Ночной ветерок трепал волосы Стива, и это было чудесное ощущение
| Вид материала | Документы |
- Интересные задания 1 класс Базанова Полина, 338.67kb.
- Саторин Игорь Сознание как причина реальности Предисловие, 1304.48kb.
- Удивительно теплый морской ветерок, нежный и ароматный. Ощущение, испытываемое мною,, 63.28kb.
- Эффективность и безопасность применение кеторолака для купирования болевого синдрома, 86.86kb.
- Развивающее мероприятие на тему «7 чудес света», 92.28kb.
- Тема: Бессмертные звуки "Лунной сонаты", 33.27kb.
- Движение модернизма в русской живописи Серебряного Века, 199.26kb.
- Тишина настала такая, что было слышно, как потрескивают свечи перед образами. Аможет,, 5311.75kb.
- 2 класс 2010 /2011 учебный год, 12.05kb.
- Конец декабря это время для подведения итогов и составления некоторых планов на будущий, 1371.32kb.
важно. Важно было другое: он мог бы еще жить и жить, этот мальчик. Он не
должен был умирать. Дух чувствовал, как было страшно Роберту - одному, под
высокими темными деревьями и безбрежным полуночным небом с равнодушными
звездами, тускло мерцающими в темноте. Он чувствовал, как мальчик почти
повернул назад, почти спас себе жизнь... но ему не позволила гордость,
уязвленная подростковая гордость.
Дух чувствовал, как страх Роберта превратился в панический ужас, когда он
услышал странные звуки - вкрадчивый шепот, тихий смех, - не обычные звуки
ночи, а нечто призрачное, нездешнее: более темное, более странное и очень
страшное, очень. А потом были руки, обхватившие его сзади, четыре сильных
руки с длинными острыми ногтями, и голодные жаркие рты, которые шарили по
всему его телу, выпивая его силу и жизнь. Под конец осталась только боль:
сияющая спираль боли, которая все раскручивалась и раскручивалась,
устремляясь ввысь, пока не растянулась в совсем уже тонкую ниточку, -
утонченная, запредельная боль. Боль, которая поглощает все мысли, всю
память, всего тебя. Познать эту боль - значит утратить себя, самому
сделаться болью, умереть унесенным болью, пока ее высокая песня звенит у
тебя в ушах за пределами всяких звуков. Именно так все и было с Робертом.
Дух полулежал на сиденье - неподвижно и молча. Он проникся бесчувственным
одиночеством мертвого тела на темной обочине - он чувствовал, как оно
остывает, чувствовал, как вкус крови бледнеет на языке, как стекленеют
глаза. Он знал, что ему уже никогда не прикоснуться к живому теплу, Никогда
не узнать утешения. Дух хотел проглотить слюну, но в горле все сжалось, и он
едва не задохнулся и почувствовал, как Стив взял его за руку и сжал его
пальцы, вдавливая жизнь обратно в его стылое тело.
- Не надо, Дух, - сказал Стив. - Ты не можешь вобрать в себя всю боль
мира. Не надо, дружище. Вернись.
Дух вздрогнул всем телом и стал возвращаться. Тепло. Кровь - там, где и
положено быть крови: у него в венах. Все хорошо. Безумие схлынуло. "Скорая
помощь", полицейские машины, одинокое мертвое тело, накрытое одеялом, - все
осталось далеко позади.
- А что было дальше с теми близнецами? - спросил Стив. - Из твоего сна?
Дух задумался, вспоминая. Он вдруг понял, что ему очень не хочется
говорить про этих близнецов.
Но Стиву хотелось узнать, чем все закончилось в этой истории. Дух очень
надеялся, что это только история, только сон. Поначалу он никогда не знал,
которые из его снов обернутся правдой.
- Они совсем ослабели, - сказал он. - В конце концов дошло до того, что
они стали жить через день: один жил, а второй лежал мертвым - с
остановившимся сердцем, застывшим взглядом и пересохшим ртом. Тот, который
был живым, охранял своего бездыханного брата. С первыми проблесками рассвета
мертвый брат начинал шевелиться, а тот, который живой, вытягивался на
кровати и умирал на ближайшие сутки - его кожа чуть ли не трескалась на
выпирающих костях, его длинные волосы рассыпались по голым худым плечам, как
сухая трава. И однажды... однажды... они оба открыли глаза, но ни тот, ни
другой не смогли даже пошевелиться.
