 августа 1820 года — «Все, что мог и должен был я сделать, было предоставить тебе полную свободу, разрешить тебя на все случаи, уверить, что одно знание, один слух о твоем счастии есть уже для меня действительное счастие. Я должен был сие сделать потому, что в любви к тебе не имею я никакого самолюбия, и что жертвуя всем, я желаю одного — чтоб ты была неприкосновенною, чтоб на одного меня излили все, что есть горестного в судьбе моей. Я не могу чувствовать радостей жизни без тебя... Тут не личной своей свободы я ищу — куда мне ее девать? Ищу одного, чтоб ты не была жертвою моих обстоятельств, чтоб не мешать тебе в путях жизни Провидением тебе предназначенных — словом, чтоб ты была неприкосновенною; но не отдельною; ибо мысль отделить мое бытие от твоего счастия есть выше моего терпения».
// С 208
Где любовь — там и боль. Не бывает настоящей любви без боли. Любовь Сперанского к дочери насквозь пронизана была болью, и не только той далекой болью утраты, омрачившей радость ее рождения.
Из письма М. М. Сперанского
к В. П. Кочубею от 20 мая 1820 г.:
«В заключение желал бы изъяснить все чувства благодарности моей за внимание ваше к моей дочери. Без нее собственные мои огорчения были бы для меня сносны. По счастию, я вхожу в такие лета, когда можно видеть их конец; да и чувственно личное с летами и с опытом слабеет. Но мысль, что она должна быть жертвою моих обстоятельств, есть поистине для меня убийственна».
Когда Сперанский возвратился в Петербург, его дочери шел уже 22-й год. Многие сверстницы ее были давно уже замужем. Умная, образованная, приятная лицом и манерами Елизавета могла кому угодно составить хорошую партию. Открытым оставался лишь вопрос, кому. Потому и стал Михайло Михайлович, оказавшись в столице, значительно чаще, чем это было прежде, ездить по обедам и балам. Видели его в свете непременно с дочерью. Долго ездить, однако, не пришлось. Суженый для Елизаветы сыскался довольно быстро, и притом в весьма знатном доме. Мало того, в доме не кого иного, как давнего начальника и покровителя Сперанского графа Кочубея. На одном из обедов здесь Елизавета сумела понравиться племяннику графа А. А. Фролову-Багрееву. В мае 1822 года письма из Петербурга сообщали как важную новость: дочь известного Сперанского помолвлена с родственником Кочубея, внуком видного екатерининского вельможи графа А. А. Безбородко Фроловым-Багреевым.
Выйдя замуж за этого человека, Елизавета Сперанская сделала очень удачный, по тогдашним меркам, шаг. Не в пример своему тестю Фролов-Багреев был врагом и гонителем всех сколь-нибудь либеральных идей, то есть обладал главным качеством для успешной карьеры в будущем. В Петербурге ходил слух, что Елизавета пошла за него не по любви, что будто бы это отец принудил ее идти за него. Сама же она влюблена была якобы в другого и наотрез отказывалась выходить замуж за Кочубеева племянника. Михайло Михайлович, согласно слуху, для того, чтобы добиться от дочери согласия на этот брак, сажал ее в чулан на хлеб и воду. Слуху этому верили, причем вполне серьезные люди (поверил в него позднее, в частности, издатель «Русского Архива» П. Бартенев), что не удивительно. О нашем герое ходило столько разных небылиц и сплетен, сам он представлял настолько сложную, многогранную натуру, что современники его просто не могли не утратить в конце концов способности отличать в нем реальные черты от придуманных клеветниками. К тому же мало кто тогда умел так искусно прятать от посторонних подлинные свои чувства, как Сперанский. О том, сколь трепетно относился он к своей дочери, знали немногие, а об отношении Елизаветы к своему мужу вообще никто, кроме ее самой да ее отца.
// С 209
Бракосочетание Елизаветы с Фроловым-Багреевым состоялось 16 августа 1822 года. Михайло Михайлович испытывал двойственное чувство: да, конечно, счастье любимого существа устроилось, чего еще желать, и он, безусловно, был доволен, но все же—у дочери теперь муж и своя обособленная жизнь. Нотки ревности невольно звучали в его довольстве и... письмах.
Из письма М. М. Сперанского
к Е. М. Фроловой-Багреевой от 19 января 1823 г.:
«Стихи твои действительно прекрасны. Самое чувство пером твоим водило. Последняя строфа особенно прекрасна нравственным ее отливом. Я знаю ее наизусть; но скажи мне: много ли есть на свете дур, которые влюблены в своих мужей и пишут им стихи? Не знаю, много ли, но желал бы, чтоб они все тебе были подобны; тогда дуры были бы любезнейшие и счастливейшие на свете создания».