Дохнув на Стива виски и страхом, Дух замолчал. Он как-то вдруг загрустил.
Стив по-прежнему держал его за руку. Пальцы у Духа дрожали.
- Господи, - выдохнул Стив. - Господи, Дух.
2
Последние дни уходящего лета. Осень всегда наступает быстро. Первая
холодная ночь, ежегодная перемена обычно мягкого мэрилендского климата.
Холодно, - думает мальчик; мозги работают заторможенно - они как будто
оцепенели. Деревья за окном похожи на громадные черные палки, они дрожат на
ветру - то ли боятся, то ли просто пытаются выстоять против него. Каждое
дерево там, за окном, было таким одиноким. И звери тоже были одинокими,
каждый у себя в норке, в тонкой пушистой шерстке - и те, кого сегодня собьют
на шоссе, будут умирать в одиночестве. И еще до утра, думает мальчик, их
кровь замерзнет в трещинах на асфальте.
На исцарапанном и истертом столе перед ним лежит открытка. Разноцветный
абстрактный узор: ядовито-розовые кляксы, подтеки цвета морской волны, серые
полосы, золотые вкрапления, вытесненные на ярких листьях. Он взял свою
перьевую ручку с изящным пером в форме сердечка, окунул кончик в чернила
(ручку с чернилами он стащил из кабинета рисования) и написал несколько
строчек на белой стороне открытки.
Потом мальчик вытянул ноги подальше под стол и пододвинул к себе бутылку,
которую он там прятал. Это виски было темнее по цвету, чем то, к которому он
привык, и когда он сделал глоток, едкий вкус дыма больно обжег ему горло. Он
проглотил жгучую жидкость и облизал губы, увлажнив их крепким виски и своей
чистой слюной. Потом поднял открытку, поднес ее к губам и поцеловал:
по-настоящему, чуть ли не взасос - так, как он мечтал поцеловать самый
сладкий, самый сочный на свете рот. Потом снова взял ручку и подписался:
Никто.
Завитушки на прописном "Н" загибались петлей, как крылья летучей мыши.
"Т" было похоже на кинжал, который воткнули вертикально в землю. Он отпил
еще глоток родительского "Johnnie Walker" и почувствовал первые признаки
опьянения: легкую тошноту в животе, плывущую легкость в голове. Он отъезжал
от двух глотков виски. Похоже, что эта гадость из бара родителей была
значительно крепче того дешевого пойла, которое они с друзьями переливали в
пустые бутылки из-под "пепси" и пили в машине, когда катались за городом по
шоссе.
Он поглядел на подпись на открытке и нахмурился. Чернила высохли, и Никто
смотрелось как-то уж слишком бледно. Надо было подписаться кровью. Может,
еще не поздно. Кончиком пера он проткнул запястье. Капелька крови была
ярко-красной на его бледной коже. На ее поверхности дрожало крошечное пятно
света, отражение от лампы. Он еще раз написал свое имя: Никто - красной
кровью поверх черных чернил. Чернила расплылись в крови, а когда высохли,
стали ржаво-коричневыми, цвета корки на зарубцевавшейся ране. В целом все
это смотрелось вполне даже стильно.
Кровь тонкой струйкой стекла по руке, открасив красным тонкие невидимые
волоски и подчеркнув старые шрамы от бритвы. Он слизнул кровь с руки,
испачкал губы и улыбнулся своему отражению в темном оконном стекле. Ночной
Никто с той стороны стекла улыбнулся в ответ. У мальчика в окне были такие
же длинные волосы, выкрашенные в черный цвет, такой же острый подбородок,
такие же миндалевидные глаза - и только улыбка была другой, холодной. Очень
холодной.
Никто выключил лампу, и отражение в стекле пропало - осталась только
холодная ночь. Он лег на кровать и стал смотреть на планеты и звезды,
мерцавшие у него на потолке за слоями черной рыбацкой сети, которую он там
повесил. Он сам разрисовал потолок светящейся краской: кольца Сатурна
какие-то кривобокие, созвездия все перепутаны.