Елизавета Михайловна, бывшая при жизни своего отца подлинным ангелом-хранителем его души от всех выпавших ему тяжких испытаний, сделается по смерти его главным архивариусом памяти о нем. Она сохранит для нас, его потомков, многие письма его, записки и заметки —эти сухие листочки некогда ветвистого, раскидистого дерева его души. Дерева диковинной породы, но росшего в почти полной неприметности для окружающих.
Однажды — было это осенью 1821 года — император Александр пригласил Сперанского к себе во дворец и показал ему письма из провинции, специально отобранные при перлюстрации. Во всех них высказывались мнения о том, что по вступлении Сперанского в дела российское правительство вновь станет на путь реформ. Александр сказал при этом, что Россия очень изменилась за последние годы; умы возбуждены до крайней степени, все чего-то требуют, что-то ругают. Такая откровенность Его Величества давала Сперанскому дополнительное основание иметь надежду на повторное свое возвышение. Недовольство существующим политическим строем растет, и государь о нем знает и тревожится и, верно, все более склоняется к мысли о необходимости перемен в общественных порядках, а раз так, то он, реформатор, неминуемо станет вновь ему нужен. Подобный исход казался вполне реальным.
17 июля 1821 года состоялся императорский указ о назначении Сперанского членом Государственного совета (по департаменту законов) . 5 августа текущего года Александр I пожаловал нашему герою 3486 десятин земли в Пензенской губернии; 15 октября этого же года дочери его было даровано звание фрейлины. Добавим к этому, что император принял многие предложения Сперанского по реорганизации управления Сибирью, на что Михайло Михайлович не особо поначалу надеялся. 26 января 1822 года вышел указ о разделении // С 210 Сибири на Восточную и Западную; 22 марта были назначены в каждую из этих частей генерал-губернаторами выбранные Сперанским лица. Данные монаршьи милости и благоволения, сколь бы сомнительными они ни являлись, разжигали аппетит к новым милостям. И Сперанский продолжал активно искать их.
Видя то большое влияние, которое имел при царском дворе Аракчеев, он постарался не упустить ни малейшей возможности польстить его самолюбию. 23 сентября — день рождения государева любимца, всемогущего временщика. К этому дню Михайло Михайлович направил ему в 1821 году на редкость подобострастное письмо. «Со днем рождения, то есть с приближением к старости, искренно ваше сиятельство поздравляю — писал он. — Кто прошел поле юности своими собственными силами и, борясь со всеми препятствиями, усеял его добром и истинными заслугами, того можно поздравить с приближением к старости, как со временем жатвы и собирания плодов. Дай Бог, чтобы жатва сия была для вас обильнейшая и время сие было счастливейшее. «Ваше сиятельство, не усомнитесь, конечно, — писал наш герой Аракчееву в сентябре 1822 года, —что 23-е число сего месяца есть большой для меня праздник». Лесть редко остается безобидной для льстеца. В чрезмерном старании польстить, угодить легко оборонить неприметно-незаметно свою честь. Еще в 1821 году, вскоре по возвращении из Сибири, Сперанский постарался во время визита к Аракчееву осмотреть главный предмет его заботы и попечения — военные поселения с тем, чтобы иметь повод лишний раз польстить любимцу императора. В августе 1823 года он вторично навестил, на этот раз совместно с Кочубеем, деревни, превращенные в большие казармы. В России затея с военными поселениями была чрезвычайно непопулярной, если не говорить резче. Сперанский хорошо это знал и все же не удержался в своем старании угодить— в начале 1825 года выпустил в свет тоненькую книжицу «О военных поселениях», в которой — о чудо угодничества и лицемерия!— всячески превозносил превращение крестьянской жизни, и без того бедственной, в казарменное существование. В обществе о военных поселениях ходило множество разных толков, у многих феномен этот вызывал живое любопытство. Потому-то сочинение нашего героя читали, передавая из рук в руки.
Из письма К.Я. Булгакова к
А. Я. Булгакову от 17 июля 1825 г.:
«Я вчера тебе послал весьма любопытную брошюру о военных поселениях. Ее, говорят, писал Сперанский. Она в полной мере удовлетворяет любопытству и оправдывает государственную меру, о которой доселе не имели точного понятия».