Он чувствовал, как сгущается темнота и подступает к нему совсем близко;
она не хотела его напугать, разве что показать свою силу. Его комната в
темноте казалась не то чтобы чужой... просто он никогда не знал точно, что в
ней есть. Сигареты. Цветы с кладбища и эта странная кость - его приятель
индеец-сиу так и не раскололся, откуда она взялась. Книги, большинство из
которых украдены с пыльных полок магазинчика уцененных товаров. Ужастики,
тонкие томики со стихами. Дилан Томас, конечно же, и другие. "Обернись в
сторону дома. Ангел". На обложке: камень, сухой лист, закрытая дверь и
каменный ангел с дебильным застывшим лицом. Лилия, выпавшая из руки ангела,
умерла в камне. Пыль. Старые чучела зверюшек. Глиняный скелет, который его
друг Лейн привез из Мексики, со Дня Мертвых: глаза - красные бусинки, ребра
присыпаны блестками. Все эти вещи, все рисунки карандашом, развешенные на
стенах, все вырезки из музыкальных журналов и секретные записи у него в
блокнотах - все это прячется в темноте и имеет над ним какую-то странную
власть. Плетет для него паутину.
Он укрыл ноги одеялом. Потрогал свои выпирающие ребра и тазовые кости -
ему нравилось, что он такой худой. А потом дверь открылась, и яркий свет из
коридора ворвался в его темную комнату. Он поспешно убрал руки и натянул
одеяло до самого подбородка.
- Джейсон? Ты уже спишь? Еще только девять. Много спать вредно.
Это закупоривает каналы, - подумал он.
В комнату вошли родичи, и странная паутина власти разорвалась - только
обрывки нитей скользнули по его лицу. Мать, которая только-только вернулась
со своего семинара по целительным кристаллам в Центре искусств, была явно
перевозбуждена: глаза горят, щеки пылают румянцем. А отец, маячивший у нее
за спиной, был просто доволен, что он наконец доехал до дома.
- Ты домашнее задание сделал? - спросила мать. - Мне бы очень не
хотелось, чтобы ты преспокойно ложился спать, да еще так рано, если ты не
доделал домашнее задание. Ты знаешь, нас с папой совсем не обрадовали твои
оценки за прошлую четверть. Тем более что ты такой умный мальчик... и
получил тройку по алгебре!
Никто взглянул на учебники, сваленные в кучу на полу у шкафа. Там была
одна книжка в обложке тошнотворно бирюзового цвета. И еще одна -
ярко-оранжевая. Чтобы не было так противно, он прикрыл их черной футболкой.
Ему вдруг пришло в голову, что если сложить их все в аккуратную стопку, то
можно построить алтарь.
- Джейсон, нам надо поговорить. - Мать прошла через комнату и присела на
корточки у кровати. На ней был пестрый двухцветный свитер из мягкой шерсти,
розовый с голубым. Как завороженный Никто наблюдал, как мать - а она была в
светлых кремовых брюках - опустила одно колено на ковер, прямо на пятно
пепла. Он приподнял голову и проверил одеяло; все нормально, он укрыт вполне
прилично. Ему показалось, что его тазовые кости слегка выпирают под одеялом.
- Сегодня мой круг медитировал с розовыми кристаллами, - сказала мать. -
Я думала о тебе. Я хочу, чтобы ты полностью состоялся как личность, и не
хочу тебе в этом мешать или как-то тебя подавлять. И еще я хочу, чтобы ты
раскрыл весь свой потенциал. - Она умолкла, взглянула на отца, маячившего в
дверях, а потом выдала главное откровение:
- Можешь проколоть ухо, если ты все еще этого хочешь. Мы сходим с тобой в
салон, либо отец, либо я.
Никто повернул голову, чтобы мать не, заметила две маленькие дырочки у
него в левом ухе, которые он проколол себе сам как-то в школе чертежной
кнопкой и продезинфицировал водкой. В ювелирном салоне на бульваре
прокалывали уши всем желающим, но "детям до восемнадцати" - только с
разрешения родителей, и уж тем более - мальчикам во всем черном, которые
выглядят младше своих пятнадцати и подделывают подписи на записках якобы от
родителей. И неудивительно, что отец так распсиховался. Это было уже
предельное унижение: сын хочет носить сережки!
- Подожди-ка. А это еще что за хрень? - Отец в два шага пересек комнату и
выудил из-под стола бутылку "Johnnie Walker". Последние нити оборванной
паутины мягко прошелестели по лицу Никто и растворились в воздухе. По
комнате разлился призрачный запах ладана. - Молодой человек, я бы хотел,
чтобы вы объяснились...
- Подожди, Роджер. - Мать излучала доброжелательность и духовную
цельность. - Джейсон совсем неплохой ребенок. Если он пьет, это наш
недосмотр. Мы должны посвящать больше времени...
- Ага, уже разбежался. - Никто подумал, что в последнее время отец ему
более симпатичен, чем мать. Не то чтобы он так уж сильно любил их обоих, но
отец все-таки раздражал его меньше. - И Джейсон уже не ребенок. Ему
пятнадцать, и он связался с какими-то панками, которые научили его выпивать
и бог знает чему еще. Он красит волосы черной краской, которая пачкает
наволочки, а заодно и мои рубашки при стирке. И еще он курит. "Lucky
Strikes". - Отец аж скривился от отвращения. Никто взглянул на пачку
"Vantages", которая торчала из папиного нагрудного кармана. - Он не носит
одежду, которую мы ему покупаем, а если и носит, то предварительно изорвав
ее в клочья. А теперь он еще и ворует у нас спиртное. Надо что-то МЕНЯТЬ,
иначе...
- Роджер. Мы это обсудим наедине. Ты не волнуйся, Джейсон, никаких
неприятностей у тебя не будет. - Мать вышла из комнаты, утащив за coбой
отца. Выходя, отец демонстративно хлопнул дверью. С полки у двери упало
несколько книг:
Плат, Брэдбери и Уильям Бэрроуз рассыпались по полу в вакханалии бумаги и
пыли.
Из коридора донесся отцовский голос:
- Что ты имела в виду: никаких неприятностей у него не будет?! Очень даже
будет, я тебе обещаю...
Никто на мгновение закрыл глаза, наблюдая за вихрем искрящихся красных
точек под закрытыми веками. Потом он поднялся - кстати, он был абсолютно
голым, - потянулся всем телом, тряхнул волосами и помахал руками, чтобы
отбрыкнуться от материного прикосновения. Отец забрал с собой хорошее виски,
но у Никто было свое - припрятанное в шкафу. Бутылка непонятной забористой
гадости под названием "Белая лошадь". Никто заставил своего приятеля Джека
купить это виски исключительно из-за названия: Дилан Томас выпил свои
последние восемнадцать стаканов виски в нью-йоркском баре, который назывался
"Белая лошадь".
Никто лежал в темноте и потихонечку отпивал из бутылки, глядя на звезды
на потолке. Через какое-то время созвездия перед глазами поплыли и
закружились. Надо отсюда бежать, - подумал он перед самым рассветом, и
призраки всех американских детей из семей среднего класса, в свое время
сбежавших из дома, спасаясь от самодовольного благополучия, застоя, и скуки,
и тихой смерти "в кругу семьи", встали у него перед глазами, шепча слова
одобрения.
***
На следующий день на уроке английской литературы они обсуждали
"Повелителя мух". Миссис Маргарет Пиблз в очередной раз умудрилась выдавить
из хорошей истории всю ее полудетскую прелесть, всю ее первозданную магию.
Никто знал, что половина класса даже не открывала книгу. Впрочем, винить их
нельзя: если судить по тому, что рассказывает миссис Пиблз, это лучше вообще
не читать. Но ему повезло в том смысле, что он прочел "Повелителя мух" еще
три года назад, когда валялся с температурой; и когда он закончил книгу, у
него дрожали руки. Эти дикие, совершенно безбашенные мальчишки с просоленной
кожей никак не шли у него из головы. Он даже плакал по ним - таким юным,
которые постарели так быстро.
Он взглянул на чистую страницу открытой тетради. Ровные розовые и голубые
линеечки. Он начал считать их, но сбился. На часах было 09:10. Двадцать
минут до конца урока. Голова у него раскалывалась от вчерашнего виски,
ужасно хотелось спать. Он принялся рисовать у себя в тетради. Линии и
завитки. Набросок лица. Глаз - зеленый, потому что ручка была зеленой. Зуб.
- Джейсон...
За окном, по дороге с той стороны зеленой лужайки, за розовым гранитным
указателем, который похож на надгробный камень с вырезанным на нем тигром,
скалящим пасть (подарок выпускников 1972 года), просвистел черный фургончик.
Дорога за школой была хорошей - прямой и ровной, - и фургончик проехал так
быстро, что Никто успел ухватить лишь обрывок песни, которую пели в машине и
которую теплый сентябрьский ветерок донес до открытых окон кабинета. Эта
была песня Боуи. Кто-то в фургончике пел песню Дэвида Боуи. Голоса были
чистыми, громкими и пьяными. Фургончик скрылся из виду, и Никто вдруг
подумал, что больше всего на свете ему сейчас хочется оказаться там, в этом
фургоне, вместе с этими счастливыми ребятами, которые пьют себе и поют и
которым открыта любая дорога.
- Джейсон.
Он вздохнул. Миссис Пиблз стояла прямо над ним. Остальным было по
барабану: как и Никто, они все пребывали в своих собственных мирах, мчались
по своим собственным дорогам.
- Что? - спросил он.
- Мы обсуждаем "Повелителя мух" Уильяма Голдинга. Ты читал это
произведение?
- Читал.
- Тогда, может быть, ты расскажешь нам о соперничестве Джека и Ральфа?
Почему оно превратилось в такую вражду?
- Потому что их тянуло друг к другу, - сказал Никто. - Потому что они
любили друг друга. Они любили друг друга так сильно, что хотели быть друг
другом. Только когда ты кого-то любишь так сильно, ты можешь его ненавидеть
с такой же силой...
По классу прошел смешок. Кое-кто из мальчишек закатил глаза: Каков
придурок!
Миссис Пиблз поджала губы.
- Если бы ты слушал, что я говорю, вместо того чтобы рисуночки рисовать и
в окно таращиться...
Он вдруг почувствовал, что с него хватит. Ему стало на все наплевать. Все
равно все дерьмо - пустое и бесполезное.
- Да пошла ты... - процедил он сквозь зубы и вышел из класса. Все
притихли. Народ затаил дыхание, мысленно ему аплодируя.
Спустя полчаса Никто сидел в приемной директорского кабинета, дожидаясь,
пока на него не опустится рука мелочного академического правосудия. Он
вспомнил о тех молчаливых призраках, которые посетили его вчера ночью. Что
это было: пророческое видение или пьяные глюки от виски? Впрочем, не важно.
Они сказали ему самое главное: Надо отсюда бежать. Надо отсюда бежать.
***
После уроков тесная компания подростков собралась на стоянке, чтобы
поехать к Лейну Петерсону и там раскуриться. Старший брат Лейна, когда уехал
поступать в университет, оставил дома кальян - симпатичную керамическую
вещицу в виде черепа с могильными червями в пустых глазницах. Чтобы удержать
дым, надо было закрывать пальцем одно из отверстий в ноздрях черепа.
Подружка Лейна Джули принесла траву - доморощенную дурь, которая обжигает
горло и разъедает легкие, если ты слишком долго не выдыхаешь. Впрочем,
ничего лучше они все равно никогда не пробовали, и уже через пятнадцать
минут все заторчали по самые пончикряки. Кто-то поставил кассету "Bauhaus" и
врубил звук на полную мощность. Лейн с Джули завалились на кровать, делая
вид, что затеяли секс.
У Никто были сомнения относительно интереса Лейна к девчонкам. Все стены
у него в комнате были увешаны плакатами "Cure"; он три раза ходил на их
концерты, а однажды пробрался за сцену, чтобы вручить солисту Роберту Смиту
букет кроваво-красных роз, в которые он засунул две марочки с кислотой.
Джули предпочитала прически "я у мамы вместо швабры", густо подводила глаза
черным карандашом и красила губы ядовито-красной помадой, которая вечно
размазывалась. Никто всегда думал, что Лейн встречается с ней исключительно
из-за ее внешнего сходства с Робертом Смитом.
Он оглядел комнату. Кое-кто из народа уже разбился на пары: они
исступленно тискались и целовались мокрыми ртами. Вероника Астон задрала
юбку Лили Хартинг и запустила два пальца ей под трусы. Никто пару минут
наблюдал за ними с ленивым интересом. В этой компании бисексуальность
считалась модной. Это тоже был вызов - декларация собственной крутости и
свободы. Никто и сам занимался любовью с некоторыми из этих ребят; но хотя
он и целовался с ними взасос и прикасался к их самым интимным местам, на
самом деле они его не особенно привлекали. От этой мысли ему стало грустно,
хотя он так и не понял почему.
Он лежал на полу и смотрел на плакат, прикрепленный к потолку над
кроватью Лейна: увеличенные в несколько тысяч раз губы Роберта Смита,
закрашенные помадой жгучего красно-оранжевого цвета, блестящие и
сексуальные. Никто хотелось упасть в щель между этими губами, скользнуть
вниз по горлу Роберта Смита и уютно свернуться у него в животе. От травы он
возбудился; ему хотелось делать сто вещей одновременно, но все - не здесь.